Даниил Хармс - Александр Кобринский - Наше все - 2009-04-05

Е. КИСЕЛЁВ: Я приветствую всех, кто в эту минуту слушает радио «Эхо Москвы». Это, действительно, программа «Наше все», и я, ее ведущий Евгений Киселев. Мы продолжаем наш проект «История отечества в лицах». Мы пишем историю отечества в XX веке, начале XXI века, мы говорим только о людях, которые ушли от нас. Мы идём по алфавиту, от буквы «А» к букве «Я». Дошли уже до буквы «Х». На каждого из этих букв у нас несколько героев. На букву «Х» пять. И сегодня у нас один из героев, который выбрали вы, уважаемые наши слушатели. Это писатель, поэт, драматург Даниил Хармс. И, как всегда, в начале программы портрет нашего героя.

ПОРТРЕТ В ИНТЕРЬЕРЕ ЭПОХИ

Настоящая фамилия Даниила Хармса была Ювачёв, он родился на исходе 1905 год, а по новому стилю 12 января 1906 года в Петербурге, где и прожил всю жизнь. Здесь учился, здесь начал писать первые стихи, как профессиональный поэт вошёл в литературу в середине 20-х, когда некоторые его стихи появились в альманахах. Хармс был одним из основателей литературной группы ОБЭРИУ «Объединение реального искусства», куда входили поэты Александр Введенский, Николай Заболоцкий и некоторые другие, использовавшие приёмы алогизма, абсурда, гротеска.

В 1927 году на сцене Дома печати была поставлена пьеса Хармса «Елизавета Бам». Как и другие обэриоты, Хармс читал свои произведения на встречах с публикой. Его стихи и рассказы распространялись в рукописях. В 1930 году деятельность ОБЭРИУ, как объединение формалистов, была запрещена властями. Знаменитый поэт и переводчик Самуил Яковлевич Маршак, высоко ценя талант Хармса, привлёк его к работе с детской литературой. Хармс публиковал стихи для детей в журналах «Чиж» и «Ёж». Вышло так же несколько детских книг.

Советская власть всегда считала Хармса неблагонадёжным. Первый раз Хармс был задержан органами за чтение крамольных стихов на смерть Есенина. Потом был ещё один арест и ссылка. От более суровых наказаний Хармса спасали связи отца, ветерана-революционера. В последний раз Хармса арестовали в 1941 году, уже после начала войны, когда его отца уже не Было в живых. Писателя обвинили в распространении панических, пораженческих, прогерманских настроений. Спасаясь от расстрела, Хармс симулировал сумасшествие, был переведён в тюремную больницу в «Крестах», но лишь отсрочил трагический конец.

Самую страшную, самую голодную блокадную зиму, в феврале 1942 года он умер в заключении. Его имя было вычеркнуто из советской литературы, по настоящему издавать Хармса начали лишь во времена Горбачёва в самом конце 80-х годов.

Е. КИСЕЛЁВ: А теперь я хочу представить моего сегодняшнего гостя. Это Александр Аркадьевич Кобринский. Я Вас приветствую.

А. КОБРИНСКИЙ: Добрый день.

Е. КИСЕЛЁВ: Александр Кобринский профессор Герценовского педагогического университета в Санкт-Петербурге. Но это не главное. Главное сегодня то, что он автор книги о Данииле Хармсе, которая совсем недавно вышла в серии Жизнь Замечательных Людей, знаменитая серия в «Молодой гвардии», в которой в последнее время всё чаще и чаще выходят замечательные книги. Если раньше там всё больше были герои войны и труда, то сейчас в этой серии выходят, как правило, не хочу делать рекламу «Молодой гвардии», но тем не менее, такое объективное мнение, это книгоиздательский факт нашего времени, что всё чаще и чаще я замечаю, что я сам покупаю в книжных магазинах книги из этой серии. Хотя было время, когда относился несколько скептически.

Я должен Вас поздравить, Александр Аркадьевич, книжка совершенно замечательная. Я, правда, её не успел прочитать целиком, прочитал несколько фрагментов, и должен сказать, что это безумно всё интересно.

А. КОБРИНСКИЙ: Спасибо большое.

Е. КИСЕЛЁВ: А как Вы заинтересовались фигурой Хармса?

А. КОБРИНСКИЙ: Когда я был ещё студентом, мне попал в руки самиздатовский томик, который сделал Абрамкин в своё время, это известный правозащитник, который много сделал для самиздатовской литературы. Меня это очень заинтересовало. Я тогда был студент второго курса, я ничего не знал, пошёл в библиотеку искать произведения Хармса, а мне надавали тоненьких книжечек, которые к тому времени вышли. Я спросил: «Это что, всё?» Мне сказали: «Да, это всё». Тогда я подумал, откуда же все эти тексты, которые Абрамкин включил в этот том, который перепечатывали на машинке? Это стало основой моего интереса.

