Александр Филиппенко - Дифирамб - 2018-03-18
К. Ларина
―
Добрый день. Мы начинаем программу «Дифирамб». Сегодня у нас в гостях замечательный актер Александр Георгиевич Филиппенко. Здравствуйте, Александр Георгиевич, приветствую тебя.
А. Филиппенко
―
Здравствуй, Ксюша, здравствуй. Очень рад тебя…
К. Ларина
―
Меня зовут Ксения Ларина. Да, мы сегодня проведем с вами творческий вечер Александра Филипенко, потому что вы знаете, дорогие друзья, что когда приходит Александр Филипенко в нашу студию, мое дело — просто дать вам возможность его услышать.
А. Филиппенко
―
Но и с тобой, потому что звонят, Ксению просят. Понимаешь? Один буржуазный химик или, кажется, экономист высказал оригинальную мысль, будто не только личная жизнь, но все, что мы ни делаем, мы делаем для женщин. Да.
К. Ларина
―
Прекрасно!
А. Филиппенко
―
И стало быть, борьба, слава, богатство, почести, обмен квартиры, покупка пальто и так далее и тому подобное — все это делается ради женщин. Вот с этого и начнем.
К. Ларина
―
Спасибо, дорогой!
А. Филиппенко
―
Очень рад тебя видеть.
К. Ларина
―
И я тоже. Слушай, сейчас самый главный вопрос, который люди друг другу задают, в социальных сетях в том числе: а что же будет 19 марта, а что же будет в первый день после выборов?
А. Филиппенко
―
Да.
К. Ларина
―
Но мы-то с тобой точно можем дать ответ на этот вопрос: 19 марта будет спектакль.
А. Филиппенко
―
Да. 19 марта я буду в работе, в очень сложной и для меня серьезной и ответственной. Это моноспектакль по повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Два часа…
К. Ларина
―
Спектакль не новый, не новый, он давно уже в репертуаре.
А. Филиппенко
―
Он не новый. Я его по каким-то датам читаю. И вот именно март тем был интересен, что в марте его сослали в Когтерек. Он чуть ли не 5 марта приехал под конвоем. Он ничего не знал про 5 марта 53-го. Прибежала хозяйка, ему сказала: «Там на площади что-то говорят». А он приехал с бумагой, на которой написано: «На вечное поселение». И вот это написано в программке.И мы играем этот спектакль. Художник — Давид Боровский, одна из последних его работ. Начинался он действительно давно. Александр Исаевич уже лежал, болел. Переписка шла, и очень интересно просили… Ну, он говорит: «Зачем инсценировки? Инсценировки не нужны. Мол, возьмите пьесы мои». Я говорю: «Нет, хочу так и так, и так». Как-то мягко… В итоге замечательное разрешение было: «Хорошо, сокращайте, но — не дописывайте». Это было. А потом мы уже с Натальей Дмитриевной пытались сократить. Ну, два часа — тяжело оказалось бы. Хотя люди приходят потрясенные, благодарят и все такое. Но уникальный текст, конечно. Я получаю огромное удовольствие, читая. 19-го числа, в понедельник.
К. Ларина
―
Да, давайте тогда скажем. Сцена под крышей…
А. Филиппенко
―
В Театре Моссовета, да.
К. Ларина
―
Да.
А. Филиппенко
―
Приезжайте.
К. Ларина
―
Но вообще, конечно, я думаю, что тебе эта мысль в голову не приходила, что это первый день после президентских выборов.
А. Филиппенко
―
Никогда, нет-нет-нет.
К. Ларина
―
Но получается, что ты каким-то образом рисуешь нам ближайшее будущее, не дай бог.
А. Филиппенко
―
Не знаю я.
К. Ларина
―
Либо мы расцениваем это как спектакль-предупреждение. Вот для тебя что главное в этой работе, какое послание?
А. Филиппенко
―
Нет, здесь, конечно, с одной стороны, это… Ой, у меня мысль… Все из-за тебя, Ксюшенька. Так же, как спектакль… фильм «Довлатов», в котором есть некий посыл, так и здесь у меня очень хороший и четкий… Я от одного умного человека слышал: «Вы хотите жить так, как тогда?» Вот это главная моя задача. Прямо я выписал и обязательно читаю это дело перед началом. Ну а как и что будет? Ну, если позволишь… Тут опять же подошло, из Левитанского — «Попытка утешения» нам, чтобы это было, ты понимаешь…Все непреложней с годами, все чаще и чаще, я начинаю испытывать странное чувство, словно я заново эти листаю страницы, словно однажды уже я читал эту книгу.
Мне начинает все чаще с годами казаться — и все решительней крепнет во мне убежденье — этих листов пожелтевших руками касаться мне, несомненно, однажды уже приходилось.
Я говорю вам — послушайте, о, не печальтесь, о, не скорбите безмерно о вашей потере — ибо я помню, что где-то на пятой странице вы все равно успокоитесь и обретете.
Я говорю вам — не следует так убиваться, о, погодите, увидите, все обойдется — ибо я помню, что где-то страниц через десять вы напеваете некий мотивчик веселый.
Я и себе говорю — ничего, не печалься. Я и себя утешаю — не плачь, обойдется. Я и себе повторяю — ведь все это было, было, бывало, а вот обошлось, миновало.
Я говорю себе — будут и горше страницы, будут горчайшие, будут последние строки, чтобы печалиться или заламывать руки, — да ведь и это всего до страницы такой-то.
К. Ларина
―
Отлично! Это очень важно.
А. Филиппенко
―
«Попытка утешения».
К. Ларина
―
Саша, как тебе «Довлатов»? Как «Довлатов»?
А. Филиппенко
―
Ну, я субъективен…
К. Ларина
―
Давай я скажу, напомню, что это фильм Алексея Германа…
А. Филиппенко
―
Младшего.
