Один - 2016-01-07

Д. Быков

А что касается многих вопросов про праздники: почему я никуда не уехал и как я их провожу? Могу вам сказать с полной откровенностью, что у меня давно уже нет понятия праздников, я их не люблю. Можно сказать, что я каким-то образом неприспособлен к жизни, что трудоголизм — это вариант алкоголизма. Мне нравится, конечно, поспать подольше. Я не очень люблю зимой слишком часто вылезать из дому, хотя люблю, честно говоря, и прогуляться, потому что всё-таки я живу на Ленинских горах, ну, на Воробьёвых, рядом с ними. Могу вам сказать: если вы не хотите тяжкого похмелья после праздников, не хотите мучиться возвращением к труду, вы себе слишком долгих каникул не устраивайте или проводите их так, чтобы после них работа казалась вам отдыхом. То есть надо максимально интенсивно это время проводить.

Я грешным делом довольно много написал (в том числе в роман вписал, который должен выйти, видимо, летом), довольно много я сочинял и как-то никаких особых экзотических развлечений себе не позволял. Этого я всем желаю. Плюс, конечно, нужно много времени проводить, мне кажется, во сне. Уметь видеть сны и благодарно их интерпретировать — это тоже своего рода дар.

Но тем не менее всех я хочу горячо поздравить с Рождеством. Рождество — это один из любимых моих праздников и по настроению, и по ощущению. Хотя трансляция из Храма Христа Спасителя заставила меня чувствовать себя временами немного Хомой Брутом. Действительно плохого слова не скажу, много я увидел и прекрасных лиц, и замечательных.

Как всегда, я начинаю отвечать на вопросы, а потом — в последней четверти — будет лекция. Очень много почему-то пришло заявок на Блока, несколько на Бунина, и пять, но очень для меня значимых, на Леонида Соловьёва — автора «Возмутителя спокойствия» и «Очарованного принца», дилогии о Ходже Насреддине. Сам я склоняюсь к Соловьёву, потому что это автор ныне полузабытый и при жизни недооценённый. Но если кому-то хочется Бунина или Блока, вы можете пока написать на dmibykov@yandex.ru — и я с удовольствием все пожелания учту.

«Скажите пару слов об Александре Волкове и его серии книг про Волшебника Изумрудного города».

Волков — один из той замечательной плеяды советских сказочников, которые отталкивались от западных образцов (как он оттолкнулся от «Волшебника страны Оз», как Толстой оттолкнулся от «Пиноккио», от Коллоди) и дальше начинали импровизировать, творить, вышивать собственные узоры вокруг этой уже устоявшейся фигуры, в данном случае вокруг фигуры девочки Элли. Конечно, его сказки гораздо лучше, чем Баума — во всяком случае, для меня точно. Для меня и «Семь подземных королей», и «Огненный бог Марранов», и «Урфин Джюс» — это в детстве были замечательные источники кошмаров. Мне особенно нравится, что Волков… Он же, строго говоря, не профессиональный писатель, поэтому он насыщает эти книги массой географических, инженерных и других полезных сведений. Вот то, что я знаю о пещерах, например… Я впервые заинтересовался пещерами после «Семи подземных королей». Я вовсе не считаю его эпигоном, не считаю его обработчиком; я считаю его прекрасным сказочником. Вообще несколько таких замечательных сказочников в Советском Союзе, ныне совершенно забытых, определяли моё детство. Вот Владимир Келер, например, с его «Сказками одного дня» — кто сейчас помнит эти сказки, особенно с совершенно божественными и страшными иллюстрациями Трауготов? А для меня это были хорошие страшные сказки, увлекательные, научные. И многое я оттуда помню до сих пор. Шарова я постоянно называю. В общем, что-что, а детскую литературу делать в СССР очень хорошо умели.

«Вышел в свет мюзикл с красивой музыкой Паулса «Всё о Золушке». Ну спасибо, проснулись! Он вышел два года назад. «Что сохранилось от вашего участия в этой постановке?» Два куплета в «Песне часов», больше ничего.

«Есть ли окончание или черновики у романа Андреева «Дневник сатаны»? Он обрывается на самом интересном месте».

Знаете, а может быть, это и входило в авторский замысел. Я не знаю, собирался ли он оканчивать эту книгу. Это второй роман Андреева после малоудачного «Сашки Жегулёва», последний его роман. Понимаете, проблема в том, что Андреев писал без черновиков. В этом, собственно говоря, источник и его стилистической мощи, и его же повторов, и некоторой избыточности по этой части. Он не любил переписывать готовую вещь. Он писал очень быстро, запоями, в два-три приёма.

Д.Быков: Я считаю, что социализация — это всё-таки заслуга, что к этому надо стремиться

Что касается романа. Я не знаю, сохранились ли какие-то планы. Вряд ли у Андреева были планы, да и время не располагало. Он начал его, по-моему, в 1916 году, а в 1917–1918 годах писал. Вещь была опубликована посмертно. А поскольку архив Андреева оставался весь целиком на его даче этой несчастной, которая, по-моему, начала уже при его жизни разрушаться, в этом огромном мрачном здании, то я не предполагаю, что какие-то черновики и какие-то фрагменты романа сохранились. Понимаете, некоторые книги тем и ценны, что оборваны на самом интересном месте — как «Тайна Эдвина Друда».

«В фильмографии Раневской мне больше всего нравится фильм «Мечта», где она сыграла драматическую роль матери, которую обманывал и обокрал собственный сын. А какие роли Раневской нравятся вам?»

Мне больше всего нравится её работа в «Дальше — тишина…», прощальная работа в театральной версии хорошего американского фильма 1938 года (забыл, как назывался точно, потом поищу). Блестящая работа, по-моему, самая сильная, где удивительное сочетание смешного и страшного было, где виден её характер, не видна её желчь, а видна только… Хотя нет, это и насмешливая роль тоже, потому что эта мать бывает иногда и так навязчива, и так глупа, но всё равно она безумно трогательна. Я думаю, что и для неё, и для Плятта, чьи совместные работы всегда спасали что угодно (даже фильм «Весна»), это был триумф абсолютный. И я знаю людей, которые бесконечно ходили на этот спектакль и бесконечно потом его пересматривали.

Мне Игорь Старыгин, Царствие ему небесное, рассказывал. Он там играл крошечную роль официанта. И он рассказывал, что он не мог эту роль играть, потому что как только он… Там была прощальная сцена, где сидят Плятт и Раневская и ужинают в последний раз в том ресторанчике, где когда-то он делал предложение. В общем, там слёзы выжимаются коленом. Это ставил, насколько я помню, Эфрос. И прав, конечно, Швыдкой, что Эфрос был самым человечным из советских режиссёров; не самым интеллектуальным, может быть, не самым органичным в организации сценического пространства, но именно самым человечным, самым сентиментальным. И Старыгин рассказывал, что когда он в роли официанта выходил обслуживать Раневскую и Плятта, у него так тряслись руки, что он не мог донести бутылку шампанского, он начинал рыдать прямо на сцене! Невозможно было на них смотреть! Конечно, это было совершенно грандиозное зрелище. А что касается кино, то она, как сказала, к сожалению, «всё больше плевала в вечность».

«Шопенгауэр сказал, что по-настоящему самим собой человек может быть только в одиночестве. Что он хотел этим сказать? И согласны ли вы с ним на передаче «Один»?»

Хорошо одиночество, когда тебя слушают миллионы и каждое твоё слово может быть обращено против тебя? Нет конечно. Я не согласен в этом смысле с Шопенгауэром. Я имел только что как раз с Бунтманом и Шаргуновым довольно увлекательную дискуссию два часа тому назад здесь же на «Эхе», в «Дилетантах»: является ли социализация вообще заслугой, может ли она стать целью жизни? Или профессионализация, например. Я считаю, что социализация — это всё-таки заслуга, что к этому надо стремиться. Я всегда повторяю слова хемингуэевского героя: «Человек ни чёрта не может один». Это не значит, что «единица — вздор, единица — ноль». Эти слова Маяковский написал в тяжелейшем разочаровании от любви. И, конечно, поэма «Владимир Ильич Ленин» — это поэма о несчастной любви. «Партия — единственное, что мне не изменит», да? А всё остальное уже изменило. Я не думаю, что человек должен быть обязательно членом партии, чтобы состояться. Но то, что человек ничего не может один, что люди вокруг него ему необходимы как зеркала, как система ценностей, как намёк на другие возможности, — это моё личное убеждение, и с этим никто ничего не сделает.

Помните, была такая анкета Нади Рушевой, где она отвечает на прустовскую анкету, и там: «Ваше представление о несчастье?» — «Одиночество». Я готов с этим согласиться. Лучше всего, если вокруг человека, конечно, родня или люди духовно ему близкие. И вообще нельзя соотносить себя ни с какими ценностями, если вокруг тебя нет людей. И Шопенгауэр, кстати, не очень-то следовал своим правилам, он был человек достаточно общительный. Дурной характер имел, но его гедонизм очень часто входит в противоречия с его мрачной философией.