Я стал искать в архивах, обнаружил в разделе «Рукопись» в публичной библиотеке в Ленинграде архив Якова Семёновича Друскина, друга Хармса, который и сохранил все его рукописи, и мне в этом плане очень повезло, я оказался одним из первых, кто работал с его архивом, это был 1986 год. Архив тогда поступил после смерти Якова Семёновича в 1981 году. Так что там очень мало кто, буквально один, два, три человека успели до меня с ним познакомиться.

Е. КИСЕЛЁВ: И вот с тех пор, 20 с лишним лет, Вы этим интересуетесь.

А. КОБРИНСКИЙ: Да.

Е. КИСЕЛЁВ: Можно сказать, что Вы крупнейший специалист по Хармсу?

А. КОБРИНСКИЙ: Нет, конечно.

Е. КИСЕЛЁВ: А кто крупнейший?

А. КОБРИНСКИЙ: Есть замечательные специалисты, например, Михаил Мейлах, которых с самим Друскиным разбирал этот архив, когда он был жив. Он был соавтором первых публикаций взрослых произведений Хармса и Александра Введенского, его друга, в тартуских «Учёных записках» ещё в 60-е годы, тогда были первые две публикации, на которые все ссылались. Сейчас Мейлах – профессор в Страсбурге. Есть и другие очень известные специалисты. Дело в том, что на сегодняшний день трудно говорить о том, что кто-то один является крупнейшим специалистом, потому что тогда, в 80-е годы Хармсом занимались серьёзно единицы, просто недоступны были тексты, теперь все тексты опубликованы. О Хармсе пишут диссертации, монографии.

Я не могу назвать примерно число специалистов по Хармсу в мире, но очень большое. Причём, во всех странах – в Швейцарии, Италии, Франции, Англии, Америке, Израиле.

Е. КИСЕЛЁВ: Ну, это специалисты по русской словесности, по истории русской литературы.

А. КОБРИНСКИЙ: Да, но и не только. Есть специалисты по культурологи, специалисты по смежным дисциплинам.

Е. КИСЕЛЁВ: Я думаю, что для людей нашего поколения, я думаю, что мы принадлежим, если Вы в 1986 году учились в институте, то я не намного старше Вас. Скажем, для людей тех поколений, которые учились в 70-е, в 80-е годы, были студентами, для многих из них первые знакомства с Хармсом были эпатажные, не содержащие ни намёка к почтению к литературным героям, анекдоты, которые ходили в самиздатовском исполнении. Насколько я понимаю, к Хармсу они отношения не имели.

А. КОБРИНСКИЙ: Частично имели. Есть анекдоты из жизни Пушкина.

Е. КИСЕЛЁВ: Это Хармс.

А. КОБРИНСКИЙ: Семь анекдотов. И примыкающий к ним маленький рассказ о том, что все писатели, как известно, пузыри по сравнению с Пушкиным, только по сравнению с Гоголем Пушкин и сам пузырь. Вот такие. Но это просто следы в конце 1936 года, Хармс изо всех сил пытался что-то написать к юбилею Пушкинской смерти, столетие, которое праздновалось в Советском Союзе, для детского журнала. Он мучился, писал, что-то там накарябал. Потом махнул на это рукой и написал такого рода тексты, уже явно не для печати. И, конечно, то, что Вы сказали – это верно, и во многом творчество Хармса – это внутренняя борьба с официальным литературным процессом. Это правда, конечно. И не только с литературным процессом, но и теми образами и застывшими марками, фигурами титанов русской литературы, которые были, естественно, подавались, начиная со школы, с гимназии.

Отсюда его рассказы про Льва Толстого, тексты Хармса, и вся русская литература в ночном горшке – это цитата из него. А дальше, в конце 70-х годов придумали цикл под названием «Весёлые ребята». Я его, между прочим, впервые обнаружил в архиве Антона Исааковича Шварца, известного чтеца и юриста, был Шварц и Невский, Шварц и Литейный, как известно, Евгений Шварц и тот Шварц, который был знаком с Хармсом, Хармс посвящал ему тексты свои. Даже запечатлел в некоторых своих текстах. И вот в его архиве я обнаружил явное подражание Хармсу. Но это очень разошлось, стало известно. И как полагается в фольклоре, к этому циклу стали приписывать всё новые и новые миниатюры. Но это, конечно, не Хармс.

Е. КИСЕЛЁВ: Давайте вернёмся к жизнеописанию нашего героя. Чуть подробнее о семье.

А. КОБРИНСКИЙ: Семья у него была достаточно необычная. И вообще, когда посмотришь на тексты Хармса, как он жил, особенно на его постфутуристическую деятельность 20-х годов, очень трудно представить, что его человек был человеком фантастической биографии, Иван Павлович Ивачёв. С одной стороны он был народовольцем, он проходил по процессу вместе с Шенбренером, Верой Фигнер, получил сначала смертный приговор, к счастью, он не был приведён в исполнение, заменили 15 годами каторги. Четыре года в Шлиссельбургской крепости, а потом ещё десяток с небольшим лет на Сахалине, когда только там начиналась каторга.

