Хотело ли российское государство погубить Пушкина? - Андрей Левандовский - Не так - 2013-02-16

СЕРГЕЙ БУНТМАН: Добрый день! Сергей Бунтман у микрофона. И мы с вами договорились, что одна из передач в месяц «Не така» нашего совпадает по тематике, ну, скажем так, с содержанием журнала «Дилетант» соответствующего месяца. И в феврале мы решили обратиться во многих материалах журнала «Дилетант» к гибели Пушкина и к судьбе последующей Дантеса. Ну, а сегодня мы бы хотели устно несколько иной аспект разобрать, который мы привыкли с хрестоматийных школьных времен как-то очень однозначно понимать. В студии Андрей Левандовский. Здравствуйте, Андрей!

АНДРЕЙ ЛЕВАНДОВСКИЙ: Здравствуйте!

С. БУНТМАН: Добрый день!

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Добрый день!

С. БУНТМАН: Император Николай, царский режим, смерть поэта. Насколько действительно существовало вот неприятие Пушкина, да и не только Пушкина у императора, у двора, у чиновников высших. Чтобы можно было не только, скажем так, втайне радоваться, мы еще посмотрим насколько радовался Николай Павлович смерти Пушкина или с облегчением вздохнуть мог, но и каким-то образом принимать участие даже в этом мероприятии каким-то образом. Расхожее ухаживание царя за Натальей Николаевной. Да, то есть здесь можно таков набрать миллион, и что же здесь не так мы попробуем посмотреть на обстановку действительно…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Давайте.

С. БУНТМАН: … на николаевское время.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Давайте.

С. БУНТМАН: Ну, вот 30-е годы и Николай. Уже вполне сформировалась идеологическая подкладка, организационная система николаевского царствования. А здесь достаточно вольные выходцы из других времен, хотя их как бы взгляды меняются.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да. Тут, Вы знаете, тема очень живая, для меня близкая, хотя тут я полностью отвечаю названию Вашего журнала в этой теме, но я дилетант интересующийся. Вот все-таки моя юность пришлась на то время, когда пушкинистика была совершенно особым явлением. Я даже знал кое-кого немножко шапочно. Не шапочно, а просто снизу вверх смотрел. Сергей Михайлович Бонди, Цявловская Татьяна Григорьевна. А на памяти были Томашевский, Модзалевский. Это был совершенно особый мир. Я думаю, вот, кстати, то, о чем Вы только что сказали – это не только позиция официальная советская: царь затравил Пушкина. А тут еще был некоторый такой перегиб. Эти люди жили в особом мире, пушкинисты. Это совершенно особая даже вселенная. Пушкин был для них буквально все, они знали о нем буквально все. Люди потрясающей эрудиции, культуры редкой. Но, мне кажется, немножко с их, как бы сказать, подачи, с их легкой руки вот эта проблема Пушкина выросла чуть ли не в главную проблему николаевского царствования. То есть Николай и Пушкин – жесткое противостояние. Пушкин как вызов Николаю. Николай, так сказать, не может этого выдержать. И есть, кстати, антитезы. Есть патриотическая точка зрения, что Николай – покровитель, вернул из ссылки, заботился. Есть поразительная статья, знаете, Владимира Соловьева для меня была откровением, написана к 40-летию со дня смерти Николая. С Соловьевым вообще разбираться и разбираться. Апологетическая статья. И там просто – как бы сказать? – апогеи…

С. БУНТМАН: 95-й год.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да, совершенно верно. Николай I нежно любил Пушкина. То есть видите, какой разброс: затравил и нежно любил. Ну, а истина, она, наверное, как всегда посередине. Вот просто мне кажется, Николаю нужно отдать должное. Он, конечно, совершенно не соответствует тому облику, который лепили в советское время и очень талантливые люди. Вот я очень Тынянова всегда любил, вот «Малолетний Витушинников». Это доведенный до апогея гротеск Николая как такой державный облом, человек прямолинейный, энергетически очень сильный, совершенно ничего не понимающий. Конечно, не так.

С. БУНТМАН: Это не так, но Тынянов несколько другое. У Тынянова свои… Кстати, всем, друзья мои, которые сейчас слушают, у нас прямой эфир, и вы можете посылать свои смски – плюс 7 985 970 45 45. И по твиттеру с нами связываться. Дорогие друзья, кто давно читал или вовсе не читал Тынянова, читайте. Я сейчас…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Надо.

С. БУНТМАН: … по счастью заново для себя открываю Тынянова…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Причем вот эти три маленькие…

С. БУНТМАН: … и наслаждаюсь.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: … поручик Киже, восковая персона и Витушинников…

С. БУНТМАН: Да.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: … это просто совершенство с точки зрения художественной. Николай там все-таки… Это вот доведение до апогея этой вот интеллигентской линии, начатое еще Герценым, продолжавшийся…

С. БУНТМАН: Быстро бегущий назад лоб.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Вот, вот. Эти глаза зимние, завораживающие, полное отсутствие разума. А у него свое и очень такое четкое понимание жизни. Он по-своему очень умный. Вот ведь характерно, что он Пушкина-то ценил. Это несомненно. Он Пушкина действительно вернул из ссылки, и ему очень важно было с Пушкиным найти общий язык. Он его искал, и он его нашел. Вот после этого свидания знаменитого, когда Пушкин покаялся отчасти, ну, не покаялся, признал, что 14 декабря он был на Сенатской площади, но отчасти…

С. БУНТМАН: Нет, но он сказал это еще, потому что там были мои друзья.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Мои друзья. Совершенно верно.

