Русское лихолетье: воспоминания эмигрантов о революции 1917 г. - Иван Толстой - Цена Революции - 2022-01-02
Михаил Соколов
―
В программе «Цена революции» сегодня гость Иван Толстой, историк литературы, обозреватель радио «Свобода*», признанного властями России иностранным агентом, и главный редактор альманаха «Connaisseur». Ну, и событие у нас такое, что в Москве в издательстве «АСТ» вышла составленная Иваном Никитичем уникальная книга «Русское лихолетье. История проигравших». Она основана на воспоминаниях русских эмигрантов. Ну, и передача у нас будет тоже уникальная, поскольку прозвучат голоса этих людей, которые видели революцию и гражданскую войну своими глазами очевидцев трагедии. Добрый вечер, Иван Никитич! Давайте Вы расскажете сначала, как возник этот проект радио «Свобода*», которое тогда было вражьим голосом, а не как теперь иноагентом.
Иван Толстой
―
Идея возникла тогда, когда я только ещё начинал, живя в Париже, слушать «Свободу*» постоянно, регулярно и встречаться с ветеранами. Вот тогда до меня стали доходить слухи о том, что существовал большой проект. Тогда такое слово не употреблялось, как-то по-другому говорилось. Большой цикл, большая серия передач, когда журналисты «Свободы*», поездив по всему миру, записали тех людей, которые оказались свидетелями русского лихолетья. А книга именно так и называется «Русское лихолетье». Это два последние слова, произнесённых, точнее, написанных генералом Врангелем при отплытии из Севастополя. Он говорил: я надеюсь, что мы сможем пережить и осмыслить русское лихолетье. Вот я решил, что лучше названия не существует. Придумал я это название чуть-чуть, конечно, попозже.А поначалу меня охватила сама идея найти эти голоса. Ветераны уже в конце 80-х — начале 90-х годов доносили такую вот печальную информацию, что этих записей не осталось. Почему не осталось? Да вот как-то их растеряли. Их куда-то отправили в какой-то архив. Никто уже не помнит, в какой. А когда я поступил в штат работать на «Свободу*» в качестве редактора культурных и исторических программ, я заинтересовался более предметно и более конкретно этим. И оказалось, что нет, всё-таки какие-то обломки огромного айсберга плавают в ледяном океане. Существуют кусочки этих записей. То есть это все правда. Действительно журналисты опрашивали свидетелей и жертв революции, гражданской войны, эмигрантов.
Было это в середине 60-х годов, когда два наших корреспондента (одного звали Алексей Малышев, другого Владимир Рудин, Рудин работал в штате редакции в Мюнхене, а Алексей Малышев был историком, который преподавал в Америке в штате Колорадо русскую историю и русскую культуру), и вот, разделив, так сказать, земной шар, расписав его на широты и долготы, они отправились к тем, кто согласился с ними беседовать.
Задачей было собрать свидетельства. Все люди были неофициальные, больших должностей в своё время в России не занимавшие, но они были носителями частного знания, личного переживания. Люди, которые психологически понимали, о чем-нибудь они будут говорит, и были совершенно ничем не сдерживаемы. Поскольку эмиграция — это не государство, расчленённое, на какие-то свои институции, она не имеет общих законов, не имеет карательного аппарата, эмиграция позволяет человеку вспоминать так, как он хочет вспоминать. Вот капризная, скажем, актриса вспоминает о том, как её дирекция театра гоняла и не давала ей нужных ролей, меняла репертуар, переставляла его. Бывший судебный следователь, он рассказывает о своих перипетиях в те же самые годы. То есть никто никого не обязывал никому поклоняться.
Конечно, я не настолько наивен, чтобы считать, что эмиграция свободна от своих традиций, от своих фобий, от своих каких-то предпочтений. Конечно, были люди партийные и люди с установками. И тем не менее они не зависели от жилищного вопроса, от мнения каких-то инстанций. И прошло уже столько лет, что они не чувствовали себя связанными тематикой, интонацией, окраской своего рассказа.
Это было одно удовольствие их записывать так же, как нам теперь слушать мнение частных людей. Ведь мы психологически переносим немножко свои собственные представления на тех русских, которые оказались в более иногда выигрышных, иногда худших обстоятельствах и смотрим, как бы мы это пережили. Вот эмигранты, вспоминая о революции, переживают вот так, частным образом, почти безмятежно, но, конечно, с сердечным волнением в рассказе.
Да, это ответ на общий Ваш вопрос, что это за проект. И вот когда я увидел, что существуют обломки, я заинтересовался, где же целое. Радио в 60-е годы, в пору 50-летия революции, а именно к этому времени и подготовлялись эти записи, радио пускало в эфир кусочки. У нас тогда были форматы маленькие: 9 минут, 13 минут. Ну, вот что успевал человек рассказать за это время? А в оригинале, в общей сложности, интервью иногда продолжались час, полтора, два с половиной. Некоторые собеседники были говорливыми, давно не видевшими в своих старческих домах кого-то, кто ими заинтересуется. Они откидывались в кресле, может быть, наливали себе стаканчик, как это у русского человека принято, и лилась беседа. Все было очень уютно и очень по-домашнему.