К. Ларина
―
Младшего, да. Фильм «Довлатов», о котором сейчас много спорят и много говорят. Вот твое впечатление?
А. Филиппенко
―
Нет, ну мне это все понравилось очень. Во многом напомнило это мне, конечно, манеру, что ли, и старшего — Алексея Юрьевича дорогого, «Мой друг Иван Лапшин». Вот там, если ты помнишь, вот эти первые десять минут, день рождения главного героя — непонятно, его не слышно, атмосфера идет, и одним планом все снимается. И в итоге там есть одна фраза среди этого шума, и потом как бы тишина. Болтнев сидит с братом и говорит: «Мне 40 лет, а ты на поповской дочке женат». И все, весь 36-й сразу! Ой… Вот Даниил Козловский играет там тоже такого фарцовщика, художника, неважно. В общем, идет его судьба. Это неважно. И вдруг, в какой-то момент все затихает. И он сидит и говорит: «Ничего, прорвемся». Я умираю! Вот эти места такие потрясающие!
К. Ларина
―
Ну, угадано время, на твой взгляд?
А. Филиппенко
―
Да, да, да! Очень. Безусловно, работа по костюмам идеальная, замечательная. Понимаешь? Все жена Алексея это делала. Вот атмосфера передана. Я его поздравлял и говорил. Мы смеялись. Вот так вот. «Вы хотите жить так, как тогда?»
К. Ларина
―
Как тогда, да. А вот что было в 71-м году? Действие происходит в 71-м году. Что было в жизни Александра Филиппенко?
А. Филиппенко
―
Дорогая моя, мы репетировали «Гамлета». Это было на «Таганке». Лучший в мире театр!Тишины хочу, тишины… Нервы, что ли, обожжены? Чтобы тень от сосны, щекоча нас, перемещалась, холодящая словно шалость, вдоль спины, до мизинца ступни.
Ну что вы? Это такая была золотая страница. И Щукинское училище, второй диплом после Физтеха. Это вообще было уникально, когда с утра у Захавы, а вечером… То есть теория, а вечером практика — я на «Таганке». Там был один нюанс, что, конечно, никуда, ни на какие защиты диплома не выпускал меня долго Юрий Петрович. Мы с Золотухиным сидели вместе. Он на «Бумбараша» отпрашивался. И я помогал ему, играл маленького монаха в этом «Галилее». Нет, это были золотые годы.
Но главный Бродвей был, конечно, Питер. Ой, спасибо! Я вспомнил, были у девочек юбочки короткие, и были с такими лямками наперекрест. Главный Бродвей был Питер. Это не то, что… куда надо было обязательно прийти. Если ты в красных носках не вышел в 63–62-м году к телеграфу, то жизнь прошла мимо.
К. Ларина
―
Но вообще, конечно, это удивительно, что в то время, когда, казалось бы, ничего нельзя, наоборот… то есть вообще ничего нельзя, вдруг такой невероятный расцвет искусства, культуры, литературы, театра.
А. Филиппенко
―
Ну, не расцвет, а все-таки…
К. Ларина
―
Нет?
А. Филиппенко
―
Пробивалось через асфальт. Это умели люди как-то между Сциллой и Харибдой проходить. И мастер здесь был Юрий Петрович, дорогая. Я сейчас посмотрел на ваш микрофон и вспомнил. Значит, третий раз идет сдача «Живого», «Из жизни Федора Кузькина». Валерка в главной роли.
К. Ларина
―
Можаева.
А. Филиппенко
―
Можаев. Гениально играет! Первый раз совсем запретили. Второй раз… И Юрий Петрович — у него, как всегда, его фонарик, лампочка светит, микрофон. Все! Прогон закончился, пришло министерство. 20 человек, все злые. «Никого не надо!» Борис Глаголин, секретарь парторганизации. «Запретить! Двери! Никого чтобы не было близко! Если здесь скрипнет, я уйду! Все! Тишина! Все!» А микрофон не выключил. Мы все по гримеркам… Валерка — он был главный Пимен у нас, Золотухин, все писал, записывал. Потрясающе! То есть Юрий Петрович — он это умел, то есть он это знал, эти игры, игры. И так у всех…
К. Ларина
―
Но тогда мы называем и другое имя — мы называем Олега Павловича Табакова, который тоже умел, умел. И если бы не это умение, не было бы многих вещей в жизни нашего театра.
А. Филиппенко
―
И надо сказать, что он был один из первых. Ведь понимаешь, 56–57-й, «Современник»… Мы же помним еще с тобой, на Маяковке когда это все было, первое начиналось. И вот это дыхание оттепели: Ефремов, Табаков, «Современник». И 64-й — уже только потом «Таганка», вот это. И знаешь… И он же был председатель нашей молодежной секции, актерской, я помню. И при нем жизнь была легкой и прекрасной. Мы обязательно какие-то капустники, что-то шуровали.Ой, Ксюша! Вот так я скажу: он был всегда в поисках радости. Замечательно! И легко он все делал. Вот он передавал. И счастье великое — я ведь в «Табакерке» играл в спектакле «На дне» Адольфа Шапиро. Я играл Сатина, а он — Луку. Я ему бесконечно благодарен. И даже я в конце читаю иногда монолог Сатина, то есть такой сделал большой блок из Сатина: «Старик умница! Он подействовал на меня, как кислота на ржавую монету». Вот так он на всех нас подействовал. Светлая память…
К. Ларина
―
У вас была единственная работа совместная с Олегом Павловичем?
А. Филиппенко
―
Да, да. Ну, в кино мы встречались. Он был очень внимательный. Ты знаешь, он сразу все засекал. Ну, вот о чем мы говорили…
К. Ларина
―
Ой, слушай! А был фильм замечательный «Аплодисменты, аплодисменты…», где вы играли.
А. Филиппенко
―
И там, да, и там мы были, да, с Гурченко.