С. БУНТМАН: Это абсолютно, это позиция чести.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Чести. И он, Николай, это ценил вроде бы.

С. БУНТМАН: Да, и Николай, который провел все следствие, и письма Николая матери, между прочим, во время всего следствия – это удивительные, это поразительные документы.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да, он психолог, многие вещи тонко понимает. И после этого свидания вот эта знаменитая фраза, вроде бы сказанная приближенным: «Теперь он мой» в отношении Пушкина. То есть было ощущение. Но весь вопрос, чего Николай хотел от Пушкина, и мог ли Пушкин ему это дать. Николай ведь, вот сейчас часто проходит, рыцарь самодержавия, великий государь, а он сам хорошо определял свою позицию – часовой, которого Господь поставил охранять Россию. А часовой – это же не рыцарь. У часового совсем другие функции. Он именно охраняет. Николай – человек, для которого все-таки служение, служба были не просто определяющим, это образ жизни, это вся жизнь. И от Пушкина он требовал именно служения. Ему очень хотелось, чтобы этот великий талант служил России, так как… благу России так, как благо России понимал Николай. Благо России – это устоявшийся порядок и его поддержание, хорошо бы воспеть и воспеть как можно более ярко. А Пушкин это мог как никто. Вот собственно установка. И вот, скажем, интересная переписка с Бенкендорфом по поводу Пушкина, там постоянно проходит вот эта опека. Там кто-то, сейчас не помню кто, о «Евгении Онегине» написал дерзкую статью. Николай так оценивает эту статью: надо запретить, но автору хорошо бы сказать – вся ведь воспитательная работа шла через Бенкендорфа – автору хорошо бы сказать, что лучше бы он не писал такие занятные, но пустые вещи как «Евгений Онегин», а возвратился бы к теме Полтавы, это воспевание величия государства. Это подход постоянный. И вот это желание Пушкина привязать к себе службой, которая Пушкину была в тягость, и прямое заявление, когда Пушкин просился в отставку, пусть уходит, но знает, что между нами все порвано. Ну, как можно уйти в отставку после таких слов? Вот все очень характерно.

С. БУНТМАН: Насколько Пушкин был – тоже одно из расхожих мест – оскорблен именно своим чином придворным, камер-юнкерством своим?

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Вот та тема. Тема тоже очень серьезная, потому что, ну, скажем вот, Вяземский, как Вы помните, пишет, что это тщеславие, никакой политики здесь нет. Дело не в том, что Пушкин не хочет служить. Вот дали бы ему камергера…

С. БУНТМАН: Да.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: … он бы радовался. Я думаю, что это несправедливо. Просто видно по переписке, что Пушкин действительно страдает от необходимости постоянно бывать на официальных балах, одевать мундир, и его это мучает, это постоянно проходит.

С. БУНТМАН: Ну, то, что не по возрасту…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Не по возрасту.

С. БУНТМАН: … и не по масштабу.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: И не по масштабу. Ну, его еще и томить все это начинает, то, что раньше очень нравилось, это же очевидно… Как вот «Пора, мой друг, пора…» - это ж замечательно. «Покоя сердце просит». Вот эта суета, официальная атмосфера, вот все это давит на него чрезвычайно. Мне кажется, что это действительно было ему в тягость.

С. БУНТМАН: Хорошо. Пушкин с одной стороны сам дает Николаю очень серьезные авансы: «и во всем будь пращуру подобен…»

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да…

С. БУНТМАН: Да. И он занимает позицию, тоже, кстати говоря, разгромленную тем же Вяземским, позицию 31-го года Пушкина…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да.

С. БУНТМАН: … очевидная по поводу Польши. Ну…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: … то, что желательно. У Пушкина это есть. Да.

С. БУНТМАН: Но мне не кажется, что это действительно, это мировоззренческие стихи, это позиция Пушкина.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да. Помните, вот в «Египетских ночах» замечательно на счет… импровизация на счет того, что поэт не должен выбирать ту тему, которую диктует толпа, ну, читающая власть, а должен творить самостоятельно в сравнении с ветром, который веет, где хочет, с орлом, который мимо гор летит, ну, трухлявый пень, с Дездемоной, которая любит арапа. Почему это? Зачем это? Затем, что ветру, орлу и сердцу девы нет закона. Таков поэт. Вот это же от души. Пушкин мог написать «Клеветникам России». Это была совершенно искренняя реакция – как бы сказать? – уязвленного патриотизма, который у него, конечно, был. Он мог почувствовать свою близость к Богу и написать совершенно поразительные «Отцы пустынники и жены непорочны». И буквально через несколько дней он мог написать крайне легкомысленное стихотворение, ну, не легкомысленное, а искреннее, но связанное с любовью к конкретной женщине, с переживанием вот этого характера чисто земного. Вот Пушкин, я Вам коль скоро говорю, что в детстве я вообще читал все, до чего мог дотянуться, а Пушкин вместе с Мопассаном стоял на нижней полочке, я его, по-моему, к 12 годам прочел его вместе с черновиками, все. Это было такое счастье.

С. БУНТМАН: А какой у Вас Пушкин был?

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Синенький, академический, маленький томик. 10 томов.