И Чехов туда приезжал, знакомился с Иваном Павловичем Ивачёвым, они действительно… Чехов им заинтересовался, отразил его в своих текстах, сохранилась книжка, где Иван Павловичу посвящает, чисто метеорологическая книжка, Головачёв работал на метеостанции. Дальше в тюрьме с ним происходит коренной перелом, и он из пламенного революционера вдруг превращается в очень религиозного, очень аскетического человека. Он потом выбрал псевдоним Миролюбов. Он полностью отказался от революционных замыслов. И таким остался до конца своей жизни.

Е. КИСЕЛЁВ: То есть, он не был членом вот этого кружка в широком смысле слова, бывших политкаторжан, ссыльнопоселенцев?

А. КОБРИНСКИЙ: Он был.

Е. КИСЕЛЁВ: Он принимал участие в этой деятельности.

А. КОБРИНСКИЙ: Он дружил с Морозовым, но это скорее прагматическая была дружба, поскольку в советское время эти бывшие ссыльные каторжные, пострадавшие от царизма, имели определённые льготы. И когда Хармса первый раз арестовали в 1931 году Иван Павлович пользовался связями для того, чтобы сыну помочь. И это сказалось, действительно помог.

Е. КИСЕЛЁВ: Ну да… Но на самом деле надо сказать и о другом, я с этим в своё время столкнулся практически случайно. Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев было разгромлено. Совсем стариков не тронули, а тех, кто был помоложе, и кто ещё мог быть обвинён в какой-то антисоветской деятельности, опять отправились туда же, в те же самые места, где когда-то они отбывали ссылку, тюремное заключение, а многие были просто расстреляны.

А. КОБРИНСКИЙ: Совершенно верно. Тогда же закрыли журнал «Ссылка и каторга», но это было уже позже. Ещё в начале 30- годов.

Е. КИСЕЛЁВ: В Москве есть Театр киноактёра, на самом деле это здание построено в 30-е годы, в начале 30-х годов в стиле конструктивизма, в самом начале, недалеко от площади Восстания, на Садово-Кудринской, на улице бывшей Воровского, а теперь опять Поварской. Это был на самом деле клуб общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев.

А. КОБРИНСКИЙ: Последняя реплика, раз Вы заговорили об этой интересной теме, я в своё время с фантастическим удивлением столкнулся с тем, что политический Красный Крест, которым руководила бывшая жена Горького-Пешкова, он действовал в самые страшные годы, при Ежове и Берии, и даже удавалось помогать, даже в 30-е, на пике террора удавалось что-то делать.

Е. КИСЕЛЁВ: Это правда. Потом тоже закрыли. Но это было отчасти потому, что жену Горького не хотели трогать, может быть даже из политических соображений. А что у нас и такое вот есть. Но, всё-таки, вернёмся к родителям. А мать?

А. КОБРИНСКИЙ: А мать, о ней у нас очень немного сведений. Она была человеком непримечательным, достаточно рано она умерла, в 1929 году, если не ошибаюсь. Тем не менее, она сыграла большую роль в формировании сына. Именно она приучила его к чтению, потому что Иван Павлович очень часто был в отъездах, у него была такая работа, он ещё при советской власти работал в бухгалтерско-финансовой сфере, постоянно выезжал куда-то. И воспитывала мать и тётка, сестра матери. Тётка сыграла тоже очень большую роль в его жизни. Из тех записей и писем Хармса, которые мы имеем, между родителями были даже такие споры, Иван Павлович Ивачёв требовал, чтобы она ещё больше его учила, ещё больше давала ему развиваться, на что она ему отвечает: «Ну куда ещё! Он и так читает всё, что можно, занимается исключительно книгами, просит, чтобы ему на день рождения ничего не дарили, кроме книг, только книги. И куда ещё ему развиваться! Для здоровья его будет вредно».

А сам Иван Павлович был толстовцем, не формально толстовцем, но очень большим сторонником и любителем Толстого, часто навещал Ясную Поляну. Даже известно, что имя Даниил было дано Иваном Павловичем по телефону из Ясной Поляны, звонил своей беременной жене, которая должна была вот-вот родить, как рассказывала Марина Малич, вторая жена Хармса, что он громко кричал в трубку, что у тебя родится сын, надо назвать его обязательно Даниилом. Добавим, что сын родился, называли Даниилом, хотя никакого УЗИ в то время не было, это было какое-то его озарение, что родится сын.

Е. КИСЕЛЁВ: Ну и Хармсу были свойственны озарения. Об этом мы, может быть, поговорим чуть позже. Откуда вообще взялся псевдоним Хармс?