К. Ларина
―
Ой, хороший был!
А. Филиппенко
―
А потом же еще водевиль мы один интересный играли. Боже, это было в прошлом веке. Нет, замечательно! Он все чувствовал и в разной манере работал. Ты понимаешь? Вот несмотря на то, что это мхатовская школа, а я вахтанговский, «Таганка»… Нет-нет-нет, там было все в меру, и все было понятно. И в глазах у него было…
К. Ларина
―
Я хочу все-таки задать вопрос сложный. Сейчас, после смерти Олега Табакова, опять вспучилась эта чудовищная дискуссия, которая регулярно появляется в обществе, ну, в социальных сетях уж точно, на тему, ну, условно скажем так — «Художник и компромисс», «Художник и власть». Потому что, говоря об Олеге Павловиче Табакове, конечно, не умаляя его заслуг великих как строителя театрального, как актера, как личности, многие, конечно, начинают ему опять вменять в вину его позицию и по такому вопросу, и по сякому вопросу, и тут, и там. Вот здесь…
А.Филиппенко: Главный Бродвей был Питер. Это не то, что… куда надо было обязательно прийти
А. Филиппенко
―
Дорогая, здесь надо сказать…
К. Ларина
―
Какой твой взгляд на это?
А. Филиппенко
―
Смотри, здесь вот что. Вот те, кто говорят — это, как говорится, разговоры. Это не дело, это разговоры. А ответить можно ведь буквально тем же Левитанским: «Каждый выбирает за себя». «Каждый выбирает для себя женщину, религию…»
К. Ларина
―
По себе.
А. Филиппенко
―
По себе. «Слово для любви и для молитвы, шпагу для дуэли, меч для битвы…» То есть — по себе, лично ты. Ты понимаешь?Я тебе вот так еще отвечу. Вот эти большие митинги, вот эти крики все «Мы вместе!» — это напомнило мне вот те далекие советские годы, когда была некая коллективная безответственность. Было спокойнее. Пионерский отряд… Ведь стиляги были не потому, что я был против чего-то. Просто: «На меня обратите внимание. Вот я так зачесываю свой кок. Вот так завязываю галстук в ноготок, в узелочек. И вот такие у меня красные носки, — понимаешь? — и такие зауженные брюки. Я есть». Потому что воспитание личной ответственности каждого есть условие сохранения нации.
Вот так я читал где-то. Когда «мы, мы»… И знаменитая была в эпоху перестройки, только разрешили, у Райкина была чудная миниатюра: «Мы столько угля, столько стали!..» — «Нет, лично вы что можете?» — «Мы столько хлеба, столько мяса, молока!..» — «Нет, лично вы можете?» — «Я? Я могу пиво зубами открывать». Вот с пустыми бутылками пива как бы нам не остаться. Вот о чем речь. Поэтому здесь…
К. Ларина
―
Кстати, эта тема очень тонкая и очень деликатная, очень личностная.
А. Филиппенко
―
Абсолютно. От этого и пошли мы. Личностная. Лично ты! Правильно.
К. Ларина
―
Ну, ты вспомнил про стиляг. Я вспоминаю тоже твое любимое произведение, одно из них — это Славкин, «Взрослая дочь молодого человека». Там тоже эта тема есть.
А. Филиппенко
―
А как же!
К. Ларина
―
Вот Бэмс и…
А. Филиппенко
―
И новое поколение. И неужели поймут вот это? Хотя ты понимаешь, вот ведь фильм… Возвращаюсь к Герману, к «Довлатову». Он ведь сам, по-моему, 76-го года рождения. Ты понимаешь? Он маленьким…
К. Ларина
―
Алексей?
А. Филиппенко
―
Да. Приходили, на съемках он был при папе все время, я помню. Ну, это какой? 81–82-й, по-моему, когда «Лапшин» был. Так вот, воздух передать невозможно, он остается уникальным. Остается нам только читать, вчитываться в текст. Понимаешь? Тут опять будет Левитанский: «Все оставлено великими нашими — и Толстым, и Достоевским, и Чеховым». Вот наш отдельный разговор про чеховский проект Кончаловского, у нас три пьесы идет, потому что…
К. Ларина
―
В Театре Моссовета.
А. Филиппенко
―
В Театре Моссовета. И у Левитанского сказано, что:Не пролистнуть нетерпеливою рукою, а задержаться, прочитать и перечесть.
Мне жаль не узнанной до времени строки. Но все ж строка — она со временем прочтется, и ей зачтется, и все, что было в ней, останется при ней.
А вот то, что останется у вас… Вот я говорю, это моя сверхзадача, всех моих литературных вот этих композиций и спектаклей: что останется у зрителя? Вот это главный посыл. Поэтому я говорю: я — переводчик с авторского на зрительский.
К. Ларина
―
На театральный.
А. Филиппенко
―
На театральный, да.
К. Ларина
―
Саша, Александр, а вот спектакль под названием «Дело «Седьмой студии»? На одном из актов этого спектакля ты сам присутствовал, в зале суда, на последнем, в Мосгорсуде.
А. Филиппенко
―
Да.
К. Ларина
―
Вот каковы твои впечатления? Потому что одно дело, когда ты переживаешь за это и следишь за этим по новостям, по друзьям и даже подписываешь поручительство за конкретного человека. А другое дело, когда ты внутрь попадаешь. И там, наверное, совсем…
А. Филиппенко
―
Ксюша, какое счастье, что прошло уже примерно дней двадцать. Первые три-пять дней я был просто в шоке, потому что я не понимал, что происходит. Ну, абсурд, театр абсурда, как говорили. Это все… Им нечего сказать. Адвокат и все, кто выступал — это и Кирилл, и Малобродский — по видеосвязи, говорили много, аргументированно. И были фразы, что закончилось… На кого кто может повлиять?..Ксюша, прости, мысли путаются. Я вспомнил, у Калягина, по-моему, комментарий, и очень точно. Сейчас расшифрую, там подтексты были. «Форма стала преобладать над содержанием». Форма очень резкая (это я уже добавляю), а содержание — первый класс, вторая четверть. Ну ничего не могут сказать! Это просто… Там они говорили: «Есть основания подозревать, что есть преступный сговор». Ну, это из сборника, из справочника для студентов второго курса юрфака. Вот это уровень сего этого был потрясающий. Это одна сторона…
К. Ларина
―
А человеческая?