«Я пробовал писать стихи по классическим размерам, особенно мне нравился размер, в котором ударение падает на каждый третий слог, — это вы имеете в виду анапест. Спасибо, очень приятно. — А как у вас происходит с выбором размера для нового стиха?»

Я хочу сразу же опровергнуть, как-то опрокинуть глупое утверждение, что поэт получает стихи непосредственно с Парнаса и что всё это небесная гармония, которая ему транслируется в неизменном виде. Всё это, по-моему, глупости. Процесс создания стихотворения вполне рационален. Идея приходит ниоткуда, а как оформить эту идею — вот тут как раз поэт и отличается от графомана. Самое точное, самое объективное описание процесса оставил Пастернак — там, где Юра Живаго пишет, на мой взгляд, великое стихотворение «Сказка». Вот это:

Сомкнутые веки.

Выси. Облака.

Воды. Броды. Реки.

Годы и века.

Помните, да? Он начал писать его пятистопным ямбом — пошло слишком легко, не чувствовалось сопротивления. Он перешёл на четырёхстопный — энергии прибавилось. Но потом он начал писать трёхстопником — и тут получилось, тут пошла энергия сопротивления!

То, что существует семантический ореол метра, открыто сравнительно недавно, но над этой проблемой думал ещё Андрей Белый, а потом, уже в начале 60-х годов, появилось сразу несколько чрезвычайно важных работ на эту тему. В числе главных русских стиховедов нельзя не назвать Михаила Леонтьевича Гаспарова, который этим занимался. Занимался этим и академик Колмогоров, которого очень интересовали зависимости между темой и ритмом. Занимался Кондратов, прекрасный журналист, математик и поэт, кстати, очень хороший. Многие занимались, хотя первая публикация была сделана не ими. Я сейчас посмотрю, кто именно был «отцом темы», чтобы всё-таки не вводить вас в заблуждение.

Насколько я помню, впервые семантический ореол метра был рассмотрен на примере очень показательного в этом смысле размера — пятистопного хорея. Ну, более откровенный уже действительно трудно придумать. Это «Расцветали яблони и груши»… Да, Тарановский, совершенно верно. Тарановский — автор первой публикации на эту тему. Совершенно не нужно делать вид, будто поэт каким размером захочет, таким и напишет. Каждый размер имеет чёткий семантический ореол. Самый наглядный — это тема «выхожу один я на дорогу», которая всегда в русской литературе оформляется пятистопным хореем. Есть знаменитый центон на эту тему:

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

Так забудь же про свою тревогу,

Не грусти так шибко обо мне.

Не ходи так часто на дорогу

В старомодном ветхом шушуне.

Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идёт другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Выхожу я в путь, открытый взорам,

Ветер гнёт упругие кусты,

Битый камень лёг по косогорам,

Жёлтой глины скудные пласты.

Это всё, как вы понимаете, Есенин отвечает Лермонтову, в диалог вступает Блок, Пастернак (

«Гул затих. Я вышел на подмостки»

Мы прошли разряды насекомых

С наливными рюмочками глаз.

Он сказал: природа вся в разломах,

Зренья нет — ты зришь в последний раз.

Ещё и Мандельштам со своим «Ламарком» придут нам на помощь. Мотив выхода, движения из более узкого пространства в более широкое.

Упомянутый вами анапест, в особенности трёхстопный, — это размер, который характерен для стихов о России. Возьмём блоковскую «Новую Америку», возьмём очень много текстов Некрасова на эту тему, «Рыцарь на час» в частности. Кстати, именно один мой студент заставил меня понять, что «Среди пыли, в рассохшемся доме» небезызвестного Юрия Кузнецова — это стихотворение именно о России. Я вам прочту с удовольствием это стихотворение, оно маленькое:

Среди пыли, в рассохшемся доме

Одинокий хозяин живёт.

Раздражённо скрипят половицы,

А одна половица поёт.

Гром ударит ли с грозного неба,

Или лёгкая мышь прошмыгнёт, —

Раздражённо скрипят половицы,

А одна половица поёт.

Но когда молодую подругу

Нёс в руках через самую тьму,

Он прошёл по одной половице,

И весь путь она пела ему.

Про что это стихотворение? Это стихотворение про Бога, который живёт в России — в рассохшемся доме, где вечно всего не хватает, где есть ропщущие и недовольные (

«Раздражённо скрипят половицы»

Д.Быков: Идея приходит ниоткуда, а оформлением идеи поэт и отличается от графомана

Как я выбираю размер? Я не знаю. Я делаю это интуитивно, но вполне сознательно. Я понимаю, что о процессах тяжёлых и трагических хореем не больно-то напишешь, особенно краткостопным — трёх-, четырёхстопным хореем. Я понимаю, что амфибрахий, например — это размер энергичного действия, а он не очень хорошо подходит для стихов пантеистического, любовательского, натурно-природного склада и так далее. Но это всё находится у поэта, как вы понимаете, в сфере интуитивного.

«В молодости Никита Михалков, чтобы доказать свою состоятельность, отправился служить в подводный флот, — по-моему, не совсем добровольно всё-таки. — Насколько разумно для человека рисковать своим здоровьем, чтобы показать свою силу и мужество?»

Собственно говоря, а что разумно-то? Разумно рисковать, чтобы показать силу и мужество? Если в человеке кипит энергия, он может либо создать что-то принципиально новое, либо написать, либо отправиться куда-то служить, выполнять долг. Просто не нужно масштаб жертвы сразу же переводить в масштаб деяния. Иногда человек делает глупость абсолютную. Но, с другой стороны, всё-таки если он решается на грандиозный поступок — это скорее для меня критерий какой-то значительности, даже если это поступок абсолютно бессмысленный. Это не значит, что я вас призываю идти служить в подводный флот. Но Никита Михалков в тот момент (а ему оставался год всего до конца призывного возраста, ему было 27, по-моему, когда его призвали) отказался пользоваться возможностями отца, и отец тоже его не удерживал. Они поступили по тем меркам, по тем временам довольно красиво.

«Сколько лет было Лужину, — имеется в виду Александр Иванович, — когда он встретил будущую жену? Я высчитала, что 30. Почему у неё нет имени в романе?»

Это довольно распространённый приём в прозе XX века. А как зовут главную героиню романа «Ребекка» Дафны дю Морье? Мы знаем, как зовут Ребекку, мир сосредоточен вокруг неё, а как зовут главную героиню, мы так и не знаем, и ни разу её по имени не назвали. Это приём, подчёркивающий иногда или безликость персонажа, или наоборот — его растворенность в толпе. Скажем, у некоторых героев нет имён, а есть только номера. Это касается и ремарковской «Искры жизни», это касается и замятинского «Мы».

Обратите внимание, что у самого Лужина тоже нет имени, а оно появляется в последнем предложении романа: «Закричали: «Александр Иванович, Александр Иванович!» Но никакого Александра Ивановича не было». Кстати говоря, последняя фраза романа может трактоваться в расширительном смысле — никакого Александра Ивановича не было вообще никогда; он не существовал, он прошёл, как шахматный сон, через чужие души, потому что существовал его гений, а Лужина-человека не было. Почему у жены Лужина нет имени? Потому что для Лужина в мире Лужина имена не важны.

Кстати, вы упомянули этот роман, и я подумал (я довольно много об этом думал в связи с работой над «Маяковским»): почему шахматная партия Лужина и Турати не может быть закончена? Понимаете, она ведь действительно не кончилась. Проблема в том, что большинство партий, большинство споров XIX века (и XX века, что ещё страшнее) не закончены.

Скоро мне или не скоро

Отправляться в мир иной —

Неоконченные споры

Не окончатся со мной.

Начались они задолго,

Лет за двести до меня,

И закончатся не скоро —

Много лет после меня.

Вот эта нарочитая простота и нарочитая бесхитростность этих стихов Слуцкого не должна вас обманывать. Главная его книга, им так и не собранная, называлась «Неоконченные споры». Речь идёт о неоконченных вещах. Вот партия Лужина и Турати — это главная партия XX века; условно говоря, партия вдохновения и расчёта, партия рациональности и чуда. Большинство поэм XX века ведь тоже не закончены. Понимаете, нельзя же считать законченным замысел «Про это» — поэма искусственно оканчивается, поэма о несостоявшейся любви, о невозможности любви, разрешается каким-то совершенно общим местом. «Спекторский» не закончен или закончен искусственно. От «Поэмы без героя» Ахматова 20 лет не могла оторваться и не считала её оконченной, печатаются разные версии. «Стихи о неизвестном солдате» Мандельштама — главная его оратория — существовала во множестве версий. Консерватизм и либерализм, и так далее. Эти споры не могут иметь разрешения, в этой войне нельзя победить, потому что одно без другого невозможно.

Я думаю, что и партия Лужина и Турати не может быть закончена потому, что Турати — это своеобразный двойник Лужина, это партия Лужина самого с собой. Поэтому единственный выход из ситуации — это самоубийство. Вот почему этот роман мне кажется таким важным. Сколько лет было Лужину? Думаю, 27–28. Думаю, вы правы.