А. КОБРИНСКИЙ: Это одна из тем, которой очень любили всегда заниматься специалисты по Хармсу. Очень много есть разного рода предположений. Прежде всего, два таких напрашивается варианта. Шарм – французский и от английского Harm, совершенно противоположные значения. Шарм переводить не надо, а Harm – вред. Надо сказать, что Хармс совершенно сознательно использовал и то, и другое значение. Например, он часто любил повторять фразу из православного источника «Добротолюбие», «зажечь беду вокруг себя». Он был очень мнительным человеком, незащищённом во многом. Он считал, что он сам приносит беду людям, находившимся вокруг него, в частности, своей первой жене, у них были очень непростые отношения.

И вот он играл на этих псевдонимах. Он записывает один раз в дневник: «Вчера папа мне сказал, что пока я буду Хармс, меня будут преследовать нужды». И подпись – Даниил Чармс. Он пытался менять свою фамилию. Как вспоминала художница Паред, с которой Хармс был дружен долгое время, однажды в филармонии передал по залу несколько десятков записочек с тем, что Даниил Хармс меняет свою фамилию на Чармс. Кстати, мы до сих пор даже не знаем, в какой момент это произошло. Есть рассказ Шварца Евгения, что Хармс взял и в своём паспорте чернилами к своей фамилии Ивачёв поставил дефис и приписал «Хармс». Так Ивачёв-Хармс стал Ивачёвым-Хармсом, стала часть его фамилии.

Как это дальше стало официально его фамилией, никто не знает. Мы концов не нашли. Он пробовал многие варианты своей фамилии. У него был и Шустерлинг, Дандан и прочее. Но Хармс остался основным. И так и сросся этот псевдоним с его именем, и то ли сам Хармс, сам Ивачёв стал напоминать себе Хармса, то ли Хармс вобрал в себе основные черты Даниила Ивачёва, так вот срослось.

Е. КИСЕЛЁВ: А что он был за человек? Вы могли бы описать его внешность? В отличие от Пушкина, Толстого, Лермонтова и Гоголя, многие слушатели даже себе не представляют образа.

А. КОБРИНСКИЙ: Во-первых, он был высоким, одевался всегда несколько вычурно, особенно в 20-е годы. Стандартные такие вот повторяющиеся описания его внешности в мемуарах, англизировано сознательно, он избирал себе англизированный облик, кепка или котелок он носил, английская трубка, в какой-то момент он выбирал специальные позы, и одной из таких поз была поза Шерлока Холмса, которому он пытался следовать. Между прочим, сохранились несколько фотографий, где Хармс в этой своей одежде с трубкой изображён на балконе знаменитого дома Зингера в Ленинграде, на углу Невского и канала Грибоедова, Дом книги, там издательство наверху.

Он на этом балконе смотрит на Невский проспект и явно изображает Шерлока Холмса. Иногда на нём были короткие гетры и короткие брюки-бриджи, которые тоже подчёркивали его англизированность. С одной стороны это был эпатаж, конечно же, а с другой стороны элемент его игры, жизнетворчества, как мы это сейчас называем. Это, между прочим, приносило ему большие проблемы. По воспоминаниям, кажется, Пантелеева, известного писателя, «Республика ШКиД», с которым Хармс очень дружил, особенно после начала войны, даже после начала финской войны, у него были постоянный проблемы, его за его внешность периодически приводили в милицию, после начала Отечественной войны, после 22 июня 1941 года его принимали за шпиона.

Он был необычным человеком, который даже по своей внешности выделялся.

Е. КИСЕЛЁВ: Давайте мы здесь прервёмся на Новости середины часа, потому что пришло время краткого информационного выпуска на радио «Эхо Москвы». Я напоминаю, мы говорим о Данииле Хармсе сегодня с автором книги о нём Александром Кобринским. И буквально, через минуту- другую Новостей мы продолжим наш разговор. Оставайтесь с нами.

НОВОСТИ

Е. КИСЕЛЁВ: Мы продолжаем очередной выпуск программы «Наше всё» на волнах радио «Эхо Москвы», сегодняшний выпуск посвящён Даниилу Хармсу. Это один из героев на букву «Х», а мы дошли уже в нашем проекте до буквы «Х», у нас несколько героев, и один из героев – писатель, поэт, драматург Даниил Хармс. Его выбрали вы, уважаемые радиослушатели. О Хармсе мы сегодня беседуем с автором его жизнеописания, вышедшем недавно в серии ЖЗЛ в издательстве «Молодая гвардия», профессором Герценовского университета в Санкт-Петербурге Александром Кобринском. Мы говорили о его семье, о том, как были в своё время запущены в наши советские андеграунды литературные обороты некоторые произведения Хармса, как у самого Александра Кобринского появился интерес к творчеству этого удивительного писателя, о его семье, о том, как он выглядел. А теперь давайте о литературных его вкусах, о его круге общения. С круга давайте начнём. В каком кругу он сформировался как литератор?

А. КОБРИНСКИЙ: Да, это очень интересный вопрос. Дело в том, что Хармс успел ещё примерно с 1924-1925 года чуть-чуть глотнуть этой свободы, которая ещё оставалась тогда.