Так вот, записей больших оригиналов, сырья, что называется, исходников, говоря профессиональным языком, не было. И никто не знал, куда они делись. То есть, конечно, администрация предыдущая, 60-х или 70-х годов, наверняка знала, куда все это попало. Но с тех не осталось никого. Кто-то уволился, кто-то скончался, пожилые редакторы не знали этого. Этот административный вопрос - судьба плёнок - не была в их компетенции.
И я начал искать, начал опрашивать все библиотеки и все архивы Европы. Я считал, что если плёнки находились в Германии, значит, они должны остаться в Германии. Оказалось, что в Германии ничего нет. Ни в Швейцарии, ни во Франции, ни в Британии, ни в Бельгии, ни в Люксембурге, где тоже есть архивы, включающие русские материалы, нет, нет, нет и нет. И я был в полном отчаянии. Я спрашивал и в Гувере, и в Чикаго, и где только не спрашивал.
И однажды, в очередной раз, в Бахметьевском архиве Колумбийского университета я разговорился с библиографом. «Но погодите. Вы залезали вот сюда?» — спросили меня и показали какую-то книжечку — путеводитель по архиву. Человек полистал и говорит: «А вот там Вы спрашивали?» — и указал пальцем в потолок. Я считал, что Бахметьевский архив находится на самом верхнем, 6-м этаже, и выше ничего нет. Лифт-то наверх не идёт. Я говорю: «Нет. А что там?» И он сказал: «А там находятся Oral History Project — Отдел устной истории. По-моему, вам стоит спросить там», — сказал библиотекарь и ухмыльнулся.
Я взбежал по лестнице на 7-й этаж и попал туда, куда я хотел попасть.
Но увы! Меня ждало разочарование. Сотрудники этого отдела сказали, что нет у них этих записей, хотя распечатки этих плёнок, тем не менее, есть. Но я-то работал на радио. Мне нужны были голоса. Все это грассирование, вся эта старая манера, с которой мы и наши слушатели, надеюсь, сегодня познакомимся. Они сказали: «Нет, нет. Плёнок у нас не было. Это ошибка. Нам, наверное, прислали распечатки. Впрочем, позвоните через несколько дней. Мы спросим у тех, кто раньше работал до нас в этом архиве».
Я позвонил через несколько дней, и меня разочаровали во второй раз. Увы, ветераны ничего не помнят. Какая-то ошибка произошла. Ну, желаем Вам успехов. Я улетел в Европу.
Прошло несколько месяцев. И вот мой рабочий телефон зазвонил. Звонил какой-то американец. Он сказал: «Я знаю о Вашей проблеме. Дело в том, что я слышал весь Ваш разговор в отделе устной истории, но Вы меня не видели. Я работаю за шкафом. Там моё рабочее место. И я не хотел Вам мешать и вылезать, поскольку помочь я вам не мог. Но кажется, я напал на след. Вы когда в Нью-Йорке будете?»
Я обомлел. Да, говорю, как только билет куплю. Хоть завтра вылетаю. И через две недели я был перед ним. Он дал мне адрес где-то на Манхэттене, знаете, в тех местах, в которых снимались фильмы Билли Уайлдера, вот там «Квартира» и некоторые ещё другие - там, где Манхэттен подходит к Гудзону, это, собственно говоря, West Side, — да? — и дома уже поменьше, нет небоскрёбов и такие крылечки, как в Лондоне или в Амстердаме. В общем, обаятельное совершенно место. 70-80-е улицы Манхэттена.
И вот там находился сербский частный архив. Маленький-маленький архив... Я позвонил у дверей. Открыл какой-то серб. Я описал ему своё дело. Он сказал, что понятия не имеет, о чем идёт речь. Но чтобы я пришёл к ним через несколько дней, он что-нибудь посмотрит.
Я так и сделал, и он вынес мне на опознание маленькую-маленькую кассеточку, бобиночку - с плёнкой для диктофона середины 60-х годов. Видел я такие в магазинах со старой рухлядью. Но на ней, на этой маленькой бобинке были написаны два заветных слова латиницей: Adamovich и Goul. То есть Георгий Адамович и Роман Борисович Гуль. И я понял, что это то самое.
М. Соколов
―
Это была находка. Так что, давайте мы пойдём к находкам. А то у нас времени не хватит, Иван.
И. Толстой
―
Давайте пойдём к находкам.
М. Соколов
―
11 историй из 69, да? И начнём, наверное, с Серебряного века империи, который был кровавым. Кому мы даём слово сейчас?