«Скажите пару слов о Владе Колесникове. Мальчик ушёл, и ему помогли это сделать те, которые себя почему-то называют журналистами, хотя это упыри. Но это не только упыри из газеты, — подчёркнуто, какая газета. — Он оказался в абсолютном вакууме, пытался докричаться до людей — и не смог».

Дорогой vitwest, если вы обратили внимание, я об истории Влада Колесникова никак не высказался, потому что я не знаю всех обстоятельств. А самоубийство подростка — это та тема, на которую нельзя высказываться наобум лазаря. Я не знаю, что там было. Я не знаю, какие обстоятельства его к этому привели. Возможно, личные. Возможно, семейные. Я не думаю, что дело было только в Украине. То, что в его травле сыграли свою роль обозреватели «Комсомольской правды»… Я не буду называть конкретного имени этого человека, который и обо мне писал клеветнические пасквили, и о многих писал. Этому человеку воздастся. Думаю, что воздаётся уже. Мне совершенно неинтересно наблюдать за тем, как он будет расплачиваться за свои мерзости. Но мне интересно другое.

Тут меня, кстати, спрашивают: со многими друзьями ли я рассорился за последнее время, и сильно ли сократился мой круг общения? Нет. Но вот один автор выпал из поля моего интереса. Это талантливый писатель (я тоже называть его не буду), который у себя в Facebook написал: «Никто вовремя так и не объяснил Владу Колесникову, что есть вещи куда более важные, чем Крым, чем Украина, и что его жизнь со всем этим не связана, и что через десять лет никто не будет помнить об этих обстоятельствах, а ему, молодому, ещё жить да жить».

Вот человек, который это написал, не просто перестал для меня существовать, а он перестал быть мне интересен, а это гораздо хуже. Я понял, почему его проза упирается в тупик самоповторов. Потому что если для вас ваша жизнь никак не связана с тем, нарушатся ли рядом с вами божеские и человеческие законы или нет, то значит ваша жизнь просто бессмысленна. И все эти разговоры о необходимости частной жизни, о том, что «да ладно, какие-то социальные проблемы, какая-то политика», «мы ничего не можем объяснить, не можем ничего изменить»… Важно быть добрым и порядочным человеком. Когда я слышу эти фарисейские слова, вот тут, к сожалению, во мне кровь вскипает. Это я очень не люблю.

И если человек покончил с собой из-за каких-то внешних обстоятельств, а не из-за измены любимой… Знаете, как обычно в армии писали: «Повесился, потому что девушка его бросила», — а девушки чаще всего и не было вообще. Когда человек говорит, что нельзя кончать с собой из-за общественно-политических мотивов, он тем самым просто осуждает огромную плеяду людей, которые из-за этих общественно-политических мотивов просто жертвовали жизнью — просто шли в конспиративную работу, шли на террор, шли на войну в конце концов. Где-то идёт война, можно же в конце концов отсидеться, а главное — «хорошо относиться к своим деткам и работать для своих деток». Вот когда я это слышу, тут во мне, конечно, загорается дух противоречий. Поэтому этот писатель, к сожалению, для меня перестал существовать. Я думаю, что это для него невеликая потеря, потому что общаться мы перестали очень давно.

Я вообще считаю, что когда сужается круг общения, это не всегда плохо. Людей, которые для вас важны, по-моему, должно быть немного. Они должны быть, но тем сильнее ваши чувства к ним, если их немного. Вот такое у меня есть ощущение.

«Должен ли журналист высказывать публично собственное мнение по каким-то событиям, или же его задача — предоставление максимально объективной информации?»

Я не видел никогда объективной информации. Ну просто её не существует, по-моему. Есть, наверное, люди, которые в себе самих содержат критерии объективности и субъективности. Но даже ваш выбор языка, на котором вы говорите, даже выбор темы, которую вы берёте, — всё свидетельствует об определённом выборе. Даже выбор источника, где вы это печатаете. Поверьте мне, что если с нынешнего Первого канала я услышу какую-то совершенно объективную информацию, она у меня доверия не вызовет. Вот так я ужасно устроен.

«Раскройте секрет. Замысел стихотворения вам виден целиком и сразу, или возможна кардинальная, неожиданная для самого автора метаморфоза к концу?»

Видите ли, мне примерно понятно, когда я берусь писать, что я хочу сказать. Но как я это скажу, куда меня приведёт рифма, какие ходы мне подскажет композиция, я никогда не знаю. И я вам больше скажу. Примерно через час-два наступает счастливое озарение — и в стихотворении появляются четыре хорошие строчки, которые нравятся мне, дописываешься всё-таки до них постепенно. Это как БГ сказал… Я его как-то спросил, есть ли у него секрет написания хорошей песни, и он сказал: «Да, очень просто. Надо перед этим неделю писать плохие — и тогда в конце недели вы напишете хорошую». Я боюсь, что так же и здесь — надо действительно сначала писать два часа, а на третий дописываешься до чего-нибудь хорошего.

Вернёмся через три минуты.

РЕКЛАМА

Д. Быков

Вот вопрос интересный от автора, который подписался yisrael_rosenkreutz: «Дмитрий Львович, написал этот вопрос под впечатлением вашего восторженного отзыва о творчестве Лукьяненко…» И вот сразу начинается враньё! Это не восторженный отзыв. Это доброжелательный отзыв. Восторженный — это если я кричу: «Ах, гений, гений! Шедевр! Лучше не бывает!» Я хорошо отношусь к Серёже Лукьяненко, но здесь нет никакого восторга. «Учитывая ваше предпочтение уходить, как вы продемонстрировали в прошлом эфире, от неудобных вам вопросов…» Пошло второе враньё. Я ухожу, дорогой yisrael_rosenkreutz, только от тех вопросов, где у меня спрашивают мнение о конкретных людях — чаще всего душевнобольных. Я не могу комментировать в эфире творчество душевнобольных. Это такой «акт милосердия» с моей стороны. «Уверен, что это письмо вы до конца не дочитаете, но тем не менее. Останетесь ли вы таким же восторженным, — восторженным не остаюсь, — поклонником творчества Лукьяненко, поговорив с мамой семнадцатилетнего мальчика-идеалиста, прочитавшего его книги, а затем послушавшего его проповеди (или Прилепина, или Лимонова — ваших других литературных кумиров) и отправившегося на борьбу со злом на стороне «добра с кулаками» (или автоматом)?»

Это витиевато написано, но грубо говоря: несут или Лукьяненко, или Прилепин, или Лимонов… Они не являются моими литературными кумирами, но я хорошо отношусь к творчеству этих людей. Мои литературные кумиры — это Чехов, Капоте, Толстой. А это мои коллеги, мои современники. Несут ли они моральную ответственность перед мамой семнадцатилетнего мальчика, который отправился что-то защищать с автоматом? Нет, не несут. Вот мама несёт ответственность. Если она сыну не объяснила чего-то важного, если он, начитавшись Лукьяненко, взялся за автомат — значит, этот мальчик болен или мама просто его не воспитывала, потому что Лукьяненко не учит браться за автомат. Безусловно, в своём «ЖЖ» Сергей Лукьяненко высказывает очень многие мысли, которые мне отвратительны. Он имеет право на свои заблуждения. Я тоже далеко не во всём представляюсь ему образцом. Но он один из тех, в чей порядочности я не сомневаюсь. Он не делал плохих вещей, и с ним я сохранил человеческие отношения. С очень многими не сохранил, и они мне нужны, эти люди.

«Вы создаёте постоянный когнитивный диссонанс среди ваших поклонников, поэтому вам постоянно задают повторяющийся вопрос: нужно ли добру бороться со злом, и как? И вы, в зависимости от контекста, отвечаете по разному: то «давайте никого не затравливать», то «приезжайте к студии после передачи и скажите мне эти слова в лицо». Выберите, пожалуйста, одну позицию».

Нет, дорогой yisrael_rosenkreutz, я не выберу одну позицию! Потому что если я выберу одну позицию по разным вопросам, я стану проще и понятнее для одномерных, плоских ребят, вроде вас, но я погрешу этим против истины. А нравиться вам — не главная моя задача в жизни. Вот представляете, как оно нехорошо сложилось? Конечно, я рад бы потратить свою жизнь на то, чтобы быть приятным всем, но, к сожалению, это невозможно.

Проблема в одном: нет однозначного ответа на большинство сложных вопросов. Действительно я против того, чтобы кого-либо затравливали. Я с этим абсолютно не согласен. Я против того, чтобы масса правых травила одного неправого. С этим понятно, да? Я надеюсь, я понятно пояснил мою мысль? Я могу разжевать её ещё понятнее, спрашивайте. Но при этом должно ли добро противостоять злу? Да, обязательно. Когда оно видит перед собой разнузданное хамское зло, оно должно в меру своих сил его остановить. Если перед вами мужчина, насилующий ребёнка, нужно этого мужчину немедленно ударить, а по возможности так ударить, чтобы он отлетел подальше от этого ребёнка.