Е. КИСЕЛЁВ: Во времена НЭПа была свобода литературная.

А. КОБРИНСКИЙ: Ленинградский Союз поэтов был более-менее свободной организацией.

Е. КИСЕЛЁВ: Были коммерческие издательства.

А. КОБРИНСКИЙ: нет, нет, они были полугосударственной организацией, имели официальный статус, но тогда при наличии цензуры. Разумеется, они ещё принимали к себе людей, ориентируясь только на уровень. И поэтому там были заумники, вроде Александра Туфанова, который стал первым учителей Хармса и его друга Введенского. Вот первый его литературный контакт. Заумник Александр Туфанов, известный режиссёр и поэт Игорь Терентьев, который формировался во многом в знаменитой группе «Сорок первый градус» в Тифлисе, группа так называлась по ширине города Тифлиса, вместе с Кручёных, с Даневичем. И именно это стало первой школой Хармса. И он называл свою направление взириЗаум. Александр Введенский тоже был заумником, и именно в таком качестве они были приняты в Союз поэтов, потому что если почитать стихи, которые они туда представили, я сомневаюсь, что вообще в какой-либо официальный литературный Союз за такие стихи можно было в советское время принять. Их приняли.

Таковым примерно Хармс оставался где-то до 1927-1928 года, когда начались первые серьёзные изменения и в его литературном творчестве. Тогда же он познакомился с Михаилом Кузьминым. Надо сказать, что Кузьмин и Хармса и Введенского ставил очень высоко. Введенского он ставил поэтом выше Хлебникова, чуть ли не лучшим поэтом 20 века. Кузьмин к такого рода оценкам нам следует прислушаться. Кузьмин понимал толк в литературе.

Е. КИСЕЛЁВ: Думаю, что Александра Введенского не все слушатели знают, при всём уважении к нашей аудитории. Полузабытый поэт.

А. КОБРИНСКИЙ: Это связано, к сожалению, с проблемами авторского права, из-за того, что, не буду называть имени этого человека, есть такой человек, который имеет права по доверенности от наследника Введенской и уже более 15 лет препятствует изданию этого поэта. Изданный двухтомник Введенского 1993 года фактически является единственным на сегодняшний день библиографической редкостью. И всё. Вот это тоже вопросы нашей современности, хотя Введенский поэт замечательный. Кроме того, Хармс был дружен с Клюевым, с поэтом, который впоследствии вошёл в Объединении реального искусства, которое создал Хармс, Константином Вагиным, замечательный поэт, который был членом чуть ли не всех литературных объединений тогдашнего Ленинграда. И вообще, можно было многих назвать.

В своё время Хармс был исключён из Союза поэтов за неуплату членских взносов вместе с Осипом Мандельштамом. Только Мандельштама не за неуплату, а в связи с переездом в Москву.

Е. КИСЕЛЁВ: То есть, они были знакомы. А в каких отношениях находились?

А. КОБРИНСКИЙ: Неизвестно.

Е. КИСЕЛЁВ: А другие большие имена?

А. КОБРИНСКИЙ: С Ахматовой он встречался, правда известны его встречи с Ахматовой с 1940 года. Лидия Чуковская вспоминает, что Ахматова, рассказывала, что 9 мая 1940 года Хармс очень Ахматовой понравился, он сказал, что по его убеждению, гений должен обладать тремя свойствами – ясновидением, властностью и толковостью. Хлебников обладал ясновидением, но не обладал толковостью и властностью, Ахматова прочитала Хармсу поэму «Путём всея Земли». Хармс сказал: «Да, властность у Вас, пожалуй, есть. А вот толковости мало».

Е. КИСЕЛЁВ: Но, кстати, если уж заговорили об Ахматовой, то судьба Хармса удивительным образом пересеклась в конце. Женщина, которая написала на него донос, была из ближайшего окружения Ахматовой, более того, Ахматова не верила до конца дней своих в то, что эта женщина была агентом НКВД.

А. КОБРИНСКИЙ: Даже посвятила ей стихотворение, её памяти, когда она умерла, Ахматова памяти этой стукачки посвятила стихотворение. Это при том, что Ахматова, как известно, была чрезвычайно недоверчивым человеком, она очень многих людей подозревала в том, что они являются агентами, и своим друзьям периодически показывала жестом на люстру, имея в виду, что она прекрасно знала, что там всё пишут, что её слушают, и чтобы не болтали лишнего. И тем не менее, так. И эта Оранжереева и явилась фактически причиной смерти Хармса, потому что именно её показания привели к тому, что Хармса не выпустили.