А. Филиппенко
―
А человеческая? Ты знаешь, сидел я недалеко, но они как-то сидели… И вот перерыв, когда вот судья удалилась. И как-то мы встали, что-то рассказывали, какие-то… Мы понимали всю ситуацию, но какой-то был такой разговор в предбаннике, в курилке, милый такой, какие-то шутки. Каплевич еще был, Пересильд была. Чудно говорили. И потом: «Суд идет!» А мы стояли. Причем мы как-то стояли вот так вот, как бы небрежно, почти на выходе. Все, кино закончилось.И вот она долго читает про каждого протокол: «Бу-бу-бу-бу-бу… Бу-бу-бу-бу-бу… Вот такой и такой просил, просил. Вот такой просил. Бу-бу-бу-бу-бу…» Потом — люфт. «Отказать». Нереально! Это Марс и Луна, второе, третье и четвертое измерение, в разных измерениях. Это все не вяжется.
Ну, как говорится, это долгий разговор. Об этом и Кирилл писал, и его помощники все, что всякое театральное дело… Не мне тебе говорить. Когда вот эта «Платформа», когда новое, то там из этих мелочей, из каких-то бумажек, резинок, перчаток и носовых платков… «Ну, сбегай, на тебе 10 рублей, купи вот через дорогу это или то». Этих мелочей, которые нужны сейчас… А они дают какой-то мне толчок в моей эмоциональной памяти. И эти, вещи… А потом — как их учитывать? Что это такое, дорогая? Это невозможно. Поэтому…
К. Ларина
―
А ты был как раз… В этот день была Лия Ахеджакова, которая…
А. Филиппенко
―
Да-да-да. Ну, это тоже ерунда. Ей отказали — у нее нет образования. Ну, это все, повторюсь, из справочника второго курса юрфака. Ну, что это такое? Нет, это разговор в воде. Не знаю… Думать надо, готовиться. Слишком жесткая форма, повторяю, и абсолютно тривиальное содержание, ничего нет. «Есть сведения, есть подозрения, что, возможно…» — что это? И так людей оторвать от всего. Специальная, наверное, в общем, какая-то волна принижения творческой интеллигенции. «Лично вы что можете?» — «Мы!..» — кричат. Вот это надо… Не знаю.
К. Ларина
―
Кстати, хочется, чтобы мы в этой теме все-таки еще сказали важную вещь — как люди проявляются в таких экстремальных и чудовищных ситуациях.
А. Филиппенко
―
Безусловно, дорогая.
К. Ларина
―
Я говорю про Кирилла Серебренникова, про Алексея Малобродского, про Юрия Итина. Как они себя достойно ведут, как они формулируют, как они выступают — это просто отдельно потом можно будет, когда все кончится, этот морок, просто отдельно об этом говорить.
А. Филиппенко
―
Я уже не говорю, что спектакль поставить. Это что-то. Понимаешь, дорогая? Можно для поднятия настроения чуть-чуть из Гоголя? Не на эту тему. Ну, просто мы еще вернемся, поговорим. 1 апреля у меня в Рахманиновском зале, я буду читать второй том…
К. Ларина
―
В Консерватории.
А. Филиппенко
―
В Консерватории, в Рахманиновском зале. Ребята подошли молодые из Консерватории, педагоги. Они выучили «Гоголь-сюиту» Шнитке.
К. Ларина
―
Шнитке.
А. Филиппенко
―
А у меня был с оркестром, ну, там классический такой был, я сбоку стоял у пюпитра. А здесь два рояля, ударник и я. И 1 апреля — день рождения Гоголя. Это будет замечательный концерт. Тоже приглашаю 1 апреля в Рахманиновский зал.
К. Ларина
―
Это «Мертвые души» будут?
А. Филиппенко
―
Это «Мертвые души», да. Открывается, первый день это все читаем. Боже мой, невозможно… И во втором томе уже гениально описано все. Вот маленькое, просто так… Приходят люди: «Боже, двести лет прошло — и ничего не изменилось». Смеемся.«В ворота въехала тройка. Андрей Иванович струсил, — хозяин имения, — не чиновник ли это от правительства? А надобно сказать, что в молодости своей он замешался в одно неразумное дело. Два философа из гусар, — тут говорю еще раз, как Жванецкий, второй раз повторяю, — два философа из гусар, один эстетик, недоучившийся студент и промотавшийся игрок, затеяли какое-то филантропическое общество. Общество было устроено с обширной целью — доставить прочное счастие всему человечеству, от берегов Темзы до Камчатки, — а это 48-й год был, уже Карл Маркс на Темзе написал свои брошюры. — Касса денег потребовалась огромная; пожертвованья собирались с великодушных членов неимоверные. Куда это все пошло, знает один только верховный распорядитель, он же игрок, масон, но красноречивейший человек. Андрей Иванович спохватился и выбыл из этого круга. Но общество уже успело запутаться в каких-то других делах. — И вот дальше хорошая фраза: — Завязались дела с полицией, дела не совсем приличные дворянину». Это к вопросу о том, как это случилось. Ну, это Чичиков приехал к Андрею Ивановичу.
К. Ларина
―
Отлично! Саша, у нас сейчас будет небольшой перерыв на новости.
А. Филиппенко
―
Да.