Если у вас есть другие вопросы — пожалуйста, задавайте. Хотя я, конечно, не справочник «Этика в каждый дом» или «Этика в любой семье», но я постараюсь дать вам ответы. Вы знаете, в Политиздате выходил краткий словарь по этике. Я всё-таки другое, я не Байрон, я не Политиздат, но на некоторые вопросы я могу вам дать простые ответы. Просто не пытайтесь делать вид, что вся этика безусловно однозначна. «Однозначность» — это любимое слово Владимира Жириновского, который к этике не имеет даже касательного отношения.

«Вы не ответили на два моих вопроса, — действительно тяжкий грех! — о Михаиле Осоргине и Сергее Клычкове. Хорошо бы исправить». Сейчас исправим! Подумаешь, проблема!

Михаил Осоргин представляется мне писателем такого же примерно класса и того же типа, что и Иван Шмелёв, то есть это крепкий третий ряд. «Сивцев Вражек» — хороший роман, но таких писателей много. Сразу хочу сказать, что на вопрос о масонстве Осоргина твёрдого мнения не имею, мне это неинтересно. И вообще я считаю, что масонство — это главный миф последних пяти веков (может быть, наряду ещё с коммунизмом): на последней ступени посвящения открывается, что никаких тайн нет.

Д.Быков: . Я понимаю, что о процессах тяжёлых и трагических хореем не больно-то напишешь, особенно краткостопным

Что касается Сергея Клычкова. Это хороший поэт. Конечно, «Чертухинский балакирь» — очень неплохая вещь. И у него есть проза симпатичная. Но у меня есть такое подозрение, что Клычкову чего-то очень сильно не хватало. Например, однажды Ахматова побывала у него и пересказывала то ли Чуковской, то ли ещё кому-то его новые стихи:

Впереди одна тревога,

И тревога позади…

Посиди со мной ещё немного,

Ради Бога, посиди!

Я поразился — какие гениальные стихи! А оказывается, в оригинале было:

Впереди одна тревога,

И тревога позади…

Посиди ещё немного,

Ради Бога, посиди!

Ахматова одну стопу добавила в нечётную строку — и это зазвучало божественной музыкой. У Клычкова этой божественной музыки не было.

Ещё мне очень нравится один мемуар о нём. Они же были соседями с Мандельштамом в 1934 году. Вот на кухне сидят вместе, Мандельштам и Клычков, бухают, естественное дело (в общем, оба любили это, хотя Мандельштам меньше), и Клычков, характерно окая (а он — такой красавец-великан, русский бородач синеглазый), Мандельштаму говорит: «А всё-таки, Иосиф Эмильевич, мозги у вас еврейские». Мандельштам смотрит на него в упор, кивает и говорит: «Да. А стихи русские». И Клычков, тоже на него так глянув: «Ох, стихи русские!» И, кстати говоря, надо сказать, что очень любили эти поэты, которых считали русофилами… Когда однажды кто-то при Клюеве начал ругать евреев, он сказал, окая: «Ты при Мондельштаме живёшь!» Это тоже очень хорошо о них говорит. За это можно простить даже Мондельштама.

«Почему такие явления, как расизм и национал-шовинизм, так распространены в России? Являются ли они частью русской культуры? С чем связан сегодняшний зашкаливающий уровень нетолерантности в расовых, национальных и религиозных вопросах?»

Да делать людям нечего, вот и всё. Понимаете, когда у людей есть работа — или артельная, или коллективная, неважно какая, любая, — они не задаются вопросом, кто тут еврей, а кто тут чеченец, а они делают дело. К великому сожалению, сейчас действительно создаётся ощущение, что в России очень много ксенофобии. Это абсолютно не так. На самом деле всё обстоит ещё хуже. На бытовом уровне всем просто всё равно. Вот в этом-то вся и катастрофа, что всем безразлично. Если бы их действительно что-то волновало, если бы была действительно ксенофобия, то по крайней мере с этим можно было бы бороться, а то ведь это просто пофигизм. И многие даже не понимают, о чём их спрашивают. Они настолько унижены жизнью, доведены до такого распада, что они вообще не думают ни о чём. Вот это меня очень раздражает. А так шовинизм совсем не распространён. У меня есть такое ощущение, что очень многие люди сегодня судят о России по телевизору. А то, что происходит в телевизоре, — это, по-моему, глупости, это издевательство.

«Смотрели ли вы фильм Познера «Еврейское счастье»?» Нет. И не планирую, к сожалению. И название не нравится, и как-то автор не вызывает большого интереса.

«Как вы относитесь к документальным фильмам Майкла Мура? Является ли он бессовестным мифотворцем либо человеком со своим оригинальным мировидением?»

Он является бессовестным человеком с оригинальным мировидением. Такое тоже бывает. Когда Буш-младший ему сказал, советуя этому парню найти какую-нибудь полезную работу, я отчасти с ним готов согласиться. Во-первых, Мур конспиролог, а мне это не всегда нравится. Во-вторых, он, конечно, авторитарный повествователь, очень сильно склоняющий читателя, слушателя к конкретному выводу. Я не люблю Мура, потому что «Боулинг для Колумбины» представляется мне скучнейшей картиной. Мне не очень нравится его авторский образ, мне не смешны его шутки. Ну, почему-то не нравится. Это не значит, что люди с антиамериканской позицией не вызывают у меня уважения. Вот Оливер Стоун вызывает, он классный режиссёр. А Мур не классный режиссёр. Классный режиссёр — Подниекс. Понимаете, мне нравится та документалистика, которая ничего мне не доказывает, не навязывает, которая заставляет меня самого думать. Мне нравится в этом смысле прибалтийская школа документалистики, а не нравится американская.

«Нет ли у вас желания прочитать лекцию по творчеству английских поэтов XVI–XVII века, в частности Нэша, Бёрда, Гиббонса и других?»

Я не считаю себя вправе читать лекцию о творчестве метафизиков. Во-первых, я не очень люблю их творчество, если уж на то пошло. Мне оно интересно, конечно. Мне интересен этот способ построения поэтического повествования, это многословие, это развёрствование одной мысли на множество абзацев — то, что попытался сделать Бродский в стихотворении «Пенье без музыки» под влиянием именно перечисленных авторов, но в первую очередь, конечно, Донна. Знаете, больше всего, наверное, на них похож ранний Браунинг. Браунинг мне очень нравится, я его считаю великим поэтом.

Я в своё время поставил себе титаническую задачу — перевести поэму «Сорделло», которую и по-английски никто не понимает. Ограничился я для начала тем, что сделал её полный прозаический перевод, а потом стал думать, как её укладывать в эти рифмованные мужской рифмой пятистопные ямбические двустишья, или надо как-то всё-таки в России это дело несколько разнообразить и иногда вставлять женскую рифму. Тогда этого вопроса я для себя не разрешил. Может быть, когда-нибудь, когда у меня будет время, я эти шесть песен (это, наверное, по сто страниц) всё-таки стихами переведу, постаравшись сохранить браунинговские темноты, витиеватости, барочности. По-моему, Теккерей говорил, что в этой поэме две понятные строчки — первая («Кто хочет услышать историю Сорделло?») и последняя («Вот вы и услышали историю Сорделло»). Всё, что между ними — невозможно. И даже жена моя писала: «Я так и не поняла, что такое Сорделло — религиозный праздник, название города или имя странствующего певца?» Ну, последнее верно.

Мне нравится такая витиеватая, сложная, религиозная, мистическая, интеллектуальная поэзия. Мне интересен сам эксперимент. Чтобы у меня мозги не заржавели, я решил в какой-то момент сделать полный перевод такого сложного текста. Я себе эту задачу откладываю на сладкое. Вот когда не будет писаться проза, я возьму и этим займусь.

«Расскажите, пожалуйста, о питерских «Горожанах», а особенно об Игоре Ефимове. Мне интересно ваше мнение о его романах и публицистике».

Группа «Горожане» существовала в Питере примерно с 1966 года по 1975-й, пока не разъехались все её участники. Это такая молодая городская проза. К ней примыкал Рид Грачёв, хотя он ни в какую группу органически входить не мог. Ну а душой этого объединения был Игорь Ефимов с его повестью «Старшеклассница» и вообще с его тогдашними городскими сочинениями. Ефимов — очень хороший писатель.

Д.Быков: Иногда человек делает глупость. Но, с другой стороны, если он решается на грандиозный поступок —это для меня критерий значительности

Понимаете, какая штука? Вы меня ставите перед довольно сложной проблемой, потому что Ефимов жив и здравствует, во-первых. И как мне его обсуждать, когда он может это услышать и прочесть? Во-вторых, Ефимов — активно работающий писатель, он продолжает публиковать ежегодно по большому философскому роману. Он начал ещё с «Философии неравенства», замечательной философской работы. Соответственно, как его оценивать? Я вам честно скажу, что из всего, что написал Ефимов, мне самой интересной кажется его книга об убийстве Кеннеди — вот это документальное расследование, где он видит отчётливый кубинский след (и это не так парадоксально, как казалось когда-то, когда эта книга ещё только вышла). Она интересно написана, динамично, доказательно. Это мне кажется самым интересным. «Философия неравенства» мне кажется немножко вторичной по отношению к либертарианцам. И вообще, когда русский человек попадает на Запад, по-моему, он недостаточно активно знакомится с уже написанным на тему; ему кажется, что он сейчас всем всё объяснит и откроет все Америки, а между тем, многие Америки уже давно открыты. Хотя «Философия неравенства» — всё равно для русской традиции интересная книга.