Хармс ведь был одним из первых специалистов в области того, что называется «откосить от армии» с помощью психиатрического диагноза. Когда началась финская война, и даже раньше, Хармс отправился в психиатрический диспансер, а он был человеком потрясающе способным к перевоплощению, очень артистичным, он предупредил свою жену, чтобы она ничему не удивлялась. И надо сказать, что Марина Малич была просто поражена. Она увидела, как Хармс сначала спокойно разговаривал, и вдруг он превратился в душевно больного. Она описывает, как это произошло, так что врач тут же подписал ему освобождения от армии. Надо сказать, что более далёкого от армии человека трудно себе представить. Он очень этого боялся.

Е. КИСЕЛЁВ: Он был далёк не только от армии, но и от того, чтобы в рядах этой армии защищать в оружием в руках ту советскую власть, которая, по-моему, ему была глубоко несимпатична.

А. КОБРИНСКИЙ: Кроме того, он вообще был…

Е. КИСЕЛЁВ: Хотя, конечно, это такая тема очень сложная, потому что, если пойти дальше, то мы придём к генералу Власову.

А. КОБРИНСКИЙ: Нет, он был вообще антиармейским человеком. Дело в том, что на него в доносе писали, что он, якобы, говорил, что он ненавидит большевиков, и если немцы войдут в Ленинград и ему дадут пулемёт, он будет стрелять не по немцам, а по большевикам. Это враньё. Никакого пулемёта он бы в руки в жизни не взял, и ни в кого бы стрелять не стал бы.

Е. КИСЕЛЁВ: Но мог ли он любить большевиков?

А. КОБРИНСКИЙ: Не любил. Он с отвращением относился к большевикам. Он очень не любил советскую власть и это было его большое несчастье существования в этой системе. Но стрелять ни в кого бы он не стал.

Е. КИСЕЛЁВ: Проблема называется в том, что это большая отдельная больная тема, к обсуждению которой сегодня наше общество вообще не готово. Но ведь были миллионы людей, которые желали победы. Их было меньшинство, но они были, миллионы людей, которые желали победы Германии, после 22 июня 1941 года.

А. КОБРИНСКИЙ: И в русской эмиграции были такие люди.

Е. КИСЕЛЁВ: Вся та эмиграция, которая жила в бывшей Югославии, РПЦ за границей, значительная часть её сотрудничала с немцами.

А. КОБРИНСКИЙ: Конечно, были ситуации с украинцами, которые воевали одновременно и с Красной армией и с немцами, но это редчайший случай.

Е. КИСЕЛЁВ: То, что происходило в Украине – это отдельно.

А. КОБРИНСКИЙ: А тут люди не имели возможности выбирать, хотя должны были, на мой взгляд, потому что, борясь с большевиками, вставать на сторону Гитлера – это не самый достойный вариант. Но конечно, это во многом было ещё и от незнания, безусловно. А Хармс, он был человеком воспитанным на немецкой культуре. Он же закончил Петришуле, он прекрасно знал немецкий язык, он читал в оригинале Гёте, он очень любил Гёте, читал других немецких поэтов и писателей, переводил их, Вильгельма Буша, Омайса, не так давно обнаружили, благодаря Анне Герасимовой, той самой, которая известна, как умка, она тоже была одной из первых исследований Хармса. Что тексты Хармса, стихи, на самом деле не его стихи, а переводы Омайса, малоизвестного немецкого поэта.

Он действительно был германофил во многом, он очень не любил французов, не любил французскую культуру, а немецкую любил. А что касается войны, могу такой штрих добавить. У него есть дневниковая запись. «Если государство уподобить человеческому организму, то в случае войны я хотел бы жить в пятке».

Е. КИСЕЛЁВ: Если возвращаться к его литературному кругу, там же были и Заболотский, и Пастернак, и Маяковский, и были встречи с Чуковским.

А. КОБРИНСКИЙ: Это уже ближний круг. С Заболотским были долгие, тесные отношения.

Е. КИСЕЛЁВ: Малевич.

А. КОБРИНСКИЙ: С Маяковским была только одна встреча перед выступлением в Капелле обэриутов, когда Маяковский достаточно доброжелательно его принял, и даже обещал взять их стихи для нового ЛЕФа, но из-за позиции Брик, которая их не приняла, они там, в новом ЛЕФе и не появились. С Пастернаков контактов у него не было, хотя в 1926 году они вместе с Введенским послали ему свои стихи, тогда создавался кооперативный альманах «Узел», они именовали себя единственными левыми поэтами Ленинграда, и Пастернака, бывшего футуриста, тоже желали своим потенциальным единомышленником, что он поймёт.

Правда, видимо, с характерным для себя эпатажем, они именовали его в письме «Уважаемый Борис Леонтьевич». Не думаю, что они не знали его настоящего отчества, конечно знали. Ничего там не вышло. И после Первого съезда советских писателей, Хармс, который советских писателей совершенно ненавидел, и в своём дневнике против Союза писателей писал: «sos, sos, sos, нет ничего более позорного, чем Союз писателей».

Е. КИСЕЛЁВ: Но состоял ведь в Союзе писателей.