К. Ларина
―
И вернемся в программу через несколько минут.НОВОСТИ
К. Ларина
―
Возвращаемся в программу. Напомню, сегодня у нас в гостях Александр Филиппенко. Меня зовут Ксения Ларина. Как обычно, при встречах с Александром Георгиевичем мы больше читаем чужие слова, чем говорим свои. Но я знаю, что для Саши это очень важные тексты, в которых собственно и зашифрованы ответы на все вопросы, которые ему задают.
А.Филиппенко: Если ты в красных носках не вышел в 63–62-м году к телеграфу, то жизнь прошла мимо
А. Филиппенко
―
Ну, просто ты сказала мои слова, мои мысли.
К. Ларина
―
Да, да, да. Мы закончили первую часть на Гоголе. И стоит это напомнить еще раз, что 1 апреля под крышей Театра Моссовета… ой, в Рахманиновском зале Консерватории…
А. Филиппенко
―
В Консерватории, да.
К. Ларина
―
…да, будет спектакль «Мертвые души» в сопровождении двух роялей. Это Шнитке, «Гоголь-сюита». Такое посвящение Гоголю.
А. Филиппенко
―
И последние главы… Ведь никто не знает, на чем закончились «Мертвые души». Вот же интрига какая будет!
К. Ларина
―
Он же сжег второй том.
А. Филиппенко
―
Так нет, последние строчки. Там гениальные, умоляю, дорогая! Ну и чеховский, конечно, наш проект изумительный. Да, и надо сказать, что еще ведь у меня, Ксюша, я должен похвастаться…
К. Ларина
―
Давай.
А. Филиппенко
―
У меня же еще Хемингуэй, «Последнее свидание в Венеции» Димы Крымова, в Школе современного искусства.
К. Ларина
―
Спектакль.
А. Филиппенко
―
Это тоже опять ты поймешь, как никто.
К. Ларина
―
Тут же такая афера, такой риск. Это совсем новый театр для Филиппенко.
А. Филиппенко
―
Спасибо за слово «риск». Мне бы Салтыков-Щедрин, Саша Черный и Булгаков, Платонов… Хемингуэй! И про любовь. Ты понимаешь? А ведь какой-то же умный человек говорил, что есть некоторые романы, как тот же «Мастер и Маргарита» или «Жизнь и судьба», которые обладают полиграфическим эффектом — для чтения у торшера. Я подумал, отложил, покурил, выпил чайку, опять вернулся. И мой видеоряд лучше и богаче любого, который мне покажут на экране.И Хемингуэй такой, он весь в подтекстах. И вот это важно. Хотя «За рекой, в тени деревьев», роман, ну, его прохладно приняли, как говорится, но он фрагментарный. Там есть куски огромные, которые вот настоящий Хем, и антивоенные, и про любовь. Ну, пока нас никто не слышит не видит. Девочкам было очень трудно объяснять, что такое последняя черта, что завтра он умрет. Они от него должны добиться сейчас всего ответа. Понимаешь? Это что-то такое…
К. Ларина
―
А вот можно задать такой вопрос? Вы говорили про этот спектакль. Саша, а вот ты спрашивал, почему Дима Крымов предложил это именно Филиппенко? На этот вопрос как-то отвечал?
А. Филиппенко
―
Ну, я думаю — да. И там было продолжение этого ответа. Ну, в данном случае Дима Крымов сошелся с Алексеем Германом-старшим. Великий разрушитель стереотипов. Я ведь уже сыграл и Кощея Бессмертного, и «Звезда и смерть…», а Герман… Я ведь пробовался на главную роль — то, что Миронов играл. И мало того, ты этого не знаешь, на пробы я ездил с Толей Васильевым, с Бородой, и Борода пробовался. Мы едем обратно вместе в том же купе, он говорит: «Сашка, это вас за один день вот так крутят актеров? Я в актеры не пойду!» Но потом Миронов очень здорово… Он уже понимал, что такое актерская школа питерская. В «Фантазии Фарятьева» он уже снимался. И вот его утвердили.Мне ассистентка звонит: «Александр, возьмите трубку, с вами Алексей хочет поговорить». Алексей: «Я хочу, чтобы вы были в нашем проекте. Там будет небольшая роль и так далее, но вы нужны мне». Вот он как-то почувствовал. И действительно, мы все, вся команда, мы знали, в какой проект мы внедряемся. И здесь, видимо, у Димы тоже было предположение: «А что он все бандитов и злодеев?» Понимаешь? Яркий представитель «темных» сил (ну, «темных» возьмем в кавычки). И предложил вот это. А зная его спектакли, я видел, потрясающие, буйство театрального решения, я на этот риск пошел.
И потом почти в самом начале… На мне была форма военная, которую он заказал у ребят знакомых в Нью-Йорке на складе. Была старая настоящая форма полковника американской армии. Но чтобы не получилась такая сентиментально щемящая история, он мне придумал почти сразу нос красный, клоунский. Зачем? Как и что? Говорит: «Саша, чтобы все твои как бы… Застраховаться, — это его было слово, и я немножко так… — от всех твоих штучек булгаковских, чтобы Коровьев не проскочил с Азазелло вместе». Но в итоге я спрашиваю у зрителей. Это не коробит и мне помогает. И Дима точно знал и показал в тех местах, когда я снимал или когда снова одевал. Это было очень здорово, мне это помогло.
К. Ларина
―
Кстати, там есть еще один важный фокус, который такой странный для артиста…
А. Филиппенко
―
Стекло.
К. Ларина
―
Да. Мне кажется, это так страшно понимать, что тебя рассматривают буквально сквозь увеличительное стекло.
А. Филиппенко
―
Ксюша дорогая, страшно? Почему ты сказала? Ну, если я уже в кино снимался на крупных планах — это же типичный первый эффект, когда нормально, нормально, а потом вдруг стекло закрывается. А я готовлюсь к этому первому появлению, Ксюша, специально. Они все сидят и вот — раз! И я так сигаретой — бамс! И вдруг я крупный. Реакция всегда — ах! Прописана специальная партитура открывания и закрывания.