Что касается собственно прозы Ефимова, то мне она нравится, мне она кажется интересной. Но, обратите внимание, когда вышла книга его переписки с Довлатовым (а всем уже известно, что я Довлатова не считаю крупным писателем), всё-таки видно, что письма Довлатова и грубы часто, и несправедливы, и истеричны, и многое в них не так, а письма Ефимова всегда этически безупречны, всегда логичны. Но всё-таки Довлатов более писатель, конечно — у него слова более красочные, у него темперамент сильнее. Мне кажется, что главный недостаток Игоря Ефимова — это недостаток темперамента или некоторая интеллектуальность этого темперамента. Он интересный полемист, но герой его несколько картонный. Знаете, есть такой значок в Питере «Из Петербурга с апатией и безразличием», и изображена чайка, замотанная шарфом, под моросящим дождичком, и чашка кофе у неё в лапе. Мне кажется, что эта проза слишком апатична, в ней мне не хватает темперамента. Хотя при этом Игорь Ефимов — замечательный и интересный мыслитель и биограф. Вот видите, какой получился развёрнутый ответ. Игорь, если вы меня сейчас слышите, то я вам передаю большой привет и свою любовь.

«Я живу во Владивостоке, подумываю о переезде в столицу, так как тут практически нет ни либералов-единомышленников, ни тем более поклонников «Розы Мира» (знаю, что вы её считаете сказкой, но и Солнце не без пятен), тут её вообще мало кто читал».

Знаете, чтение или не чтение «Розы Мира» — это довольно сомнительный критерий. В Москве много людей, которые читали «Розу Мира», но продолжают жить так, как будто этой книги нет. Я не считаю её сказкой, это не совсем так. Я считаю её развёрнутой метафорой. Вот это да, это пожалуй. Но, воля ваша, усматривать буквальное описание мира во всей этой системе замечательных вещей совершенно невозможно.

Что касается единомышленников. Понимаете, единомышленники — политически это вообще крайне редкая вещь. И выбирать их надо, по-моему, не по политике, а по сродству духовному. У меня очень много единомышленников, но при этом мои убеждения абсолютно не совпадают с их убеждениями, а просто они мне по-человечески приятны. Другое дело, что есть убеждения (например, антисемитизм), которые рано или поздно съедают человека: он сначала милашка, а потом становится наглой скотиной. Ну, ничего не поделаешь. Вам я в любом случае не советую переезжать в Москву. Мне кажется, чем найти единомышленников в Москве, по-моему, выше шанс переубедить кого-то во Владивостоке.

«Есть ли у вас любимый новогодний или рождественский фильм?»

Нет. Я не люблю этот жанр. Хотя фильм про медведя говорящего… Как он назывался-то, господи? Ну, там был говорящий медведь, и он всё время влезал в отношения мальчика с девушкой, давал идиотские советы, разговаривал. Потом его распотрошили, потом зашили. Забыл, как его звали. Вот этот медведь мне был симпатичен, он был дурацкий и смешной.

Тут очень хороший вопрос, долгий и пространный, я не буду его зачитывать, на почту пришёл. Как раз под Рождество очень хорошо об этом поговорить. «Всё во мне хорошо, — пишет автор, — но то, что вы боговерующий, очень снижает ваши акции в моих глазах». Дорогая Аня, мне очень жаль, что я не могу вас порадовать, но как-то мне Господь дороже, чем даже ваша симпатия.

Я тут давеча общался с очень любимым мною священником, очень ценимым мною богословом, даже просто религиозным мыслителем — Петром Мещериновым. И вот мы с ним сошлись на странном ощущении. В последнее время нас, меня уж точно… Я просто ему об этом сказал, потому что всегда у кого-то должен быть если не духовник, то человек, с которым можно откровенно на эти темы поговорить. В последнее время у меня всё меньше сомнений. Раньше я этими сомнениями всех изводил, всех реально верующих, особенно жену, довольно православную (довольно — потому что она не слишком это афиширует, но глубоко православная, держащая посты). Многих своих религиозных друзей я изводил этим вопросом, сомнениями, теодицеей, типа: «а как же он терпит?», «а есть ли бессмертие?». И стихов я довольно много на эту тему написал.

И вдруг я заметил, что в последнее время эти вопросы перестали меня волновать — бытие Божие больше не вызывает у меня вопросов, не вызывает сомнений. Почему? Вот тут парадокс. Вокруг нас столько свидетельств абсолютного безбожия, творящегося сейчас в России! Вокруг нас столько мерзости, столько людей, которые абсолютно сознательно на моих глазах выпускают из себя мистера Хайда, которые сознательно становятся мерзавцами в поисках творческой энергетики, скудного пропитания, общественного признания. Неважно, завоёвывают ли они таким образом массовую аудиторию, пытаются ли они встроиться в мейнстрим, хотят ли обратить на себя внимание, но очень много стало подонков. Кто-то из этих подонков улыбается, подмигивает и говорит: «А что? А все так». А кто-то, наоборот, убеждённо говорит: «А что ты, либералистическая сволочь, можешь предложить стране?» Я-то много чего могу предложить стране, но они этого не услышат. Кстати говоря, страна-то всё понимает, не надо выдавать себя за страну.

И вот среди всего этого вера в Бога очень укрепляется. Почему? Парадокс этот просто разрешается. Да потому что мы видим, как наглядно это зло. Оно наглядно наказывается почти у всех деградацией, распадом личности, творческим бесплодием; оно очень наглядно наказывается превращением, иногда даже внешним, физическим. Наша эпоха бесконечно ценна наглядностью. И вот именно поэтому, даже когда я смотрю на официоз в храме, или слышу в интервью патриарха, что Россия в Сирии занимается обороной, или когда я читаю, например, Александра Щипкова (есть такой православный публицист, который займёт теперь место Чаплина), вот когда я всё это читаю, я ещё больше укрепляюсь в вере, я просто вижу Господа, потому что наглядность невероятная! Вот то, как нам явлено лицо Дьявола, оно оттеняет лицо Господа.

Поэтому у меня сомнений в последнее время совсем не стало. Если раньше я мог сказать «да, я сомневаюсь», да, иногда я впадал в совершенно постыдный агностицизм, то уж теперь я совершенно точно знаю, что Бог есть, и свет во тьме светит, и тьма не объемлет его. И в такие минуты особенно остро вспоминаешь Томаса Манна: «Какая прекрасная вещь абсолютное зло! Как просто по отношению к нему определиться».

Меня тут, кстати, спрашивают о том, как я отношусь к опубликованным сейчас наконец-то полностью «Размышлениям аполитичного». Во-первых, я эту книгу читал раньше. Конечно, не по-немецки, а просто потому, что Елисеев её сто лет назад перевёл. Он пытался опубликовать, никто не брал её, потому что Манн там высказывает иногда совершенно профашистские взгляды. Значительный её кусок, очень важный, был опубликован в серии «Мой XX век» издательства «Вагриус», там можно было ознакомиться с «Размышлениями аполитичного». Как я отношусь к этой книге? Я плохо отношусь к этой книге. Она кажется мне многословной, сырой, плохо написанной. Но я люблю заблуждения гения. Мне кажется важным, что у Томаса Манна вот такие заблуждения были, мне это приятно. То есть заблуждающийся Томас Манн мне всё равно симпатичнее, чем говорящий правду иногда Геббельс (если бы вдруг случайно Геббельс сказал правду). Да и потом, полезная книга.

Д.Быков:Если для вас жизнь не связана с тем, нарушатся рядом с вами божеские и человеческие законы или нет, значит ваша жизнь бессмысленна

«В вашей теории реинкарнаций писателей какие предыдущие и последующие воплощения есть у Николая Заболоцкого?»

Над вашим вопросом я надолго задумался. Последующих пока не вижу, а предыдущий — мне кажется, Тютчев Фёдор Иванович, его натурфилософия, его взгляд на вещи. Очень многие стихи Заболоцкого как бы написаны Тютчевым, — Тютчевым, дожившим до XX века. И потом, вот эти тютчевские галлицизмы, языковые неправильности, его неологизмы, типа «с их терпким листьем изнуренным» и так далее… Он кажется мне очень близким к Заболоцкому, почти родным. Ещё мне очень нравится то, что иногда у Тютчева и у Заболоцкого — у этих двух мыслителей русского стиха — случается какая-то совершенно детская, чистая, слёзная интонация:

Вот бреду я вдоль большой дороги

В тихом свете гаснущего дня…

Тяжело мне, замирают ноги…

Друг мой милый, видишь ли меня?