С. БУНТМАН: Да, да.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Очень качественное издание. Сейчас он затрепан невероятно, до сих пор функционирует.

С. БУНТМАН: Это там, где просто плотности твердой кислоты история Петра?

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да, да.

С. БУНТМАН: Там просто невероятно. Если ее развернуть, получились бы еще 10 или 20 томов.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Невероятно совершенно. Поразительно. Просто, понимаете, уже тогда было ощущение при относительно совсем даже не зрелом возрасте, что это живая жизнь в ее потрясающе творческом, таком великолепном воплощении. Он невероятно многообразен, как никто. А Николаю хотелось служения. Вот, по-моему, парадоксальная ситуация. Пушкин, может быть, и рад был бы служить, но он не мог.

С. БУНТМАН: Тут еще есть, наверное, ну, осмелимся предположить, что есть постоянное существование и поэта, и художника вообще, это существование на грани, вот существование в нескольких разных мирах. Вот когда Вы говорили только что об отцах пустынниках и…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да.

С. БУНТМАН: … достаточно легкомысленном земном стихотворении, что поэт не может быть уже в 19-м веке, совсем не может быть, не может быть полностью кем-то.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да.

С. БУНТМАН: Полностью. И в 18-м-то не могли. Ну, кто скажет, что Державин полностью губернатор…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Ни в коем случае.

С. БУНТМАН: … или сенатор. Нет, он все время… И оно у Пушкина, обостренная боязнь быть или среди заговорщиков, или среди государственных чиновников, или среди придворных, или среди истово верующих.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Хочу Вам обратить внимание, что он сознательная позиция. Это часто бывает бессознательная…

С. БУНТМАН: Это осознанная…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Вот «Из Пиндемонти», это написано в 36-м году, когда вроде бы уже под занавес, когда «Отцы пустынники» пишутся. Вот помните, «Зависеть от царя, зависеть от народа – Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому… Служить и угождать…» Вот как всегда я не помню дальше. Но там здорово «… для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи… Вот счастье! Вот права…» Вот такое прочтешь в детстве и начинаешь получать выучку. Это Пушкин развращает юношество в своем роде.

С. БУНТМАН: Совершенно верно. Да и надо действие закона от нежелательной информации оградить.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Николай этого понять… Ну, как? Не то, чтобы понять мог, но для него это было злом.

С. БУНТМАН: Да.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Несомненно. Вот это вот человек выходит за служебные рамки. Его направляют на служение государству, а он откликается на все. Это невозможно. Вот у них несовместимость. Это вода и масло. При том при искреннем интересе друг к другу и даже, возможно, намек на симпатию был. Но они настолько разные.

С. БУНТМАН: Сергей из Красногорска спрашивает: «Каковы были взаимоотношения Пушкина с цензурой, вот если взять 30-е годы?»

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Я сам буду Вашим цензором. То есть все шло к Николаю, и Николай иногда давал удивительные такие замечания. В «Графе Нулине» там перечисляется, что принесли к даме в покои, там был урильник. Николай заменяет на будильник. И Пушкин, кстати, пишет: «Это поправка джентльмена». То есть оценивает. Но с другой стороны ведь и «Медный всадник» цензуру царскую не прошел. Вот. И понятно, почему. Потому, что Николай в своем роде умница, его так просто вокруг пальца не обведешь красивым стихом. Это же вещь-то страшная, «Медный всадник». Это как раз вот о нем… Слово «кумир» сразу вызвало реакцию.

С. БУНТМАН: Да.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: «Кумир на бронзовом коне». Вот эта власть, которая давит личность, более яркой вещи, по-моему, вообще в русской литературе нет, хотя об этом писалось много и постоянно. То есть эта цензура была… Пушкин на нее не жаловался. Царская цензура была ни чуть не лучше обычной, хотя и обычная тоже потравливала. Не взирая вроде на царское покровительство, Сергей Уваров, он Пушкина терпеть не мог, как известно, была неприязнь. Он, кстати, недоволен был царским покровительством, и все-таки пакости разные по мелочам делал. Сейчас подробности не скажу, но царская цензура не спасала еще и от претензий цензуры обычной. То есть Пушкин был не свободен в этом плане.

С. БУНТМАН: Наталья спрашивает, говорит: «Всю жизнь мучаюсь, почему Пушкин вызвал на дуэль Дантеса, ведь в пасквиле нет ничего о Дантесе».

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Мало того, в пасквиле намек-то совсем другой. Там пасквиль помните, председатель ордена рогоносцев Нарышкин. А Нарышкин поставлял супругу Александру Павловичу. То есть тут-то намек не на Дантеса вовсе.

С. БУНТМАН: Это очень серьезный намек. Кстати говоря, будет специальная статья, этому посвященная в журнале «Дилетант».