И. Толстой
―
Давайте начнём с человека, который был в подростковом возрасте и пережил то, что ещё предваряло революцию, в тот момент, когда политическая обстановка была сложна и неспокойна, когда развивалось революционное движение, и эсеровский терроризм гулял по России. Это воспоминания Александры Петровны Кайзерлинг, имя которой звучит странно и не ассоциируется с чем-то русским. Между тем, это старшая дочь Петра Аркадьевича Столыпина. Это Александра Столыпина. Она была в том возрасте, когда взрыв на даче её отца (она находилась на 2-м этаже в тот самый момент), когда она могла это запомнить, пережить и через много лет об этом вспоминать. Вот её простые, ясные и драматические воспоминания.
Александра Кайзерлинг
―
Мы сидели все в гостинной. Я добежала до балкона и видела, как подъезжает ландо с людьми, которые бросили портфель и закричали «Да здравствует русская революция!» Была масса народу у моего отца. Это была суббота, день приёма. Мой отец давал руку какому-то господину, у которого вдруг голову оторвало. И совсем не было слышно шума. Со стороны Невы все окна лопнули. Мой отец выбежал. Он единственный остался не раненый. Он выбежал и начал подбирать раненых. Мы же остались наверху в доме, который, в общем, начал ломаться совершенно.
Корреспондент:
―
А этот портфель, эта бомба, они попали куда?
А. Кайзерлинг
―
Они попали…
Корреспондент
―
В нижний этаж?
А. Кайзерлинг
―
В нижний этаж, в приёмную, где масса народа сидела. Почти все были убиты. Мой отец должен был пробегать через трупы. Моя мать, которая была на втором этаже, прыгнула вниз и попала в щель до талии почти что. Она пошла к моему отцу. И они начали…
Корреспондент
―
А вы все дети были наверху?
А. Кайзерлинг
―
Все дети были наверху. Двое из детей: мой брат и моя сестра Наталья, они… Балкон, на котором они сидели, упал, взорвался. Они оба были очень ранены. У сестры была… У неё ноги были наполовину оторваны.
Корреспондент
―
Да. Вы начали говорить о тех воспоминаниях…
А. Кайзерлинг
―
Да, я сейчас скажу.
Корреспондент
―
О государе.
А. Кайзерлинг
―
О государе. Вот. Так когда нас… Когда мой отец наконец нашёл моего брата, мой отец сразу поехал к государю. К нам подвезли катер, потому что эта дача была на Неве и повезли в Зимний дворец. Когда мы ехали в Зимний дворец, то мы проезжали под мостами, под всеми мостами, где были трамваи, которые были полны народа с красными флагами. Я испугалась и спряталась под скамейку. И мой отец узнал это, он меня наказал, потому что нельзя прятаться, когда в нас стреляют. Я помню, что мы попали в Зимний дворец. Мой отец не хотел жить в Зимнем дворце, но государь сказал, что это приказ, потому что нас могут лучше оберегать там. Он это не любил. По воспоминаниям моего отца, он всегда, во-первых, в оппозиции императрице, за которую вот… Да, когда мою сестру ранили, и она лежала в Зимнем дворце, то один день пришёл Распутин. Он пришёл незваный благословить мою сестру иконой. Когда дошёл слух до моего отца, что Распутин в комнате моей сестры, он пришёл и попросил его немедленно уйти. После этого… У него большая оппозиция вообще, и он выслал Распутина домой в Сибирь. У него там жена. И императрица его возненавидела просто из-за этого.
М. Соколов
―
Вот картина, взрыв на даче Столыпина. Александра Кайзерлинг, дочь премьер-министра. И действительно очень важные, интересные детали, которых нигде, пожалуй, вы в таких мемуарах и не найдёте. Иван, мы намечали найти что-то о февральской революции 17-го года. Но такое впечатление, что она у рассказчиков отложилась в памяти довольно сумбурно. Хотя вот я заметил: двое мемуаристов, Анненков и Рощина-Инсарова как бы хором рассказывают одну сцену, что в вечер перед победой мятежников в театре играли «Маскарад» в постановки Мейерхольда. И это им запомнилось, похоже, лучше, чем сумбур на улицах. Это действительно забавно. Да?
И. Толстой
―
Да, это правда. Дело в том, что многие рассказывают какие-то детали. Но для того, чтобы отобрать яркий эпизод, нужно очень и очень постараться. А вот символическое такое действо, каким оказался «Маскарад» (я напомню, что это знаменитая постановка Мейерхольда, которая готовилась много лет, декорации были Александра Яковлевича Головина, это было действительно великолепное представление, где Арбенина играл Юрий Михайлович Юрьев, Нину играла Рощина-Инсарова. Словом, это был фурор). И премьера действительно пришлась на 27 февраля 17-го года.Там был символически эпизод ещё такой, который тоже многие описывают. По идее Мейерхольда в самом конце опускался сперва полупрозрачный занавес, до того, как опустится плотный занавес, все скрывающий. Так вот, опускался прозрачный занавес из какого-то маркизета, и за ним с косой проходила смерть. И потом уже падал занавес настоящий. Конец жизни, конец России, конец судьбы, конец вообще нормального существования. Конечно, все это было осмыслено позже.