Завтра день молитвы и печали,

Завтра память рокового дня…

Ангел мой, где б души ни витали,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

И у Заболоцкого есть такие стихи — стихи про деревянного человечка, поздние стихи из цикла «Последняя любовь». И потом, отношения Заболоцкого с Роскиной мне чем-то напоминают отношения Тютчева с Денисьевой. Ну, много там параллелей, в которые я не хочу впадать, но мне кажется, что Заболоцкий и есть его реинкарнация, только очень несчастная.

«Назовите ваши любимые книги и фильмы в жанре трагикомедии». «Слёзы капали» Данелии, которому я передаю привет.

«Знакомы ли вы с творчеством Андрея Аствацатурова?» Не только с творчеством, но и с самим очень хорошо знаком. Очень люблю Андрея Аствацатурова, его лекции, его романы и его самого.

Услышимся через три минуты.

НОВОСТИ

Д. Быков

Меня тут спрашивают, что речь идёт не только о поэтах-метафизиках, в частности о Нэше, а что я думаю о композиторах, то есть о Гиббонсе и Бёрде. Насколько я помню, Гиббонс не только композитор, он ещё и сочинил кое-что как поэт в вокальном жанре, несколько религиозных сочинений там есть. И, кстати говоря, его считают композитором английского барокко. Сам я слышал очень мало, потому что в музыке, как вы понимаете, я гораздо меньше понимаю, чем в поэзии. Соответственно, и о Бёрде, и о Гиббонсе я говорить могу с меньшим успехом. Вот Томас Нэш — это пожалуйста. Сатирические сочинения всякого рода, достаточно витиеватые, но забавные, с удивительным сочетанием просторечья и высокопарности. Барочную поэзию, как уже было сказано, с её темнотами и многосмысленностями я скорее люблю, потому что скорее люблю сложное. Что касается музыки, то скорее здесь надо всё-таки обращаться, как мне кажется… Ну, я даже не знаю, кого сейчас, кроме Варгафтика, можно посоветовать из музыковедов, разбирающихся в чём-либо профессионально.

«Чтоб лицо влезало в фото,

Сбросить с дюжину кило —

Станет как у Дон Кихота,

А не круглое табло».

А я всё думаю: вот к чему бы цеплялись все эти люди, если бы я был худой? Неужели я настолько совершенен, что ничего, кроме дюжины лишних кило, они не могут во мне дурного найти? Я клянусь вам, что я не сброшу! Понимаете, пока толстый сохнет, худой сдохнет. И не хочу я быть Дон Кихотом совершенно, потому что Дон Кихот был несчастный сумасшедший.

«Известно, что вы занимаетесь и переводами. Какие бы советы вы дали начинающему переводчику?» Да очень простые: переводите дословно, а потом перескажите своими словами. Мне кажется, это единственный путь, потому что буквализм — это самый тяжёлый грех, в который может впасть переводчик.

«За что вы не любите Псоя Короленко?»

Опять! «Вы всё ещё пьёте коньяк по утрам?» Тут не скажешь ни «да», ни «нет». Потому что если скажешь «нет», то получается, что ты пил его раньше, а если скажешь «да», то это тоже неправда. Я очень нейтрально и очень спокойно отношусь к творчеству Псоя Короленко. Персонаж по имени Псиш Коробрянский в романе «ЖД», сделанный с Короленко и Шиша Брянского, — это не более чем такая карикатура, на мой взгляд, совершенно беззлобная. У Псоя Короленко есть хорошие песни, ровно как и у Шиша Брянского.

Всякие «спасибо». И вам спасибо!

Насчёт Антониони, который не требует специальной интеллектуальной работы. Нет, требует, конечно. Всё-таки думать, что «Красную пустыню» Антониони, например, можно вот так брать и смотреть — нет, надо кое-что знать, знать кое-какие контексты.

«Несколько слов о поэзии Михаила Синельникова».

Как бы вам сказать? Тот же случай, по-моему, что и с Игорем Ефимовым, когда талант есть, но темперамента не хватило. У Михаила Синельникова есть очень хорошие стихи и переводы, но боюсь, как и в стихах Геннадия Русакова, мне недостаёт там новизны. Хотя у Геннадия Русакова есть поразительные трагические стихи (в цикле памяти жены, например), но очень часто мне не достаёт какой-то взрывной силы. Ну, может быть, я воспитан на слишком острых блюдах. Вот Арсений Тарковский — тоже, казалось, у него голос негромкий, но сила страдания в некоторых его текстах удивительная, сила исповедальности тоже невероятная. Может быть, это потому, что он не боится в своих стихах и в жизни быть недостаточно хорошим; его лирический герой, его протагонист не всегда позитивен, не во всём прав. К сожалению, ни у Синельникова, ни у Русакова я этого не вижу. Вот у Слуцкого вижу, например. Мне кажется, что механизм вины может очень сильно в лирике сработать.

«Ваше мнение о творчестве Жозе Сарамаго? Ваше мнение о его романе «Евангелие от Иисуса»?»

Это хороший роман, безусловно. Мне нравятся два романа о христианстве из всего массива XX века: роман Сарамаго «Евангелие от Иисуса» и роман Казандзакиса «Последнее искушение Христа». Мне очень стыдно, но эти две книги мне нравятся. Да, и ещё, конечно, рассказ Фланнери О’Коннор «Перемещённое лицо», где главная героиня говорит: «Мне кажется, Иисус был перемещённое лицо». Гениальный рассказ абсолютно!

Вот пришло прекрасное письмо. Меня просят продолжить тактику воздержания от любых упоминаний об

этом

«Часто ли вы ходите в театр? Поделитесь самыми сильными впечатлениями от увиденного в прошлом году».

Дорогая grete, я редко хожу в театр. Причина этого проста — я плохо разбираюсь в театре, и мне там чаще всего скучно. Театр бывает либо очень хорошим, либо очень плохим. А плохих, к сожалению, сейчас очень много. Если бы ты был холоден или горяч, я бы в театр ходил. Мой любимой режиссёр — это Някрошюс; всё, что он делает, я смотрю. Второй мой любимый режиссёр — Юрий Любимов времён «Таганки». Лучшим когда-либо поставленным спектаклем в Советском Союзе я считаю «Гамлета». Я видел его в тех немногих сохранившихся фрагментах (40 минут в общей сложности) и в трёхчасовой архивной звуковой записи, которая существует. По-моему, это самый великий «Гамлет», которого можно себе представить.

«Заинтересовала ли вас книга Мариэтты Чудаковой «Литература в школе: читаем или проходим?» Заинтересовала, хорошая книга. Мне ещё очень нравится книга Долининой «Прочитаем «Онегина» вместе» и другие её педагогические пособия. Эти книги для меня в одном ряду. «Как по-вашему, с какого возраста, сколько лет и чему там должны учить?»

Я считаю, что всё правильно сейчас делается, только с одной разницей: нельзя поднимать школьников в школу в 8 утра, нельзя начинать занятия в 8 утра или в 8:30. Я категорический противник искусственных ранних подъёмов. Вот мы, старики, уже встаём поздно, а рано, когда ребёнок хочет встать, — это единичные случаи. Пусть он отсыпается. Мне кажется, что как раз старику необязательно спать долго (он чем раньше встанет, тем больше успеет), а ребёнку лучше отсыпаться. И если бы занятия в школе начинались в 10 или 11 (сейчас во вторую смену давно никто не учится, по-моему, сейчас и обычных учеников не хватает на школу из-за демографической ямы), никто бы себя хуже от этого не чувствовал. Дети злые с утра, и они плохо воспринимают. Пик интеллектуальной активности наступает у школьника в 11 часов, по моим наблюдениям.

«Интересно было бы послушать вашу лекцию на тему «Поворот к христианству». Ну, когда-нибудь со временем я поговорю. Может быть, знаете, я действительно повторю по многим просьбам лекцию об Уайльде и Честертоне, читанную в Англии, потому что для меня это два очень важных имени.

«Чем заменить кондовое слово «мероприятие»?» «Событие», «акт», факт».

«Как вы объясняете использование Акуниным в «Алмазной колеснице» сюжета из «Штабс-капитана Рыбникова»?»

Речь идёт о Японской войне. И обратите внимание, что там полемически это использовано. И вообще «Штабс-капитан Рыбников» — рассказ очень непростой, это рассказ про хорошего шпиона. Помните, почему там этого шпиона проститутка сдала? Он — единственный, кто был с ней ласков. Он — единственный, кто её не бил. И поэтому она что-то заподозрила. И она, помните, в ответ на его нежность могла ответить только одно, она лепетала: «Вы такой страстный мужчина!» Она грубыми и идиотскими своими словами пыталась ответить ему. Он тем её и удивил, что он не побил её. Поэтому купринский рассказ очень неплохой, очень сложный. И то, как использовал его Акунин, лишний раз показывает неоднозначность акунинских прочтений.

Д.Быков: Я не видел никогда объективной информации. Ну просто её не существует, по-моему

«Как вы относитесь к переводам Максима Немцова?» Не хочу про них ничего говорить, не хочу огорчать Максима Немцова.

«Когда выйдет книга Джесси Болла?» Как переведу, так и выйдет. Я сейчас занят был совершенно другими проектами. Ну дайте мне свой роман дописать — и, честное слово, я займусь Джесси Боллом.