К. Ларина
―
Саша, а вот еще, вот ты сказал, вспоминаешь про Коровьева и Азазелло. Не знаю, знаешь ли ты, что Первый канал и Николай Лебедев, режиссер…
А. Филиппенко
―
Да, знаю.
К. Ларина
―
…объявили о том, что будут снимать большой блокбастер по «Мастеру и Маргарите».
А.Филиппенко: Эти крики «Мы вместе!» напомнило мне советские годы, когда была некая коллективная безответственность
А. Филиппенко
―
Ну, интересно.
К. Ларина
―
С большим бюджетом.
А. Филиппенко
―
Ты знаешь, это тот роман, который… Ведь Вайда делал только историческую линию одну. Тут что и как, с какого боку посмотреть. Ведь никто… Ну, опять же между нами. Вот эта линия любви не очень в наших картинах была, понимаешь? Воланды у нас были, понимаешь? То Басилашвили, то Гафт играл. И были красавицы прекрасные, Настя Вертинская. Но вот линия любовная… Ведь она в подвал к нему шла, а была женой замминистра. Может быть, это? Что?И одна важная тема, которой мы уже касались сегодня и коснемся. И об этом Кирилл говорил, опять же я про суд вспоминаю. Он, так сказать, в конце, когда говорил в последнем слове своем в этот день: «Подумайте о карме. Каково вам там? Ведь потом зачтется по делам нашим. Это со всех спросится». Ну нельзя же так не думать об этом совсем! Все это потом… И у нас, извини, у Вахтангова было: «С художника спросится». И так же с каждого человека — по его делам. И это одна из мощных тем у Булгакова, что все вернется. А не дай бог, кровь прольется если — и что? Это уже будет серьезно. И я всегда помню, как было у Азазелло: «Врать не надо, — и делал паузу, — по телефону. И лгать. И убивать». И что-то еще там было, забыл уже. Вот именно…
К. Ларина
―
Очень интересные превращения, кстати, произошли с обоими режиссерами: и Юрий Кара, который снимал первый вариант «Мастера и Маргариты», ну, первую экранизацию в нашей стране, и затем Владимир Бортко, который снимал вторую экранизацию. Сегодня и тот, и другой защищают опять же…
А. Филиппенко
―
Прости, Ксюша, я перебью…
К. Ларина
―
…то самое великое прошлое, с которого с тобой мы сегодня начали. Это для меня загадка, как можно так напрямую общаться с таким писателем и все знать про это время, все понимать…
А. Филиппенко
―
О, стоп-стоп! Может быть, не все. Может быть, не все. Понимаешь? И тут уже… Для этого есть у Чехова из письма: «Наше ли дело судить? Ведь дело это жандармов, полицейских, чиновников, специально к тому судьбой предназначенных. Наше дело — писать, не выступать с трибуны, а писать и только писать. А если воевать и возмущаться, судить, то только пером». Вот я актер, я со сцены должен это все делать и доносить то, что я считаю нужным. А режиссер или писатель — вот они должны заниматься своим делом непосредственно.
К. Ларина
―
Ну, тут уж есть некоторая доля лукавства, потому что Александр Георгиевич Филиппенко не только со сцены выступает. Когда нужно кого-то защитить, он это делает не только со сцены. Когда нужен его голос в защиту несправедливо осужденного или оклеветанного человека, он всегда появляется здесь рядом. Поэтому не надо. Все-таки есть вещи, которые… Боюсь сказать банальность. Есть вещи, которые важнее и выше умения писать, говорить или выступать.
А. Филиппенко
―
Ну, это каждый ответит…
К. Ларина
―
Это порыв, да. Это твой порыв личный, когда ты не можешь по-другому. Ну что вот делать?
А. Филиппенко
―
Мое решение, да.
К. Ларина
―
А кто-то может. Твое решение, да. Так что это я могу сказать, ты можешь по этому поводу ничего не говорить.
А. Филиппенко
―
Вот возвращаюсь к Чехову, понимаешь. Это тоже был неожиданное предложение от Кончаловского.
К. Ларина
―
Это у Кончаловского?
А. Филиппенко
―
Да. Потому что опять же в Щукинском училище у меня только один раз — «Лебединая песня», я помню, «Калхас». Вот я играл, зачет у нас был по актерскому мастерству. Захава нам с Точилиным поставили жирную пятерку с плюсом. И больше у меня Чехова не было. Понимаешь? Это дело МХАТа. А тут вдруг — раз! — и иначе. И как рассказывал тот же Андрон опять же, как к нему пришла идея. Ночью приснилось ему: а мог бы Чаплин играть дядю Ваню, Ивана Петровича?
К. Ларина
―
Мог бы.
А. Филиппенко
―
Мог бы. И тут возник Деревянко, и пошло. И как ответственные были все — и Домогаров, и Юлия Высоцкая, и Вдовин, и Кузнецова, и все-все-все! Ответственно относились (вот очень важный момент) к этому проекту. А суть была в чем? Одни и те же актеры играют во всех — три вечера подряд — разные роли, разные спектакли: «Дядя Ваня», «Три сестры»…
К. Ларина
―
У тебя был Серебряков, да?
А. Филиппенко
―
Да. А потом Чебутыкин в «Трех сестрах».
К. Ларина
―
Чебутыкин?
А. Филиппенко
―
Ну, от Фирса я отказался. И поэтому вот эти замечательные тексты. И Андрон тоже — заканчивается спектакль, мы так вместе идем — и он говорит: «Александр, как мы будем жалеть, когда в нашей творческой биографии этих проектов с Чеховым не будет». Великие тексты! Как тоже у Олеши сказано: «Говорить такие тексты, как персидская сирень на губах». Очень здорово!