Да, Февральская революция действительно была вспомнена очень многими, но поскольку она оказалась относительно мирной (её называют ещё бескровной, хотя мы знаем, что были и жертвы, хотя очень и очень ограниченные), тем не менее, всё-таки февральская революция требует большого полотна. Её нельзя представить так вот… Ну, читайте книгу, дорогие радиослушатели и читатели, в книжке «Русское лихолетье» полно этих эпизодов и драгоценных деталей.
А вот что касается человека из семьи, причастной и к революции февральской, и затем к революции октябрьской, то есть отрывок из мемуаров Олега Керенского. Он корректирует наше представление о поведении Александра Федоровича Керенского как премьера в судьбоносные дни октября.
Его сын Олег описывает февраль как время, когда отца не было совершенно дома, он по многу дней отсутствовал, ночевал в Таврическом дворце, о том, что семья продолжала жить самым демократическим образом. У них не было автомобиля. Да отцу, конечно, автомобиль и не нужен был, он пешком ходил. Жили они рядом. Но у семьи автомобиля не было. И мальчик продолжал ходить в школу. И жена ходила по улицам и в магазины, и так далее, и так далее. То есть все продолжалось так, как продолжалось бы и раньше, только уже при новом строе, при Временном правительстве. А вот когда пришли большевики, отец, конечно, вынужден был скрываться. Как известно, вокруг Керенского есть масса легенд о том, что он бежал, переодевшись в женское платье, о том, что он больше никогда не появился в Петрограде, а он-таки появился в Петрограде и прожил здесь какое-то время. Его, правда, заставили не обнаруживать себя. А он хотел поначалу афишировать своё возвращение, показать своё бесстрашие. И вот об этих днях, когда нужно было скрываться, о том, какие сигналы давал Александр Керенский своей семье, что он присылал в семью, об этом вспоминает его сын Олег Керенский.
Олег Керенский
―
А потом произошел уже октябрьский… ведь октябрьский переворот был по русским числам в конце октября, так что весь октябрь уже был страшным.
Корреспондент
―
А для Вас лично, в чем заключалась эта…
О. Керенский
―
Во-первых, значит, мы жили… Во-первых, уже было… становилось для нас понятным, что… для семьи стало понятным, что правительство может не удержаться, что большевики и советы делают работу почти невозможной. Во-вторых, мы жили очень рядом со Смольным. Мы постоянно видели эти манифестации и толпы людей. Потом пришла революция. В общем, революция заключалось для нас в том, что, значит, Зимний дворец был обстрелян. И уже сидя дома, мы слышали, значит, что все погибло. И пришёл к нам знакомый, наш старый друг. И мы немедленно перешли из нашей квартиры, потому что мы думали, что будут какие-нибудь неприятности. Я думаю, что это было почти на следующий день. Мы перешли в квартиру вот этого друга Виктора Викторовича Сомова, который был адвокат, присяжный поверенный, и у которого мы тогда скрывались. Не скрывались, но жили несколько дней во время октябрьского переворота. Хотя всем было известно, что он был папиным другом и был даже секретарём каким-то, где-то в каком-то министерстве.
Корреспондент
―
А отца Вы вот в эти дни…
О. Керенский
―
Отец… Нет. Отец тогда исчез. От отца было… Приблизительно на второй день пришёл один из верных лейтенантов и передал маме револьвер, так сказать, очевидно, последний жест. А потом, когда мы жили у Сомова, это совершенный анекдот, был звонок из Гатчины, где папа сказал, что он в Гатчине, и что он будет на следующий день в Петербурге. Был звонок из Гатчины в квартиру Сомова. Это факт. Вот в эти знаменитые гатчинские дни телефон не был перерезан, даже надзора над ними не было. И был разговор между Сомовым и папой, и нами всеми, что он в Гатчине, что он на следующий день будет в Петербурге.
Корреспондент
―
А Вы не помните, что Вам… Может, Вы говорили с отцом?
О. Керенский
―
Я думаю, что мы все говорили, потому что я думаю, что он был на телефоне. Говорил, серьёзно говорил Сомов. Ещё разговор был деловой. А потом и все мы. Он всем нам что-нибудь сказал, что… Во всяком случае, я ясно помню, что сказал, что завтра мы должны быть в Петербурге. Потом пришёл этот страшный день — завтра, ничего не было. Очевидно, послезавтра опять все рухнуло, потому что это тоже все описано, как Вы знаете.
Корреспондент
―
Да.