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Это очень любопытно, конечно. Хотя тоже, по-моему, там оснований нет. Основания есть, но они не очень основательны для того, чтобы решать вопрос об измене жены Пушкину. Ну, это особый вопрос, конечно. Атмосфера вот, судя по всему, Вы знаете, как бы ведь, ну, совпало же, вся эта история. Большая нелюбительница Пушкина и в то же время знакомый семьи Полетик Идалия, она Наталью Николаевну пригласила к себе в гости. Наталья Николаевна приехала, там никакой Полетики нет, там есть Дантес. Один на один. И он к ней, используя современную терминологию, стал приставать. Ну, не то, чтобы уж совсем, но вплоть до того, что вытащил пистолет, заявил, что застрелится у ее ног, если она не пойдет ему на встречу. Она, по собственному рассказу, повысила голос, прибежала дочка Полетики, и удалось Гончаровой уйти. Она все это Пушкину рассказала. И в тот же день он получает пасквиль. Причем это ведь не единственный случай. Дантес ухаживал. Это было совершенно откровенно. Пушкин мучился. Сам человек, ну, известно с массой похождений, он должен быть особенно ревнив, вот со своей фантазией, со своими представлениями о женщине. То есть для него это, конечно, испытание страшное, он жену-то любил страстно.

С. БУНТМАН: Но здесь то, чего Пушкин внутренне, ну, не то, чтобы боялся, а то, что предполагал…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да.

С. БУНТМАН: … что я и сам могу оказаться на той стороне донжуанской баррикады.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Конечно. Столько, кстати, он творил в этом плане всякого, что где-то с точки зрения высшей справедливости вполне мог, и этот синдром у него несомненно такой был. Мне кажется, это сублимация, разрядка, вот тот вопрос, который был задан. То есть пасквиль, который не указывал на Дантеса, он как спусковой курок сработал. Ясно, что к Николаю у Пушкина претензий быть не может ни в каком плане, ни в реальной, ни в формальном. Но пасквиль был оскорбительным, и Пушкин тоже чувствовал оскорбление со стороны Дантеса и вот круга Дантеса, Геккерна прежде всего. Вот и поэтому такая реакция. Памфлет просто подтолкнул его в этом направлении, а то без памфлета там… без дуэли не обошлось бы. Но памфлет сыграл роль как бы вот оскорбления, как красная тряпка для быка.

С. БУНТМАН: Я напоминаю, что у нас в студии Андрей Левандовский. Мы говорим о государстве и Пушкине. Чуть-чуть шире мы заберем после перерыва. И тут стоит вспомнить не отношение к Пушкину, конкретному Пушкину, потому что Пушкин хоть и великий, и осознание есть, что он один из славнейших русских поэтов, но Пушкин – один из. И все-таки он живой здесь. Это не поклонение как было Льву Николаевичу Толстому, например, в совершенно другую эпоху и признание первейшим. Он такой монумент как Гёте. Вот. Он еще молод, не смотря на…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Кстати, у Пушкина при жизни противников больше, чем поклонников.

С. БУНТМАН: Да, несомненно. И стоит почитать даже и дружеские отзывы того же Вяземского. Мы немножко посмотрим на ситуацию в стране вообще через 5 минут.

С. БУНТМАН: Мы продолжаем разговор о… Мне пришли 2 сообщения очень забавных. Конечно, соседство с Пушкиным, как соседство с Моцартом, как соседство со многими другими, ну, многими нельзя сказать гениями, у нас мало избранных, как говорил тот же самый Моцарт. Здесь два сообщения, чтобы на следующей неделе все узнать. Там Александр из Гатчины собирается все прислать истину о Пушкине как гении. Я с нетерпением жду Александр из Гатчины.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Это очень интересно.

С. БУНТМАН: Да. Я такие… Присутствие таких людей в нашей жизни порождает очень многое. Мы говорим о Пушкине, о Николае, о дворе. Смотрите, Николай – читатель?

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Читатель. Я знаю, среди государственных деятелей России знали только еще одного такого читателя более позднего времени, человек, который максимально серьезно относился к художественной литературе, понимал ее очень по-своему, но читал стихи, прозу – Иосиф Виссарионович Сталин.

С. БУНТМАН: Это Сталин. Еще раз рекомендую книгу Илизарова «Сталин как читатель», анализ библиотеки и маргиналий, то, что заметок на полях Сталина – это очень любопытно. Да, да. Именно так. Да.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: И вот, кстати, Сталин там Пастернак, Сталин – Мандельштам, Николай Павлович Пушкин. Это темы, которые можно совмещать.

С. БУНТМАН: Нельзя… Не зря Булгаков постоянно моделировал через Пушкина и через Мольера…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да.

С. БУНТМАН: … и в своих пьесах в основном не зря моделировал ситуации.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Ситуация Сталин и Булгаков тоже, кстати, интереснейшая, конечно.

С. БУНТМАН: Да. Моделировал ситуации «художник и власть». Но Николай читает. У Николая есть свое мнение. Здесь, ну, как у нас читает он такого юношу как Лермонтов.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да.

С. БУНТМАН: И мы говорили об этом в передаче, потом и в «Дилетанте» это было напечатано. Это замечательно. Великолепное просто отношение Николая к «Герою нашего времени».

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Великолепное.

С. БУНТМАН: Когда он читает, и пока ему кажется, что Максим Максимович – главный герой, вещь хорошая получается.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Два письма императрице. Первое: «Читаю «Герой нашего времени», вещь интересна». Вторая: «Это просто обвал». Буквально вот письмо… Это письмо, но вопли слышатся просто. «Негодяй! Создать такой образ, - Печорин имеется в виду, - то есть развратить, внушать нездоровые мысли. Я-то думал, - пишет он, - что Максим Максимович – это герой. Такие люди есть, и он так хорошо показан, и у меня были надежды, но Лермонтов их обманул».

С. БУНТМАН: Ну, понимаете, в чем дело? Мне Печорин тоже очень не нравится, и некоторые поступки Печорина…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Конечно.