«Расскажите о противостоянии «школы Ефремова» и «школы Стругацких».

Никакого противостояния нет! Стругацкие относились к Ефремову очень почтительно. А «школы Ефремова», на мой взгляд, не существует. Существует «школа Стругацких», а именно семинар Бориса Натановича, который никакого противостояния с ефремовцами не знал. Есть противостояние поклонников. Это да, действительно, и о нём можно поговорить особо, но это не очень интересно.

«Мало того, что Россия уподобилась айсбергу, который раз в 70 лет переворачивается, так при каждом перевороте он ещё и уменьшается».

Можно думать о том, хорошо это или плохо. Может быть, это хорошо, что он уменьшается, становится компактнее и самоуправляемее. То, что от России отпадут Польша и другие окраины, предсказывал ещё Александр Дюма. Может быть, полезнее, согласно концепции Цымбурского, как-то сосредоточиться.

«Не раз слыхали ваши хвалебные отзывы о соловьёвской экранизации «Анны Карениной». Вам не кажется, что Гармаш в роли Левина — издевательство над образом? Левин — утончённый интеллектуал».

Нет, Лёвин не утончённый интеллектуал. Левин… Лёвин как раз гордится тем, что он человек довольно обычный и обычных вкусов. В нём нет утончённости. Какой он интеллектуал? Он книгу свою так и не дописал, поняв, что она не нужна. Нужно знание жизни, понимание и чувствование её. По-моему, Гармаш вполне уместен. Во всяком случае он более уместен, чем тот ужасный Лёвин, который в фильме Райта, который вообще больше всего похож на одного из Уизли (собственно он и играл одного из них). Нет, это не Лёвин никаким образом.

Дальше какой-то (не побоюсь этого слова) дурак пишет какую-то (не побоюсь этого слова) глупость. Как же мне тебя жалко, милый мой Вячеслав! Как же тебе тяжело и горько! Как же я тебе сочувствую, если в Рождество у людей праздник, а ты не можешь успокоиться, пока не нахамишь, пока не покажешь себя всем. Ну, у каждого, конечно, свои праздники, но горько, горько, тяжело! Бедный Слава! Надеюсь, что недолго ещё будете вы мучиться среди нас.

«Порекомендуйте книжки, которые лучше начинать читать совсем маленьким детям — с полутора лет».

Как вы помните, у Сэлинджера Симор Гласс читал Бу-Бу, чтобы её успокоить, дзэнские притчи — и она успокаивалась. Или «Войну и мир». Точно так же «Войну и мир» Алесь Мороз в «Обелиске» Быкова читал школьникам, которые ничего не понимали, но наслаждались. Читайте им вслух что попало — что-нибудь да уцелеет. Из книжек, которые может ребёнок в полтора года понять, по своему опыту могу сказать — стихи. Читайте им любые стихи. Ну да, правильно перечисляют Барто. Барто — по-моему, лучший детский поэт.

«Иногда вы негативно высказываетесь о шарлатанах, типа Блаватской, Гурджиева, и книг, которые они написали. Может, это предубеждение, что не святые утратили право писать духовно-теологическую литературу?» Нет, почему? Теологическую литературу пусть они пишут сколько угодно, но пусть они в этих книгах не рассуждают о тонких мирах, потому что это уже совершенно явное шарлатанство.

«Не посещала ли вас мысль о том, что «Призрак оперы» — это бродвейское переосмысление «Обыкновенного чуда» Марка Захарова?» Нет, не посещала меня такая мысль. По-моему, ничего общего между ними нет.

«Купил книгу Сартра «Дороги свободы», а она оказалась без четвёртой части. Неужели мы умеем качать только нефть, а книги выпускать не умеем?»

Нет, остроумного ответа я вам не гарантирую. Я не знаю, переведена ли вообще тетралогия целиком, честно вам скажу, потому что я её не читал. И вообще Сартр не принадлежит к числу любимых моих авторов. Может быть, это издательство преследовало цель — научить вас читать по-французски. Вот вам понравились три части, и чтобы прочитать четвёртую, вы выучили язык. Такое бывает иногда. Я помню, что новинки Лема не всегда сразу переводились на русский язык (они были неблагонадёжные). Таким образом многие поклонники Лема во главе с Михаилом Успенским выучили польский, и довольно прилично.

Вопрос про «Малыша»: «Может быть, таинственные жители планеты и были Странниками, уставшими от исследований и замкнувшимися в себе?»

Любопытная тема. Может быть, как-то это сопряжено с квинтянами у Лема, которые тоже прячутся и не показываются. Вообще образ отсутствующих, невидимых, закуклившихся инопланетян, для которых немыслима сама идея контакта, — это в фантастике довольно распространено. Но я не думаю, что это Странники. Ну какие же они Странники, если главная их цель — это не контактёрство, а уход в себя? И не нужно думать (кстати говоря, многие так считают), что главная цель, высшая точка развития всякого живого организма — это отказ от любых коммуникаций.

«Назовите ваших любимых философов и любимые труды». Витгенштейн, «Логико-философский трактат». Я рассказывал много раз об обстоятельствах, при которых его прочёл.

«Достоевский всю свою жизнь мучился вопросом о существовании Бога, как он сам признавался, но решить его для себя так и не смог — всё время колебался. Не потому ли, что для Достоевского главной целью было именно мучение, а не какой-то однозначный ответ? Ответ снял бы его напряжение и поставил бы перед фактом».

Интересная вещь. Я с этим совершенно не согласен. Понимаете, в чём дело? Достоевский вообще искал не Бога. Ему только казалось, что он ищет Бога. Вот таково моё ощущение. Мне кажется, что Достоевский очень часто не видел очевидного, проходил мимо очевидного; договаривался до того, что надо упасть в бездну, чтобы оттуда увидеть Бога, что нужно долго грешить, чтобы что-то понять, что вера должна пройти через горнило. Но может быть и совершенно откровенная, естественная, органическая вера, бывает благодать. Попытки Достоевского изобразить святость всегда приводили к тому, что он изображал болезнь. И Мышкин — это явление болезненное. В общем, я Достоевского не очень люблю (чтобы не сказать — очень не люблю), поэтому поиски святости… Это не отрицает моего отношения к нему, как к великому художнику, но всё-таки я считаю, что он великий публицист прежде всего, замечательный фельетонист, очень сильный газетчик, прекрасный спорщик. А как художник он, по-моему, значительно уступает и Тургеневу, и Толстому, и Чехову, и уж, конечно, Диккенсу, столь им любимому.

«Как вы относитесь к мнению, что основной текст «Как закалялась сталь» написал Серафимович?» Никак не отношусь, и никак образом это не коррелируется с остальными сочинениями Серафимовича. «А основной текст «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка» написал Булгаков». Это совершенно ничего общего не имеет с реальностью. Булгаков, наоборот, довольно вторичен по отношению к Ильфу и Петрову в главном своём романе, и вторичен вполне сознательно.

«Почему одни люди боятся креститься в церкви или чувствуют себя глупо, если им хочется это сделать, и ещё больше боятся, если их в этом заметят?»

Это я могу объяснить. Сам ритуал вызывает вопросы у многих. Хотелось бы сделать это так, чтобы тебя в это время не видел никто, хотелось бы сделать, чтобы это произошло наедине со священником (у многих), потому что сам публичный характер таинства многих отвращает. Я это знаю и могу понять.

«Как вы относитесь к концепции абсурдного человека Камю, который не обманывает себя идеями Бога, смысла жизни и разумной Вселенной, а живёт без смысла и надежды? Логично, что человек, признающий, что над ним нет иной воли, становится равен Богу?»

Нет, это совершенно не логично, потому что, к сожалению, над человеком есть очень много всяких обстоятельств, помимо Бога. Да я вообще и Камю не очень люблю. Мне нравится «Чума», конечно. Я ещё раз говорю: все вопросы о Боге — есть он, нет его, есть свобода, нет свободы — всё это мне представляется сейчас, в нынешней России, такой скучной казуистикой! Понимаете, очень много вопросов просто снялись. Замечательно сказано у Андрея Синявского: «Верить в Бога следует не потому, что это логично, гуманно или красиво, а просто потому, что Бог есть». Вот и всё. Точно так же, когда я смотрю на всё, сегодня происходящее, я думаю: какая там может быть вообще жизнь без смысла и надежды? Ну попробуйте жить без смысла и надежды. Всё-таки мне кажется, что ничем, кроме самоубийства, как в случае Камю, это не кончается.

«О чём рассказ Достоевского «Скверный анекдот»?» О! Он о русской оттепели, о том, как человек попытался быть демократическим начальником, и как смешно и жалко это закончилось. Это, кстати, один из немногих рассказов, где Достоевский художник.

«Люди не смогут значительно продвинуться в своём развитии, пока не откажутся от всех видов самообмана, включая Бога». Послушайте, Бог — это не самообман, а это более тонкое понимание мира, вот и всё.

«Что вы думаете о Станиславе Грофе?»