К. Ларина
―
Кстати, опять же возвращаясь к возможности высказывания с помощью текстов, которые ты выбираешь для своих спектаклей, для своих моноспектаклей, я так понимаю, что там важно не только, какой это текст и кто автор, но и важно еще, где ты это исполняешь.
А. Филиппенко
―
Безусловно.
К. Ларина
―
Потому что все-таки самые невероятные были сцены и самые непривычные сцены в твоей жизни, самая необычная публика.
А. Филиппенко
―
Понимаешь, тут какая-то эмоциональная память, и она дает… Вот «Пермь-36». Я ведь читал «Один день Ивана Денисовича» и говорил: «И когда будут снимать часовых с тех дальних вышек…» — и делал вот так рукой. А там стояла натуральная вышка с тех времен. И нас завозили в эти ворота — и первые, и вторые. И за ними ничего не было видно. А лагерь был на Чусовой. И они не знали, что рядом река, заключенные. И только однажды, когда какое-то было полноводие весеннее, их на груду угля подняли всех, и они увидели потрясающую панораму за забором.Это я тоже почувствовал эмоционально, когда я около этого забора ходил вокруг перед началом и думал: какая ответственность человека другого, который может сказать: «Вот я тебя, Александр, сейчас за этот забор, и ты здесь будешь по моему решению». Какая ответственность, когда тот принимает решение за меня так со мной поступить и так меня загнать в этот черный угол. А там на сцене было… А у Давида Боровского была идея грандиозная. Три на четыре, был огромный плакат такой — карта ГУЛАГа.
К. Ларина
―
Карта ГУЛАГа.
А. Филиппенко
―
Карта ГУЛАГа вся. И вся она испещренная черными точками вот этими. И замечательная цитата из «Жить не по лжи!». Я тоже в программе читаю у себя, в одной из программ, где читаю и стихи Шаламова, и Домбровского, и Жигулина. И маленькая цитата из Солженицына: «Через робость нашу пусть каждый выберет: остается ли он сознательным слугою лжи, или пришла ему пора отряхнуться честным человеком, достойным уважения детей своих и современников» («Жить не по лжи!»).И еще потрясающее… Я всегда в программке оставляю письмо Натальи Дмитриевны. Значит, в 74-м, 12 февраля арестовали, 13-го с утра лишили гражданства, в казенном плаще в обед выбросили из Советского Союза. Февраль. А уже в самиздате — март и апрель 74-го — она пишет письмо: «Мы вернемся. Не знаю — как. Не знаю — когда. Но мы вернемся». Замечательно это все!
К. Ларина
―
Саша… Да-да, говори.
А. Филиппенко
―
Паузы, которые у нас и в Чехове… Почти три часа идут «Три сестры». И вдруг последние три монолога женских. А я, Чебутыкин, на первом плане сижу, на скамеечке, и вижу, как заворожен зал! Вот эта пауза! Вот эта звенящая тишина! Как и у меня в Солженицыне это тоже бывает. Очень здорово! И у Юрского «Тот, кто держит паузу». Это самое важное. В эту паузу и происходит обмен энергией со зрителем — понимаешь? — самое важное.
К. Ларина
―
У меня последний вопрос, наверное. На твой взгляд, сегодня благоприятное время для театра, для искусства?
А. Филиппенко
―
Нет, оно всегда хорошее. Но другого времени нет, понимаешь? Это наше время. Вот еще одна тема, что вот это был знак какой-то с Олегом Павловичем, что вот это, ну, скажем, наше поколение, чуть старше меня — это мои учителя и старшие товарищи — все-таки отошли, вот это завершилось. Некая синусоида. Все закончилось. Теперь новое придет, новый театр. И он есть. И Бутусов, и Богомолов, и Серебренников…
А.Филиппенко: Это все лишь развлечение. «Актер, прикинься, развлеки меня». Вот это, к сожалению, возникло у нас здесь
К. Ларина
―
Слушай, Бутусова со скандалом снимают с руководства.
А. Филиппенко
―
Давай не будем…
К. Ларина
―
Мало того, чиновник ему говорит… Нет, я хочу сказать, что чиновник ему говорит: «Какой-то вы мрачный, Бутусов. Давай что-нибудь веселое для людей». Скажи мне, откуда это все берется?
А. Филиппенко
―
Знаешь, это…
К. Ларина
―
Из подсознания какого? Как это?
А. Филиппенко
―
Это все лишь развлечение. «Актер, прикинься, развлеки меня». Вот это, к сожалению, возникло у нас здесь…
К. Ларина
―
Да это вообще не его дело, какие спектакли ставит режиссер.
А. Филиппенко
―
Абсолютно ужасно.
К. Ларина
―
Ну? Так что не все так просто. Бутусова снимают. Серебренников сидит под домашним арестом. Вот тебе и современный молодой театр.
А. Филиппенко
―
Но! Несмотря ни на что, он будет двигаться, сколько бы ни говорили…
К. Ларина
―
Это правда.
А. Филиппенко
―
Он есть движение. И, конечно, возможности технические огромные, огромные. Но вот что меня задевает и тревожит — я тебе скажу. Я даже выписал цитату. Это я читал театроведов, умных литературоведов. Прости, последнее. Ты поймешь, как никто. Когда Любимова спрашивали: «Про что вы ставите?» — «Я ставлю, а объяснит…»
К. Ларина
―
У нас это не последняя цитата, которую, я не буду скрывать, Александр Филиппенко специально подготовил для вас.
А. Филиппенко
―
Как бы в ответ на эти размышления.
К. Ларина
―
Про все.