О. Керенский
―
Казаки отказались идти, и так далее, и так далее. И тогда опять начались… Даже у Сомова было жить небезопасно… Мы думали, уже было опасно. Какие-то стали подозрительные появляться типы и нас… мы переехали в квартиру ещё другого знакомого, тоже адвоката - Соколовского, который потом был за границей. Сомов погиб в России. И там мы скрывались уже по-настоящему, я думаю, приблизительно неделю. И там, значит, был первый обыск, когда пришёл молодой нахальный студент. Это было, я думаю, часа в два утра. Тогда, значит, спала мама и я, и мой брат, и прислуга Сомова. Не Сомова, простите, Соколовского. А сам Соколовский уже был, я думаю, к тому моменту в Финляндии где-нибудь. Это была пустая квартира, в общем. И они сделали обыск. Это был первый обыск, который мы вообще знали. Завели солдат, стояли во всех комнатах. И студент взял маму в отдельную комнату и убеждал её, что он верный эсер, и что если она только ему скажет, так как он знает, что он здесь где-то, что она только скажет где он, он его спасёт. Вот была такая штука.
Корреспондент
―
Ваша мать скажет, где Ваш отец?
О. Керенский
―
Да, да. Но, конечно, мать моя понятия не имела. К тому времени уже отец исчез, потому что Гатчина кончилась. А кроме того, конечно, это была провокация. Но потом нас обыскали, и они сидели там до утра. Потом они ушли.
Корреспондент
―
Но разве с Вами были какие-то вещи? Наверное, были какие-то самые простые такие…
О. Керенский
―
Ничего не было кроме того, что мы…
Корреспондент
―
Да, да.
О. Керенский
―
Пустая квартира. А наша квартира на Тверской продолжала стоять со всей обстановкой. Она ни разу не была тронута.
М. Соколов
―
Это у нас мемуары Олега Керенского, кстати, потом очень известного и успешного бизнесмена и инженера крупного, о его отце Александре Фёдоровиче Керенском, сначала обожаемом, а потом ненавидимом. Ну, и вот пало Временное правительство. Пришли большевики. И у нас тут есть, Иван, кажется, разные свидетельства. По-моему, теперь у нас должен высказаться писатель Георгий Адамович. Да?
И. Толстой
―
Да, я выбрал два свидетельства: одно человека из интеллектуальных и литературных кругов, и затем другое. Георгий Адамович, конечно, тончайший человек, деликатно все понимавший, очень хорошо, очень литературно все формулирующий. И он подметил такие вещи, которые абсолютно не встречаются у других мемуаристов. Я никогда в мемуарах не встречал вот те детали, о которых он рассказывает. Начал он, кстати о том разочаровании, о растерянности, которая охватила многих людей его круга, поэтов, писателей Петербурга, когда они после июльских событий, после попытки большевистского восстания, увидели озлобление русского народа. Они привыкли к народнической традиции, к хорошей, доброй, русской интеллигентской традиции считать народ богоносцем, народ добрым, просто забитым, просто запуганным, серым, не ориентирующимся.И тут они увидели ужасный звериный оскал жестокости, мщения и жажды разрушить старое, навредить, напакостить каким-то образом. Вот это было первое столкновение со стихией, с толпой, с массой, даже не революционной, а какой-то огромной мстящей массой. Вот это страшно испугало и опалило, как говорит Адамович, тот круг, к которому он принадлежал. А эпизод, с которым я хочу познакомить, это эпизод разговора по телефону. Неважно с кем. Просто разговора по телефону сразу после октябрьского переворота. Вот как вспоминает о нравах Георгий Адамович. Мы ведь забыли, что это уже был 17-й год. Все уже говорили по телефону, кто хотел. Совершенно современная, казалось бы, эпоха. А как именно люди разговаривали по телефону, давайте послушаем.
Корреспондент
―
А где и когда Вы впервые услыхали об октябрьской революции?
Георгий Адамович
―
Мне трудно точно ответить, где и когда. Но, конечно, в самые первые дни, в самый первый день даже узнали, что взят Зимний дворец, что Керенский бежал. Причём, говорили тогда, это я помню твердо, что Керенский не бежал, а уехал за какими-то войсками и вернётся, и все это разгонит, и водворит порядок. Как Вы знаете, ничего подобного не произошло, конечно.
Корреспондент
―
А Вы были в Петрограде?