С. БУНТМАН: … я не могу без ужаса просто воспринимать.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Тоска. Просто читаешь и волосы дыбом.

С. БУНТМАН: Да и некоторые поступки самого Лермонтова. Но здесь Вы – это одно, я – это то же самое.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Совершенно верно.

С. БУНТМАН: А вот когда читает царь? Сразу скажем, он не Сталин. Это совершенно разные подходы. Не каждый внимательно читающий государственный деятель – это Сталин.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Конечно.

С. БУНТМАН: И не каждый – Николай. Какие умозаключения делает Николай, ну, кроме того, что как ужасно и так далее? Принимает ли он меры именно по поводу литературы?

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: У него складывается отношение. Да. Конечно, меры приняты. Ну, во-первых, при Николае жесточайшая цензура. Во-вторых, эта самая цензура – один из главных источников информации для 3-го отделения. То есть обычно люди, часто, по крайней мере, попадают под негласный надзор после того, как что-нибудь попытаются публиковать. Это не опубликуют вообще или опубликуют с большими цензурными изъятиями, но информация пойдет в 3-е отделение. Цензоры должны были не только вычеркивать, но и выписывать, и регулярно были на связи с 3-им отделением. То есть для Николая литература – это источник, через 3-е отделение, информации о настроении в той среде, которая ему не нравилась, и в то же время которую он опасался. Общество так называемое. У Герцена замечательное определение – образованное меньшинство. Вот это меньшинство Николаем, крайне нелюбимое, и необходимость которого государством все-таки осознавал и признавал. Вот это, может быть, действительно одна из главных проблем николаевского правления. Огонь, который не жегся бы. Вот так бы сделать, чтобы образование давало людей… Ну, вот образование еще Александр I в конце своего правления достаточно четко заявил: с Петра-то I думают, что европейское образование – это просто хорошо, оказалось, что это как пиво утром, это не только полезно, но и вредно. Образование оказывается рождает не только людей знающих, дельных, исполнительных, но и людей анализирующих, рассуждающих, а главное критикующих. Вот, что плохо. И вся уваровская карьера была построена на обещании создать просвещение, которое бы выпускало умных, дельных, квалифицированных, исполнительных чиновников. А встречная линия, вот это образованное меньшинство – Герцен, Белинский, – и хотел он того, не хотел Пушкин то же самое – это воспитание людей, воспринимающих мир во всем его великолепии, рассуждающих, критикующих, анализирующих, делающих выводы и имеющих чувство собственного достоинства. «Зависеть от царя, зависеть от народа? Не все ли нам равно?» Надо быть самим собою.

С. БУНТМАН: Причем это люди и принадлежащие своему Отечеству и при этом очень большие патриоты.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Конечно.

С. БУНТМАН: Очень большие патриоты. Но при этом принадлежащие общему течению культуры. Не зря опять вспомним, как совсем молодой Пушкин… Пушкин быстро созревает, но совсем молодой Пушкин пишет в своей исторической заметке: «Все-таки свобода – неизбежное следствие просвещения».

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Конечно.

С. БУНТМАН: И этим зачеркивает. Вот этой простой фразой, которую потом взрослый, скажем так, Пушкин не напишет такую фразу. Он скажет по-другому. Но эта фраза просто перечеркивает весь этот огонь, который не жжется.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Все совершенно точно. Кстати, вот была какая-то записка Пушкина, чуть ли не письмо Бенкендорфа Пушкину, где он передает мнение Николая по поводу Ваших, то есть Пушкина, соображения в отношении просвещения. И там очень любопытно. Значит, «Вы пишете, что гений просвещения – это залог развития государственности. Государь хочет обратить Ваше внимание, что нравственность и усердное служение – вот это основа, а то, о чем Вы пишите в высшей степени легковесно и несерьезно. А впрочем Ваши мысли весьма интересны».

С. БУНТМАН: А как интересно действительно, что никак и до сих пор не укладывается свободная личность, которая может действительно служить своей стране. Действительно как… Хотя примеров и в России тому была масса, было очень много и в 18-м веке, и в 19-м.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Это же, понимаете, мечта. Вот если бы это было бы распространено, вот это и было бы настоящее счастье, настоящая жизнь, свободное служение своей стране.

С. БУНТМАН: Ну, не уживается у государственного человека…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Не уживается.

С. БУНТМАН: Не уживается в голове, что это может быть действительно не воспитанное как-то особенно с ограничением свободы своих мыслей невероятным, а что это органично. Служить своей стране – это органично для свободного человека.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Вот у меня…

С. БУНТМАН: Понятие служить…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: … один из вообще любимых рассказов, сюжетов, связанных с николаевским правлением «Человек на часах», вот великолепный рассказ Лескова.

С. БУНТМАН: Да.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Там, по-моему, это очень ясно выражено. Служение – это ограничение, которое часто приводит просто к нонсенсу, ну, вот часовой стоит на посту. Пост его совершенно не нужен, ну, при дворце, где и так все спокойно, а рядом тонет человек.

С. БУНТМАН: Да.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: И служба требует того, чтобы он оставался на посту, а человек утонул. Часовой, христианин, скажем так, или просто хороший человек этого не может выдержать, оставляет пост, спасает человека, и он должен быть жестоко наказан. Иначе система не будет работать. Вот позволь вам действовать по человечеству, и вы все развалите. Есть некие параметры, как бы сказать, отчужденные от обычного человеческого мышления, от обычного человеческого поведения, разумного человека или христианина, как угодно, или просто хорошего человека, и нужно подчиняться вот этим сверху спускаемым параметрам службы. Вот свободный человек здесь никак не может.