А. КОБРИНСКИЙ: Да, состоял. Но вынужден был, он же не мог не работать, а это считалась работа. Он в детской секции состоял, как детский писатель и поэт. Но ничего более позорного, чем Союз писателей, не видел. И поскольку, как известно, Пастернак в докладе Бухарин был провозглашён первым поэтом, он был и в президиуме. Хармс писал такие несколько язвительный текст про полупоэта Бориса Пастернака. Он так тогда его воспринимал. Что касается Малевича – это особый разговор. Малевич был человеком, который во многом помог какой-то институализации Хармса, он дал ему просто возможность работать и ставить пьесу.

Первые пьесы, которые они ставили «Моя мама вся в часах», эти пьесы не дошли до нас. Вместе с Введенским, театр «Радикс», который они создавали с режиссёром Гагой Кацманом. Малевич предоставил ему зал ИнХука, в котором директорствовал тогда. Потом Малевич уехал в Польшу, а будущие обэриуты захватили чуть ли не весь институт, делали всё, что могли, это был человек, уже значительно постарше молодых Хармса и Введенского. И вот как вспоминает Игорь Бахтерев. Они пришли туда, написали заявление, раскрасили его, сделали в форме коллажа, и вошли в кабинет Малевича, они разулись, шли босиком, и стали на колени, как просители.

Малевич тут же вышел из-за стола, встал перед ними на колени, и в такой форме происходил разговор. Потом Малевич сказал: «Ну что же, я старый безобразник, вы молодые, посмотрим, что получится». Когда Малевич умер, Хармс посвятил ему одно из самых своих лучших, на мой взгляд, стихотворений «На смерть Казимира Малевича».

Е. КИСЕЛЁВ: Вы написали в своей книге, что Хармс считал едва ли не лучшим произведением русской литературы рассказ Куприна «Штабс-капитан Рыбников». Но проза Хармса совсем далека от классических образцов Куприна и Бунина.

А. КОБРИНСКИЙ: Это загадка для меня, хотя, Вы знаете, студенты часто задают вопрос, прочитав Платонова: «А что Платонов и в жизни таким языком разговаривал?» Они нечасто различают обыденную жизнь человека и его творчество. Хармс считал величайшим поэтом всех времён Гёте. Он очень любил Данте, Козьму Пруткову. Ну, Козьма Прутков близок к нему, воздействовал на его творчество. Но Гёте… Ну да, там гётевские мотивы есть, у Хармса, это вопросы его вкуса, который сформировался в детстве. Например, он себя считал на самом деле таким неоклассиком. Было такое объединение неоклассиков, Хармс к ним никакого отношения не имел, но именно по-новому воспринятый неоклассицизм. Они себя даже называли «Академия левых классиков».

И когда с конца 1927 года Заболотский писал для журнала-афиши Дома печати краткую информацию о своей группе, это было перед единственным крупным вечером, который состоялся в Ленинградском Доме печати, тогда была поставлена пьеса Хармса «Лизавета Бам», и Заболотского надо было по одному-два абзаца на каждого члена группы дать. Заболотский характеризовал Хармса, как писателя, который перелицовывает классику на новый лад. То есть, наполняя её этим обэриутским мироощущением нового. Он вопреки многим точкам зрения не бросал Пушкина с парохода современности, как Маяковский в своё время занимался, он трансформировал классику очень сильно. Поэтому у него в произведениях постоянно присутствуют герои классических текстов, герои Пушкина, Грибоедова, других авторов, Толстова в конце-концов.

При этом они абсолютно не имеют ничего общего со своими реальными прототипами. Сами писатели присутствуют периодически, тоже практически ничего общего не имеют. Он берёт и отрывает имя масс, своего носителя, и включает совершенно иную систему. И получается такая неоклассика своего рода.

Е. КИСЕЛЁВ: Ну, всё-таки, если… Вопрос, который я не могу не задать, хотя для того, чтобы понять, что за писатель Даниил Хармс, нужно его просто читать, нужно читать его стихи, нужно читать его пьесы, его рассказы. Но что Вы цените в Хармсе? Как бы Вы коротко охарактеризовали его творчество?

А. КОБРИНСКИЙ: Это вопрос, действительно… Вы знаете, я думаю, что Хармс дал нам возможность совершенно по-другому посмотреть на мир и на литературу. Как до него не смотрели. Знаете, как тогда впоследствии Ахматова вспоминает Хармса, она оценила его прозу. Она говорила, что это настоящая проза 20 века, когда человек вышел из дома и полетел. Только почему-то ни у кого не летит, а у Хармса летит. То есть, оказывается, можно писать так. Оказывается, можно сталкивать слова так, что смыслы, которые возникают, никогда ещё не существовали в русском языке. Более того, и слова эти раньше никогда не сталкивались и не стояли рядом в русском языке.