Г. Адамович
―
Я был все время в Петрограде тогда. Я говорю «Петербург», потому что, по-моему, теперь как-то слово «Петроград» исчезло. Но можно говорить «Петроград». Тогда, конечно, был Петроград. Первые дни было, надо сказать, – а я говорю о своём кругу, о своих знакомых и о своей семье, – были испуганы, но считали, что надо 2-3 дня пережить, потом это все восстановится, это не может длится. Причём, это чувство, что октябрьская революция, мне кажется, насколько я помню историю, у больших политических деятелей и у самого Ленина, что это может прекратиться, это может вообще лопнуть, так сказать, очень быстро. Алданов, кстати, считал, что блестящей ленинской фразой было то, когда он, скрываясь до октябрьской революции, потом появился в Смольном на первом собрании ночном 25 или 26 октября, не начал какой-нибудь эффектной фразой «пролетариат победил», он сказал сухим, деловым голосом: «Теперь мы займёмся социалистическим строительством». И это будто бы вызвало, как Алданов рассказывал, необычайный какой-то энтузиазм в зале, где были все ему сочувствующие люди. Я к этим сочувствующим не принадлежал и не хочу теперь говорить то, чего не было. Я принадлежал, повторяю, к русской средней буржуазии, которая была испугана, но считала, что это не может длиться. Причём, чувство, что это не может длиться, держалось очень долго. Я помню…
Корреспондент
―
То есть вот было такое чувство, что это какое-то недоразумение?
Г. Адамович
―
Недоразумение. Я очень хорошо помню телефонные разговоры, например, очень наивные телефонные разговоры, потому что если считали, что власть коммунистическая не подслушивает телефонных разговоров, то могли говорить открыто. Если считали, что она подслушивает и регистрирует, то надо было быть совершенно глупым человеком, чтобы не понять, о чем разговор. Люди говорили в телефон: «Нет, через три дня будет тепло. Нет, наверное. Я Вас уверяю! Нет, сегодня ещё холодно. И будет неделю холодно. Но через две недели, самое позднее, будет солнце и хорошая погода». Это был такой типичный тогдашний разговор, который считали, что они не понимают. Я повторяю: или они не слушали, или, конечно, всякий дурак понял бы, о чем идёт речь. Но было убеждение, что это не может длиться.
М. Соколов
―
Да, это забавно, конечно, все звучит. Но у нас есть и ещё один сюжет, совсем другая жизнь. Вот Адамович себя ассоциирует как бы со средней буржуазией. А тут есть любопытный — да? — у Вас рабочий класс, но театральный рабочий класс.
И. Толстой
―
Да, совершенно верно, что не мешает ему быть пролетариатом, настоящим пролетариатом, а героине, рассказчице не мешает быть тоже такой же рабочей лошадкой, но просто из актёрской среды. Это дочка знаменитого артиста Рощина-Инсарова, его настоящая фамилия Пашенный. И он своим дочерям передал два театральных псевдонима. Одна стала Пашенной по настоящей своей фамилии, а другая, родная сестра, Рощиной-Инсаровой. Екатерина Николаевна — знаменитая актриса Александринки. Она играла во многих театрах, но в Александринке она стала знаменитой. Она играла Катерину в «Грозе». Она играла, как мы уже упомянули, Нину в мейерхольдовском «Маскараде», и так далее.И она, привыкшая к тому, что каждый занимается своим делом, и каждый делает своё дело как можно лучше, в послеоктябрьские дни на сцене играла в очередной раз Катерину. Сцена первого акта, невероятно напряжённая. Вообще знаменитый драматический спектакль. Она уважает свою профессию и уважает любую другую профессию. И вот вдруг, как Герцен говорил, все перевернулось и только укладывается, и вот со дна, так сказать, взбултыхнулась вот эта вот народная стихия. Народная не в хорошем и не в плохом смысле, а в каком-то безумном и бессмысленном отношении. То есть вот какая-то анархия во всём и незнание людьми, незнание рабочими, что к чему, что почём, где бог, где порог. Екатерина Николаевна Рощина-Инсарова удивительно об этом рассказывает. Это рассказ о человеческом достоинстве. Давайте послушаем.
Екатерина Рощина-Инсарова
―
Когда вот шла «Гроза», и во время первого акта, во время монолога Катерины, который я сидела на первом плане, это, так сказать, кредо всей роли, все то, что Катерина собой представляет, она рассказывает. Очень важный монолог. В очень маленьком расстоянии от света были… Не было павильонов. Были декорации сада. Так что были кусты. И вдруг на первый план в нескольких аршинах от меня вылезла какая-то девица в ситцевой кофточке, с рукой полной семечек. И стояла на первом плане на сцене. Я ей, закрыв так лицо незаметно для публики, сказала: «Уйдите отсюда!». Она захохотала. Тогда я рабочему, который в кулисе, сказала: «Уберите ее!» Рабочий махнул рукой и захохотал.Ну, как я кончила первый акт, я не помню. Вы сами можете понять состояние актрисы, когда видишь такое безобразие, которое творится на сцене. Кончился акт, значит, опустился занавес. Аплодисменты. Хотели поднять занавес. Я сказала: «Нет! Потрудитесь рабочих позвать на сцену!» – «Что случилось?» Я говорю: «Вот ничего не случилось. Потрудитесь позвать рабочих на сцену. Потом я вам объясню, что случилось». Рабочие пришли все. Я говорю: «Чья знакомая? Кто позвал? Кто выпустил на сцену?» Молчание. Ну, я сказала им все то, что о них думала, в довольно резкой форме. И очень, так сказать, резко в повышенном тоне.