С. БУНТМАН: Я бы хотел посмотреть собственно дуэль, отношение Николая к дуэли и отношение Николая… Кстати, вышла замечательная книга о… следственное дело вышло, розыск собственно по поводу дуэли Пушкина и Дантеса.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: В свое время, конечно, вот определяющей была «Дуэль и смерть Пушкина» Щёголева, ну, там много перегибов, конечно, много сомнительного.

С. БУНТМАН: Ну, это непременно то, что до сих пор надо читать.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Конечно. Обязательно.

С. БУНТМАН: Обязательно.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Это просто ступенька в познании. Несомненно. Но вот… я где-то даже читал, потому что чего только не было, что Пушкина-то застрелил не Дантес, а снайпер. Он где-то в кустах сидел по заданию Николая, и там что-то расположение раны показывает…Чего только не было. У Николая, по-моему, ведь отношение совершенно ясное: дуэль он желал предотвратить. Ну, хотя потому, что это скандал. Поэт, которого он приблизил, которому выражает свое благоволение, желать, чтоб его убили на дуэли – это совершенно не нужно. Известно, что Бенкендорф знал о дуэли и Николая поставил в известность. Пушкин Бенкендорфу писал: «У Николая было очевидно свидание с Пушкиным, и Пушкин очевидно дал обещание, что дуэли не будет». Перед смертью Пушкин просил прощения у Николая. Николай потом объяснил за что. Он обещал, что дуэли не будет, а дуэль была. Николай стремился дуэль предотвратить – это несомненно. У меня тут никаких нет соображений по этому поводу, кроме того, что это была его добрая воля. Пушкин его ожидания отчасти обманул. Но тут тоже ведь позиция такая: я ему сказал, чтобы этого не было, и, само собой разумеется, этого быть не должно. Ну, Николая был шокирован, судя по всему, тем, что это произошло. Но Пушкина простил.

С. БУНТМАН: Отношение к семье Пушкина потом?

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Вот это очень интересно. Ведь Николай сделал много для семьи Пушкина. У Пушкина невероятные долги, оказывается, были. По-моему, 138 тысяч рублей по тем временам просто…

С. БУНТМАН: Ну, это гигантская сумма.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Гигантская. Николай все заплатил. Детей в пажеский корпус. Единовременное впомоществование, там 10 тысяч рублей. Ну, для единовременного тоже неплохо. Но ведь что характерно? Жуковский – человек в Пушкина, по-моему, просто влюбленный и делавший все для того, чтобы смягчать вот эти постоянно возникающие конфликты. Когда Жуковский и в этой ситуации делал очень много, напомнил Николаю о Карамзине. После смерти Карамзина примерно то же самое с семьей Карамзина было. Карамзина Николай искренне любил. Очень интересна реакция Николая. «Ты забываешь о том, что Пушкин умолили моего умереть христианином, но жил-то он дурно. А Карамзин жил и умер как ангел». Собственно чего хотел Жуковский? Чтобы это был официальный указ как с Карамзиным. А Николай дал понять, это акт его личной благотворительности. Он Пушкина достойным государственной милости не считает. Он к нему хорошо относился, и он к его жене хорошо относится, и детей хочет пригреть. Это его личное дело. А с точки зрения государственной Пушкин жил плохо. И есть замечательное письмо к Паскевичу, с которым Николай был откровенен как ни с кем, к Ивану Федоровичу…

С. БУНТМАН: Да.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: … к отцу-командиру. «Пушкин умер как христианин, а жил дурно». Паскевич ему отвечает, ну, буквально то же самое другими словами. И Николай снова пишет: «Ты абсолютно прав, что был согласен». То есть с самим собой согласен. Пушкин… Как бы сказать? К сожалению, о Пушкине – это сожаление не о прошлом, а о будущем. То есть вот надежда была, что удастся им все-таки управлять, и тогда бы он много сделал. А о прошлом Николай особо не сожалеет, потому что Пушкин жил дурно. Вот позиция Николая. Он не вписывался в эту систему.

С. БУНТМАН: Любопытный вопрос о Пушкине здесь задает Сергей: «Что Вы скажите о Пушкине как историке в 30-е годы? Что он хотел сделать, но не успел или не смог?» Ну, вот только что мы говорили об этом необычайном просто, как перенасыщенный раствор…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да.

С. БУНТМАН: … конспекте истории Петра, который и так-то читать потрясающе. Могла быть история Петра.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Если бы это было развернуто, это было бы что-то из ряда вон. Вот знаете, вот тоже еще я с детства был поражен, насколько у Пушкина понимание истории потрясающее. То есть вот отдельный сюжет, отдельный фраза в письме, какой-то черновой набросок стихотворения на историческую тему, настолько все как… Сейчас все-таки какой-никакой, но историк, сейчас перечитываю, ну, настолько все в точку. У меня единственное, что его отношение к Александру I немножко всегда коробило, но там личные, конечно, мотивы.

С. БУНТМАН: Там личное. Там очень это глубоко в детство пушкинское, и это просто… это современник. Это царь моего детства. И вот внимательно прочитав маленький кусочек, видел я 3-х императоров…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да, да.