И наверное, свидетельством того, что я говорю более-менее верные вещи является то, что после Хармса появились десятки и сотни людей, которые пытаются ему… я не хочу сказать подражать, но многие подражают, а некоторые пытаются развивать это направление. И мне кажется, что эта вся литература, основанная на этих полётах, она, конечно же, возникла на русской почве, благодаря Хармсу. Хармс написал свои вещи задолго до европейской новой драмы, задолго. Он написал буквально практически синхронно с Кафкой. То есть, это родоначальник нового направления в литературе, которое значительно опередило своё время и значительно опередило аналогичные находки в европейской мировой литературе.

Поэтому Хармс, конечно же, должен быть поставлен… я не люблю эти литературных генералов и деления на первые, вторые и третьи ряды литературы, но он должен быть поставлен на очень высокую точку литературы, поскольку это человек, открывший новое направление, на мой взгляд, и открывший такие бездны самого языка.

Е. КИСЕЛЁВ: Благодаря некоторым журнальным публикациям, которые были в недавнее время, наверное, некоторые наши слушатели знают о том, что весь конец 20-х и все 30-е годы прошли, по сути дела, в гонениях, преследовали обэриутов, объявили их литературными хулиганами настоящей литературы, а потом были ареста и ссылки, и новые аресты, и Заболотский вообще, несмотря на то, что он удалился от обэриутов, просто попал совсем надолго в места не столь отдалённые.

А. КОБРИНСКИЙ: А потому, что он был более на виду, Заболотский.

Е. КИСЕЛЁВ: Да, наверное.

А. КОБРИНСКИЙ: Он печатался в серьёзных журналах, издал книжку своих взрослых стихов. Хармс при жизни опубликовал только два своих взрослых стихотворения, только два.

Е. КИСЕЛЁВ: Ну и, наконец, НКВД настигло и самого Хармса, о чём мы уже говорили.

А. КОБРИНСКИЙ: В 1941 году.

Е. КИСЕЛЁВ: Да. Есть даже легенда, что его арестовали, когда она вышел из дома якобы за сигаретами. Есть песня Галича. «Из дома вышел человек с верёвкой и мешком». Многие, наверняка, её знали, никогда не слыша эту легенду. Как я понимаю, память в значительной степени сохранилась о Хармсе благодаря тому, что чудом уцелел его архив, который сохранил Яков Друскин. И благодаря воспоминаниям его последней жены Марины Малич.

А. КОБРИНСКИЙ: Воспоминаний довольно много. Воспоминания Марины Малич во многом фантастичны. Когда её интервьюировали и Михаил Милох, и Владимир Глоцеран, ей было уже очень много лет, и она некоторые вещи совершенно фантастически передавала, но там есть и ценные сведения есть.

Е. КИСЕЛЁВ: У нас буквально минута до конца, и я надеюсь, что все, кто не знал или мало знал о Данииле Хармсе, прочтут Вашу книгу в серии ЖЗЛ, книгу Александра Кобринского «Даниил Хармс». Там в конце есть поразительная история, которую я хотел бы, чтобы в завершении нашей программы Вы рассказали, судьба его жены. Меня поразило.

А. КОБРИНСКИЙ: Да, Марина Малич, которая после гибели Хармса, после того, как Хармс был арестован, после того, как он умер в тюрьме, она эвакуировалась, она попала в оккупацию, её угнали немцы.

Е. КИСЕЛЁВ: Она эвакуировалась на Кавказ. Тогда никто не предполагал, что немцы дойдут до Северного Кавказа.

А. КОБРИНСКИЙ: Её угнали в Германию, потом она попала во французскую зону оккупации, а у неё была мать, которая бросила её ещё до революции, девочкой. И она переехала во Францию, встретилась со своей матерью, отбила мужа у собственной матери, вышла за него замуж. Потом она переехала в Венесуэлу, там она ещё раз вышла замуж. И несколько раз меняла фамилию, было сложно найти, все думали, что она умерла, и с большим удивлением узнали, что она жива в Венесуэле. И последняя фамилия её – Дурново. Сначала была Малич, потом Вишиз, потом Дурново. И уже в конце её сын перевёз в Америку, где она и умерла.

Е. КИСЕЛЁВ: Уже в наше время.

А. КОБРИНСКИЙ: Да, 2002 год, если не ошибаюсь. Она прожила очень долгую жизнь. И вообще, очень странно было всегда думать, что жена Хармса жива, что вот с ней можно общаться. Вот такая связь времён интересная.

Е. КИСЕЛЁВ: Я благодарю Вас за участие в нашей программе, за Ваш рассказ. Простите, если получилось, может быть, чуточку сумбурно, но в Вашей книге сотни страниц, к Хармсу существует у нас колоссальный интерес среди сегодняшнего поколения российских интеллектуалов, среди нашей аудитории. Обращаю всех вас к книге Александра Кобринского, профессора Герценского педагогического университета в Петербурге, которая посвящена Хармсу. Она вышла в серии ЖЗЛ. Спасибо Вам большое. А я прощаюсь со всеми. До встречи в следующее воскресенье.