Тогда выступил старший рабочий и говорит: «Катерина Николаевна, теперича кричать нельзя! Теперича мы все равны». Вот тут я уже вышла совершенно из себя. Я говорю: «Что!? Ты со мной равен!?» Схватила свой головной убор, довольно тяжёлый золотом шитый кораблик, сорвала с головы, кинула ему в лицо, сказала: «Играй сам, мерзавец, второй акт, если ты со мной равен! Пусть на тебя смотрят!» И ушла в уборную. Со мной сделалась истерика. Я заплакала. Действительно это настолько возмутительный случай, что даже описать нельзя.
Но, конечно, волнение, режиссёры побежали к рабочим, рабочие к режиссёрам: что ж теперь делать? Я говорю: «Я играть не буду. Пусть он играет второй акт, если он со мной равен!». — «Ну, успокойтесь». Все такое. Дали мне валерианку, задержали антракт. Одним словом, я успокоилась, вышла, еще при закрытом занавесе: «Потрудитесь рабочих на сцену опять позвать!». — «Катерина Николаевна, Вы не волнуйтесь». Я говорю: «Я не волнуюсь, я совершенно спокойна. Будьте любезны позвать рабочих на сцену».
Пришли рабочие, уже довольно встревоженные. Я им говорю: «В заднюю кулису, марш!». Все, как стадо баранов, кинулись туда, значит, назад. Я подошла к ним: «Садись!». Сели. «Сапоги снять!» Все сняли сапоги. Один, я слышу, шепчет, говорит: «Батюшки, с ума сошла!» Я говорю: «Я тебе покажу, как я сошла с ума! Говорю, что если хоть один мерзавец перейдёт вот за эту черту – убью! Понял!?» — «Да, да». Тогда понимаете, вот… вот тогда и говорит: «С ума сошла». Я говорю: «Я тебе покажу, как я сошла с ума». Сыграли пьесу. Они сидели. Муха не пролетела. В театре сидели, значит, когда антракт, так они надевали сапоги и начинали работать, потом снимали сапоги и сидели.
М. Соколов
―
Вот эта женщина, да? Екатерина Рощина-Инсарова — суперзвезда императорских театров и Александринки. Хотя она эмигрировала, в общем, довольно удачно. Да, Иван?
И. Толстой
―
С одной стороны, удачно. Она играла и Театре русской драмы в Риге и затем в Камерном театре в Риге. Но понятно, что театральное дело на русском языке в эмиграции, в той, в первой волне эмиграции, хоть и было гораздо успешнее, чем во второй волне и чем в третьей, но всё-таки не могло держаться долго. Плохо было и с количеством актёров, и со зрителями, и собственно с театрами и с площадками, и с деньгами. Театр — это ведь не литература. Сиди, стихотворение пиши. Ничего тебе, кроме листа бумаги и карандаша, не нужно. А театр - это затратное дела. И тогда, конечно, ей помогали. Кстати, Феликс Юсупов очень поддержал Рощину-Инсарову. Она играла, конечно, маленькие роли. Это были такие полудомашние спектакли. И закончила свои дни в доме для престарелых. Ничего не поделаешь. Ну, а похоронена, как полагается правильному эмигранту, на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
М. Соколов
―
Ну, давайте теперь о политическом театре. У нас, так сказать, в нашей программе есть мемуарист-политик. И он тоже про театр будет, только театр, которого ждала-ждала Россия, хозяина земли русской — Учредительного собрания, и вот дождалась. Ну, кто у нас рассказывает? Марк Вишняк, да?
И. Толстой
―
Марк Вениаминович Вишняк. Да, человек необычайно методический, который всю свою жизнь превратил в мемуарные записки. Все, что он переживал, он всё записывал. И в этом смысле читатель, конечно, должен быть благодарен этому человеку с таким царём в голове, с такой аккуратностью - прямо немецкая методичность и пунктуальность. Всё расписал. Всё сделал. То, что он рассказывает в своём интервью, — это такая маленькая… Как, знаете? Такой маленький отварной бульон в напёрстке того, что он написал в своей толстой книжке 1932-го года «История Учредительного собрания». Марк Вишняк рассказывает… Он — свидетель. Он хотя и был москвич, но он приезжал в Петроград и участвовал в первом же заседании Учредительного собрания. И он рассказывает о том, как это было, что это собой представляло. Вот маленький кусочек. И вот его достовернейший, драматический рассказ о том, как это было. Давайте послушаем. Марк Вишняк.