С. БУНТМАН: А внимательно посмотрите, и там многое…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Там синдром уже определенно заложенный уже, конечно. Пушкин, он историк Божьей милостью. Человек, настолько хорошо понимающий суть происходящего, дающий такие здравые характеристики. С историей Петра могло быть что-то совершенно поразительное.

С. БУНТМАН: Причем он историк не такой как Карамзин, всех вдохновлявший именно грандиозностью своего труда именно тем, что историей нужно и должно заниматься, именно так подробно.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Карамзин совершил подвиг, скомпоновав огромное количество материала воедино. Но с ним можно бесконечно спорить. А у Пушкина все было бы близко к исторической истине. Это было бы событие. А там, кстати, история пугачевского бунта очень интересна.

С. БУНТМАН: Да. То есть вот, пожалуйста, у нас есть готовая вещь, готовое произведение, история Пугачева и история пугачевского бунта. Посмотрите, как она сделана. Посмотрите, как написана, как Пушкин не дает себе никакого послабления…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да.

С. БУНТМАН: … не дает себе попытки эмоционально выразить как-то с самого начала отношение, что я вот буду в таком русле писать. То есть он идет от событий. Он не может соврать. Он не может утаить события.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Это, понимаете, все претворяется в великолепное художественное произведение «Капитанская дочка», где он дает себе волю. Но ведь история пугачевского бунта совсем другая. Вы абсолютно правы, она жесткая. Там Пугачев совершенно другой и совсем непривлекательный, кстати. На это часто обращали внимание. А «Капитанская дочка» - это уже как бы скорее, ну, чуточку мифология. Да? Это творчество. Это осознание – как бы сказать? – того, какую роль это сыграло в жизни страны и так далее. Очень любопытно. Вот он действительно как историк, он себя держит за руки. То есть он не дает вот этим творческим, невероятным потенциям проявляться полностью. Он, прежде всего, следует материалу. Историк хороший.

С. БУНТМАН: У него есть именно историческое чутье исторического события, потому что если посмотреть, как Пушкин записывает анекдоты 18-го века…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Потрясающе интересно.

С. БУНТМАН: … что существуют анекдоты сами по себе, их читать бывает не так интересно, но Пушкин записывает их со слов и записывает настолько вот эти узловые вещи, которые показывают как про несчастного Кочубея, который будет все еще карабкаться через свою решетку, когда все предстанут перед Господом. Вот вплоть до удивительного воспоминания детского, воспоминания Загряжской о перевороте 62-го года, перевороте Петра III.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Совершенно потрясающая Екатерина, Потемкин, Орлов. Вы знаете, я на лекциях часто цитирую, потому что не надо долго рассказывать, можно этот анекдот пушкинский рассказать и отношения между людьми, которые ведут государственную политику, настолько ясными становятся. Удивительно здорово.

С. БУНТМАН: Как Николай относился к реакциям на смерть Пушкина?

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Вот да, тоже характерно, что, конечно, дуэли он не хотел, но то, что стало происходить после смерти Пушкина его, конечно, покоробило несомненно. То есть выяснилось, что Пушкина очень любят не по государственному, а любят по-человечески. Вот ведь когда было прощание с телом, то невозможно даже сосчитать, сколько там народу побывало, причем, казалось бы, народу совершенно… Вот эти все звездоносцы-то долгое время не приходили, пока не стало ясно, что можно спокойно прийти. А народ попроще… Просто покоя не было. Это все время кто-то сидел, плакал, стоял на коленях и так далее. Но реакция известна. Очень похорон боялись. Это тоже, кстати, напоминает о более поздних временах. У нас похорон всегда боятся в таких случаях. И поэтому, как Вы знаете, отпевание было перенесено с одного места в другое совершенно неожиданно. Жуковский прямо Николаю так ответил, что когда мы готовились к выносу тела, вдруг вошли жандармы, и жандармов было больше, чем нас, друзей Пушкина. Такое было ощущение, что нас оцепили, арестовали. Вот, Ваше Величество, почему? – Для порядка, чтоб не дай Бог чего. И потом вот эта, конечно, позорная…

С. БУНТМАН: Ну, в общем, смысл тот же, что и сейчас – для вашей же безопасности.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Для вашей пользы. Несомненно. И потом вот эта отсылка в святые горы. Не дай Бог, чтоб никто не узнал, что никто не встречал, ни в коем случае никто речи не произносил. Тихонько похоронить и все. И вот эта знаменитая история с солнцем русской поэзии. Краевский, человек вроде такой спокойный, но эта же смерть Пушкина, она потрясла даже людей спокойных. Вот и солнце русской поэзии закатилось в «Литературных прибавлениях» к «Русскому инвалиду». Опосредовано, через попечителя петербургского учебного округа, человека крайне умного Дондукова-Корсакова, все-таки он получил выволочку из ряда вон. И знаете, как было сказано? «Что Вы пишите? Пушкин толком не служил, генералом не был. До 5-го чина не дослужился. И Вы пишите о нем как будто о серьезном государственном деятеле, вельможе. Какое солнце? Ну, как Вы можете?» И были даны указания, чтобы ничего подобного больше не было. То есть смерть, похороны желательно было замолчать. Ну, тоже понятно, с точки зрения государственного порядка в этом есть разумная основа.

