4 минуты с театром - 1999-10-01

С этим автором прожита жизнь, хотя он не Хемингуэй. С эти автором обретенность одиночества казалась раем, хотя он не Маркес. С этим автором быт легко превращался в поэзию, хотя он не поэт. С этим автором кухонные разговоры становились акцией протеста, хотя он не Даниэль с Синявским, не Солженицын и даже не Аксенов - или нет, чуть-чуть все-таки Аксенов. Эрих Мария Ремарк.

Скромный подарок оттепели. Помните, в фильме Москва слезам не верит героиня Муравьевой открывает в метро именно Трех товарищей и на вопрос случайного попутчика отвечает: Сейчас это читает вся Москва? Что особенного было в этом странном бытописателе, с его мелодраматичными сюжетами и какой-то неизбывной, фанатичной любовью к городу, с его скрежетаньем и улюлюканьем, световым безумством и мокрым асфальтом, с витринами, помойками и автомобильными фарами, с больными женщинами и неприкаянными мужчинами, с войной, которая то спереди, то сзади, с Германией, раздираемой на куски, с вечно агонизирующей и сигнализирующей властью, которую он никогда не персонифицировал, а лишь рисовал ее отражение мокрых зонтах и залитых ромом барных стойках?

Современник начинался с Матросской тишины и Вечно живых. Это был театр большого горада, но, в отличие от Таганки, не площадей и улиц. По этой сцене бродили не солдаты и маторосы, а люди, наделенные недюжинным интеллектом и совершенно бесперспективной энергетикой. Чуть позже их назовут шестидесят-никами. Упертые идеалисты, способные придумать другую жизнь, но не способные преобразовать эту. Как невозможно войту два раза в одну реку, так невозможно восстановить на бис оттепель. Но, Боже мой, как незаметно нас обратили в ту неверную зыбкую веру, гонимую и презираемую новой свободой и новыми идеалами, которые с той же не-предсказуемой легкостью были раздолбаны и расстреляны сейчас, на рубеже веков. Если бы знать, что переполненный зал в бывшем кинотеатре Колизей будет так же внимать ремаркам Ремарка и принимать за своих Локомпа, Ленца и Кестера, если бы знать, что Патриция Хольман не выдержит этой любви и умрет в швейцарской клинике, так и не одарив возлюбленного последним поцелуем. Ведь это было так давно, еще до нашего рождения - дружеские посиделки в пивных, выброшенная в партийном приветствии рука, и черные кожаные плащи, и громокипящие митинги, и фонари полицейских, и лай собак, и бездомные дети с протянутыми картонками, на которых написано нечто безграмотное, и ювелирные магазины, и стареющие проститутки, обремененные детьми и сутенерами, и случайные выстрелы, убивающие кого-то наповал, и старинное слово товарищ, воспринимаемое временем исключительно как партегеноссе. Галина Волчек одолжила Ремарка, взяла напрокат. Так с полки берут зачитанную потрепанную книжку и, раскрывая ее дома, с удивлением обнаруживают кем-то подчеркнутые строчки, кем-то, кто жил раньше, но почти вчера, почти. Мы были неразлучны - Карл и Кестер, Карл и Ленц, Карл и Пат. В бессильной ярости я топтался, стряхивая снег с ботинок, Ленц был убит, Карл - продан, а Пат... Невидящими глазами я смотрел в небо, в это серое бесконечное небо сумасшедшего Бога, который придумал жизнь и смерть, чтобы развлекаться.

Эрих Мария Ремарк. Три товарища. И с этого спектакля можно снова начинать жизнь, что, собственно, и сделала железная женщина, женщина на грани нервного срыва, убийственного века и беспощадного откровения.