Марк Вишняк
―
Это был не только бедлам. Это, как я выразился в книге, это было нечто среднее между цирком и лобным местом. Это люди – главным образом на левом фланге – большевики и левые эсеры, они точно взбесились, обезумели. И не думайте, что это я говорю это. Говорят они сами. Такой Масловский есть. Он левым стал эсером, перешёл к большевикам после, а в царское время он был чиновником царским. В библиотеке он работал. Очень талантливый писатель, журналист и автор нескольких книг. И этот Масловский… Мстиславский — его фамилия. Литературный… Псевдоним литературный. Он, значит, писал, что это уже не жутью пахло, а безумием. Ну, это он пишет. А кто безумие это создавал? Он! Я вспоминаю и вижу открытые рты, в особенности у Луначарского помню, сжатые кулаки, потрясаемые в воздухе, бьют о пюпитры этими кулаками, кричат, визжат, свистят пальцами. Пальцы, которые кладут в рот. Спиридонова, Крыленко, Комков, левый эсер. А это все на авансцене. Это сидящие члены Учредительного собрания, весь левый фланг. Поскольку он там присутствует. То есть 25 % всего собрания. А обстановка какая? Все это окружено вооружёнными красноармейцами, солдатами, матросами с револьверами, с обоймами, с винтовками. То же самое и на хорах.Иногда винтовки эти наводят вот на лысый череп эсера-народовольца, сидевшего два раза на каторге по восьми лет, – Минора. И на нас наводят. Мы сидели… Я ведь что сделал? Около председателя Чернова, рядом с ним на этой… на подиуме, так сказать, на платформе.
Корреспондент
―
Это Вы там сидели как секретарь?
М. Вишняк
―
Секретарь. А члены правительства сидели сзади нас. Слева от нас там и Ленин сидел, немножко развалившись, так сказать, «в неглиже с отвагой», как говорится. Он не говорил. Но он руководил. Он направлял. Он говорил, когда кому кончить речь, когда вообще замолчать, когда уходить, когда декларацию читать. Это он велел, вернее, посылал записки… Ну, я одно время пошёл по всему этому самому дворцу, поднялся на второй этаж. Там все это была клоака. Нет, нет. Это клоака, которую можно назвать клоакой, потому что это было чудовищное явление. Это действительно была пытка сидеть там. Мы там сидели с 2-х часов до 5-го часа следующего утра. Ну, конечно, распространялись всякие слухи о том, что нас сейчас всех увезут, арестуют. Потом, значит, есть там ведь не давали. Свет погасят. Значит надо было запастись свечами. Ну, вся эта история описана. Это с точки зрения бытовой или мелкой истории она очень интересна. Я там не прибавил, не убавил ни одного слова.
М. Соколов
―
Ну, вот, пожалуйста, вам картина Учредительного собрания. Вот дождались светлого праздника. А вместо праздника разгон, матрос Железняк и Марк Вишняк в эмиграции, как и многие другие, пишет мемуары, редактирует «Современные записки”. В общем, судьба такая у русской эмиграции вспоминать и давать уроки. Да, Иван, как Вы скажете нам?
И. Толстой
―
Да, конечно. В основном, как бы решать старые шахматные партии, потому что новые - они опережают, и появляются все новые и новые фигуры на этой шахматной политической доске. Так что только успевай разобраться с прошлым. Но ведь эти новые фигуры облыгают старые партии шахматные. Они искажают ходы истории. Они подменяют причины и следствия. Они совершенно переделывают, фальсифицируют истории, употребляя модное в данном случае в данном контексте слово. Так что работа Марка Вишняка и других эмигрантских мемуаристов — это, ну, как бы это был моральный долг целого поколения, целой, так сказать, политической группы, восстановить реальный ход событий. И только благодаря им, только благодаря вот этим всем записям мы можем представить себе, как было на самом деле. А то ведь нас все время питали большевистским вариантом этих событий. Слава богу, что сохранились вот эти свидетельства. В этом как бы большой-большой смысл архива вообще в целом.
М. Соколов
―
Ну, что ж? я благодарю Ивана Толстого, нашего гостя, составителя книги, вот ещё раз я её покажу тем, кто с нами в «Ютюбе»: «Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов». И я подозреваю, что мы сможем ещё вам что-то рассказать. Тем много. Историй много. Записей найдено аж 69. Надеюсь, что появится какой-то второй том, ещё одно исследование. Как, Иван, может что-то нас порадовать дальше?
И. Толстой
―
Я уже готовлю второй том, безусловно, хотя у меня нет ещё договорённости с издателем, но я готовлю, понимая, какая это историческая ценность, какая это нравственная, этическая ценность, какое воспитательное значение для вообще сознания нашего имеют подобные свидетельства, подобные книги.
М. Соколов
―
Да. И я ещё раз рекомендую книгу «Русское лихолетье. История проигравших». Ну, сегодня ты проигравший, тем не менее ты должен сохранить память, сохранить историческое сознание, сознание собственной правды. И мы очень надеемся, что правда об истории будет с нами, а не с теми, кто занимается репрессиями. Благодарю Ивана Толстого. Вёл эту передачу Михаил Соколов. Всего доброго! До свидания!