А. Филиппенко
―
Я сейчас прочту подряд пять-шесть стихотворений, подряд, разных авторов. И вы поймете, кто и как. Но там все есть, они все написали. Как у Довлатова есть фраза. Говорят: «Жена уезжает в эмиграцию». Он говорит: «Хорошо, я тебе все напишу между строк». И начнем мы с Есенина:Я посетил родимые места, Ту сельщину, Где жил мальчишкой, Где каланчой с березовою вышкой Взметнулась колокольня без креста.
Как много изменилось там, В их бедном, неприглядном быте. Какое множество открытий За мною следовало по пятам.
о тропке, опершись на посошок, Идет старик, сметая пыль с бурьяна. «Прохожий! Укажи, дружок, Где тут живет Есенина Татьяна?»
«Татьяна… Вон за той избой. А ты что? Сродни? А может, сын пропащий?»
«Да, сын. Но что, старик, с тобой? Скажи мне, Отчего ты так глядишь скорбяще?»
«Добро, мой внук, Добро, что не узнал ты деда!..» «Ах, дедушка, ужели это ты?» И потекла печальная беседа Слезами теплыми на пыльные цветы.
«Тебе, пожалуй, скоро будет тридцать… А мне вот девяносто… Скоро в гроб. Давно пора бы было воротиться». Он говорит, а сам все морщит лоб. «Да!.. Время!.. Ты не коммунист?» «Нет!..» «А сестры стали комсомолки. Такая гадость! Просто удавись! Вчера иконы выбросили с полки, На церкви комиссар снял крест. Теперь и богу негде помолиться. Уж я хожу украдкой нынче в лес, Молюсь осинам… Может, пригодится…
* * *
Кто-то верно заметил, что после Освенцима невозможно писать стихи.
Ну а мы — после Потьмы и тьмы Колымы, всех этапов и всех пересылок, лубянок, бутырок (выстрел в затылок! выстрел в затылок! выстрел в затылок!) — как же мы пишем, будто не слышим, словно бы связаны неким всеобщим обетом — не помнить об этом.
Я смотрю, как опять у меня под окном раскрываются первые листья. Я хочу написать, как опять совершается вечное чудо творенья. И рождается звук, и сама по себе возникает мелодия стихотворенья. Но внезапно становится так неуютно в привычном расхожем удобном знакомом размере, и так явственно слышится — приговорен к высшей мере! — так что рушится к черту размер и такая хорошая рифма опять пропадает, и зуб на зуб не попадает, я смолкаю, немею, не хочу! — я шепчу — не хочу, не могу, не умею — не умею писать о расстреле!
Я хочу написать о раскрывшихся листьях в апреле. Ну да, ну конечно, пока мы живем — мы живем… И опять — истязали! пытали! зарыли живьем! — так и будет ломать мои строки, ломать и корежить меня до последнего дня эта смертная мука моя и моя западня — до последнего дня, до последнего дня!..
Это Левитанский. А вот у Высоцкого:
Штормит весь вечер, и пока Заплаты пенные летают Разорванные швы песка — Я наблюдаю свысока, Как волны головы ломают.
Я слышу хрип, и смертный стон, И ярость, что не уцелели, — Еще бы — взять такой разгон, Набраться сил, пробить заслон — И голову сломать у цели!..
И я сочувствую слегка Погибшим — но издалека.
А ветер снова гребни рвет И гривы пенные ерошит. Волна барьера не возьмет, — Ей кто-то ноги подсечет — И рухнет взмыленная лошадь.
И посочувствуют слегка Погибшей ей, издалека.
Так многие сидят в веках На берегах — и наблюдают, Внимательно и зорко, как Другие рядом на камнях Хребты и головы ломают.
Они сочувствуют слегка Погибшим — но издалека.
Но в сумерках морского дна, В глубинах тайных кашалотьих Родится и взойдет одна Неимоверная волна, И наблюдающих поглотит.
Я посочувствую слегка Погибшим, но — издалека.
Высоцкий. А вот у Окуджавы:
Мне русские милы из давней прозы и в пушкинских стихах. (96-й год, Окуджава) Мне по сердцу их лень, и смех, и слезы, и горечь на устах.
Когда они сидят на кухне старой во власти странных дум, их горький рок, подзвученный гитарой, насмешлив и угрюм.
Когда толпа внизу кричит и стонет, что гордый ум, что честь? Их мало так, что ничего не стоит по пальцам перечесть.
Мне по сердцу их вера и терпенье, неверие и раж… Кто ж знал, что будет страшным пробужденье и за окном пейзаж?
Что ж, век иной. Развеяны все мифы. Повержены умы. Куда ни посмотреть — все «скифы, скифы, скифы… Их тьмы, и тьмы, и тьмы».
И с грустью озираю землю эту, где злоба и пальба, мне кажется, что русских вовсе нету, а вместо них — толпа.
Я знаю эту жизнь не понаслышке: я из нее пророс, и за ее утраты и излишки с меня сегодня спрос.
* * *
С парохода сойти современности Хорошо самому до того, Как по глупости или из ревности Тебя мальчики сбросят с него. Что их ждет еще, вспыльчивых мальчиков? Чем грозит им судьба вдалеке? Хорошо, говорю, с чемоданчиком Вниз по сходням сойти налегке. На канатах, на бочках, на ящиках Тени прошлого тихо лежат, И прощальная жалость щемящая Подтолкнет оглянуться назад. Пароход-то огромный, трехпалубный, Есть на нем и биллиард, и буфет, А гудок его грустный и жалостный: Ни Толстого, ни Пушкина нет. Торопливые, неблагодарные? Чепуха это все, дребедень. В неземные края заполярные Полуздешняя тянется тень.
Это грустный Кушнер. А ему в ответ, в заключение как бы Левитанский:
Все верно, друг, две жизни нам не жить, и есть восхода час и час захода. Но выбор есть и дивная свобода в том выборе, где голову сложить!
К. Ларина
―
Александр Филиппенко. Спасибо, Саша!
А. Филиппенко
―
Спасибо вам!