С. БУНТМАН: Из этого какой нам вывод в принципе можно сделать? Вывод достаточно очевидный, наверное.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Даже банальный, наверное, в какой-то степени.

С. БУНТМАН: Что смерти Пушкина, какой бы то ни было, тем более ранней Николай не хотел.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Не хотел. Конечно, не хотел. Он до конца все-таки надеялся… Он его при себе держал, и он надеялся, что все-таки удастся вот оправдать это «он мой». Он хотел, чтобы Пушкин был его. Он его по-своему ценил. То же и с Лермонтовым. Вот если видно, что Николай прочел известие о его смерти, Лермонтова, и сказал: «Собаке собачья смерть». И почти тут же выйдя к приближенным, сказал: «Господа, хочу вас огорчить: человек, который мог бы заменить Пушкина трагически погиб».

С. БУНТМАН: А что это?

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Это то же самое, что у более позднего государственного деятеля. Это стремление поставить себе на службу талант, плохо понимая сущность таланта. Это сожаление того, что талант на службу не ставится, как бы сказать, неразумный расход энергетики. Это все могло бы сыграть на величие Николая, Российской империи, а это уходит в пустую, пропадает, вызывает совершенно противоположную реакцию. Это переживание, вот как они так могут? Николай же искренен очень. Он действительно всего этого не понимает. С его точки это какое-то извращение. Извращение, он не доработал, родители плохо воспитали, вообще воспитательная система плохо работает. Этого не должно быть. Все должны служить. Все должны понимать, что главное – это величие империи, как он, Николай, это величие понимает, работа на это величие. Шаг в сторону – это вот еще… Времени у нас не остается, да?

С. БУНТМАН: Почти нет, но...

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: История с Полежаевым.

С. БУНТМАН: Да.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Дурацкая поэма «Сашка». Парня извлекают из Московского университета, Николай ему лично велит читать. Он читает. Там похабщины много, откровенно говоря. Рядом стоял министр просвещения Левин, и Полежаев, говорят, в ударных местах закрывал глаза и… Николай потом сказал, все, стоп. И дальше такая фраза: «Это все дух декабризма». То есть вот любая даже – как бы сказать? – ну, вещь неразумная… Вот «Сашка» - это вещь о жизни студенчества не на лекциях, а после. Для него все, что безнравственно, даже по-настоящему безнравственно, это дух декабризма, дух инакомыслия.

С. БУНТМАН: Пушкина отпевали в храме Спаса на Конюшенной.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Конечно.

С. БУНТМАН: Почти у новой церкви Николая. Здесь говорится «почти». Ну, как? Ну, самое главное, чтоб это здесь не в том, что это было бы подальше от тех мест, где Николай сам молился и участвовал в литургии, но чтобы это было, как можно скромнее.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Перенесли. Видите, люди-то приходили в Адмиралтейскую церковь. Было заявлено, что будут отпевать именно там. И в ночь по приказанию Николая перенесли на Конюшенную. И там были всего несколько человек, которые несли гроб.

С. БУНТМАН: То есть это не отторжение Пушкина, а это то, чтобы это было тихо, это…

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Чтобы это было тихо.

С. БУНТМАН: И это личное дело Николая.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Личное, да.

С. БУНТМАН: То есть Николай Павлович то же самое и с отношениями с погашением долгов, то же самое – это личное дело Николая Павловича, это не государственное дело.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Совершенно верно. Здесь вот постоянная двойственность присутствует. И отношение хорошее, и по человечески – как бы сказать? – готов помочь, но Пушкин его раздражает как главу государства. Он не вписывается в систему.

С. БУНТМАН: Конечно, мы все, которые уже… Пушкин для нас главная фигура всех, скажем, там двадцати с чем-то, с тех пор как он… Да, я думаю, что начиная с лицея у нас Пушкин – главная фигура времени.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да.

С. БУНТМАН: Но это некоторое историческое искажение.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Как вот, как я говорю, сама по себе пушкинистика поражает. Это особая наука. Такого больше нет. Такого лермонтоведения нет. Даже толстоговедения нет. Это особый мир. Но это понятно. Это простительно, по-моему.

С. БУНТМАН: Лермонтоведение, может быть, оно более чуть-чуть… более лихое такое есть.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Да.

С. БУНТМАН: И жизнь сама лихая.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Адекватная своему герою.

С. БУНТМАН: Да, да. Адекватная своему… Лермонтоведение стало моложе и задиристее тогда, как и сам Лермонтов.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: А у меня такое, понимаете, ощущение, что есть русская история, и есть пушкиноведение чуть ли не адекватное русской истории.

С. БУНТМАН: Для нас, для всех, для интересующихся в свое время Натан Яковлевич Эйдельман попытался именно вписать в контекст, именно соединить историю с пушкиноведением.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: Очень много сделал…

С. БУНТМАН: Да, и историю с декабристоведением тоже отдельная у нас тема. Он попытался это сделать. Ну, может быть, какую-то каплю сегодня сделали и мы. Новый «Дилетант» всегда выходит у нас в начале 20-х чисел каждого месяца, так что, пожалуйста, ждите, и мы вам представим этот номер тоже в одной из программ «Не так», да буквально на той неделе это будет. Спасибо Андрею Левандовскому.

А. ЛЕВАНДОВСКИЙ: И Вам большое спасибо. Всего хорошего!

С. БУНТМАН: Всего вам доброго!