Д.Быков:Когда у людей есть работа, они не задаются вопросом, кто тут еврей, а кто тут чеченец, они делают дело

Я даже его интервьюировал однажды, и мне очень понравилась его твёрдая уверенность, когда я его спросил: «А что бы вы ответили на вопрос о бытии Божием?» Он процитировал Юнга: «Верю» — слабое слово. Я не верю, я знаю». Мне это очень понравилось. Книга Грофа о жизни после смерти и об опыте всяких психоделических веществ в предсмертном исследовании мне кажется неубедительной, потому что доказательств загробной жизни и Божьего бытия хватает и так, и все мы их получим рано или поздно. А что касается Грофа как учёного, как человека, то он очень приятный и интересный человек, и идеи, которым он вдохновляется, гуманистические.

«Является ли поезд, сбивающий Каренину, символом судьбы, детерминизма?»

Даже больше скажу: вся железная дорога является символом предопределённости, детерминированности. Это же роман о России, которая попыталась уйти от закона к любви, от диктатуры к свободе — попыталась сломать свою матрицу. «Анна Каренина» в значительной степени политический роман. У нас всё переворотилось и только ещё укладывается. И опять не получилось! И всё плюхнулось туда же. Поэтому, конечно, железная дорога — символ страшной предопределённости, с которой сталкивается живая человеческая надежда.

Мне прислали, слава тебе господи, Гиббонса, где Гульд его играет. Будем слушать теперь.

«Из-за расхождений в отношении к реинкарнации…» Нет, почему? Я с удовольствием буду и дальше читать ваши вопросы.

«Дмитрий Львович, во мне никогда не была сильна вера в Бога, обряды казались глупыми, но именно сейчас я понимаю, что если зло настолько наглядно, то значит есть и обратная сторона всего этого — настолько же серьёзная и не понятная мне сила добра. Конечно, мне очень приятно приходить к таким мыслям от обратного, но лучше, чем никак. Спасибо!» Спасибо и вам, Паша. Вы высказали ровно то, что собственно собирался и я.

«О предсказаниях в литературе XX века. Говорилось о том, что мало кто предсказал развитие и последующее крушение тоталитаризма коммунистического типа. Я вспомнил о рассказе Пола Андерсона «Последний из могикан». Рассказ я этот не читал, но спасибо, что прислали цитату. Тщательным образом осмыслю.

«Прогрессоры нарушают свободу воли человека — например, ошибаться?»

Нет, прогрессоры не нарушают. Если помните, Лёша, прогрессоры занимаются в основном тем, что они спасают уже обречённых или тех, кого нельзя спасти иначе. Они очень опасаются прямых вмешательств. Прогрессоры делают всё возможное, чтобы не пришлось никого убивать или никому являть чудеса. Они занимаются просвещением, это совсем другая история.

«Зовут меня Александр, хотя в «ЖЖ» указано — Катя». Хорошо, Катя-Александр, я прочту.

Тут совет: «Привет Владивостоку из Рыбного! Ищите единомышленников в себе». Ну, это немножко тоже…

«Когда будет лекция о Жванецком?» Не могу вам сказать этого. Я не думаю, что её надо читать. Мне кажется, что её должен читать человек более пристрастный к Жванецкому.

«Прочитал ещё десять лет назад «Никодима Старшего» Скалдина, — очень правильно сделали, — и вспомнил, слушая ваш «Один», вот какой вопрос. Это Вселенная или какой-то дебильный закон судьбы не даёт текстам сохраниться? Почему что-то живёт, а что-то сжигается в топке?»

Кстати, очень многие тексты Скалдина не сохранились, это вопрос правильно заданный. Понимаете, я всегда рассматривал концепцию Бога как автора, Бога как художника. Я даже, например, считаю, что такие странные книги, как диккенсовский «Эдвин Друд»… Если бы он был закончен, это был бы просто хороший роман, а так это гениальный роман, тайна веков, в которой мы всё время ищем разгадку и вечно будем её искать. То есть мне иногда кажется, что если книга не сохранилась, в этом есть какой-то промысел.

Вот тут мне пишут: «А правда ли, что Гоголь сжёг на самом деле «Мёртвые души» по ошибке? Он хотел сжечь черновики (то, что до нас собственно и дошло), а сжёг беловик».

Гоголь не такой был дурак, чтобы сжечь беловик нечаянно. Для писателя, как это ни ужасно звучит, его рукопись — это, может быть, самое дорогое, что есть в горящем доме; и если у него будет выбор — спасти хозяина или рукопись, — он, конечно, спасёт хозяина, но перед этим он сильно задумается. Так подло устроен писатель. И вот в этом есть какая-то… Конечно, никакой случайности здесь не было. Автор жжёт.

Просят лекцию по Блоку. Обязательно. Ещё вопрос: «Никогда не любил Бунина, поэтому — Бунин». Хорошо, подумаю, ещё время есть. Бунина можно, да.

«Будет ли Максим Шевченко в проекте «Литература про меня»?»

Это от него зависит. Если он захочет, то, конечно, будет. Я Макса очень люблю, Максима Леонардовича. Я считаю его при всех наших несовпадениях человеком умным, субъективно честным и талантливым поэтом, кроме всего прочего. Я просто знаю Максима много лет, поэтому я был бы очень рад.

«Ваше мнение по поводу «Рождественской песни в прозе».

Много раз я говорил, что здесь эстетический критерий, наверное, не совсем применим. Я люблю вообще Диккенса. «Рождественская песнь в прозе» — очень густая, атмосферная, во многих отношениях дурновкусная вещь, но ничего не поделаешь, атмосфера английского Рождества создана историей про этого скрягу, про Скруджа. Это великая история, и она осталась на всю жизнь, она осталась олицетворением рождественской сказки. При том, что вторая и третья повесть рождественского цикла мне уже не нравятся совсем, не нравятся их слащавость, слюнявость, многословие, но всё равно Диккенс создал английское Рождество, поэтому тут уже никакие претензии не уместны.

«Какую роль в «Мастере и Маргарите» играет Гелла?»

Думаю, что чисто декоративную, никакой сознательной, большой роли у неё нет. Ну, может быть, она — такая странная спутница Фриды, как бы тоже раздваивается. Но вообще нет, конечно. Ну просто для красоты. Роман писался для человека, который ценит бульварную эротику. Вот ему было, видимо, приятно на это посмотреть.

«С Рождеством!» И вас с Рождеством!

«Вы часто говорите про Мережковского, но ни разу не упоминали его роман, посвящённый императору Юлиану Отступнику. Почему? Вам не нравится сам роман или Юлиан?»

Миша, я этот роман считаю детским. Это первый роман Мережковского, он ещё очень пафосный. Он хорошо читается. Вот «Леонардо да Винчи» — это уже проза, видно, как он быстро растёт. А «Юлиан» — и период мне не очень интересен, и герой не очень интересен. Хотя сам роман, безусловно, в этой трилогии важен, и, безусловно, Мережковский первопроходец в жанре философского исторического романа, но сказать, чтобы мне это было сильно интересно, к сожалению, не могу.

«Пишу вам из Белоруссии. Я студент. Я начал у себя замечать почти все основные черты психопатии. Есть три варианта. Первое — что это мне хочется иметь модную болезнь. Второе — что я обычный человек с характером немного психопатическим. Третье — что я полноценный психопат, который просто социализировался и был воспитан не психами. Я со своей девушкой, с которой мы уже два года, поговорили, и она тоже думает, что это, скорее всего, третий вариант».

Нет, успокойтесь, Валера, пожалуйста. Вы не психопат. И даже скучно вам об этом говорить. Не надо вам выдумывать себе модные болезни. Вы здоровый и нормальный человек, нет у вас ничего особенного, и всё у вас в порядке. Если вашей девушке кажется, что вы психопат, то вы тоже ей скажите, чтобы она этим не увлекалась. Может быть, вы просто вести себя не умеете. Может быть, всё гораздо прозаичнее. Так и скажите девушке. А то объяснять всё психопатией, как я уже сказал, чересчур комплементарно.

Парочку вопросов ещё я успеваю взять.

Д.Быков:Железная дорога — символ страшной предопределённости, с которой сталкивается живая человеческая надежд

«Ваше мнение о книге Новодворской «Карфаген должен быть разрушен»?»

Я люблю Новодворскую как публициста, и мне нравится это чисто как художественный текст. С её мнениями и взглядами на вещи я почти всегда не согласен. Но у Новодворской есть и в автобиографиях, и в «Карфагене», и в её литературных очерках одно безусловно очень важное свойство: Новодворская полно и честно выражает себя, она в своей прозе такая, какая была, и она не боится такой быть. Сейчас очень многие люди выдумывают себя, выдумывают себе, как мы уже слышали, модную психопатию, или выдумывают себе ура-патриотические убеждения, или выдумывают себе ненависть к несуществующим фашистам и так далее. Новодворская себя не выдумывала, и она никогда не боялась, поэтому её так приятно читать. Она — великолепный сам по себе пример литературной наглядности. Я считаю, что писатель должен быть в этом отношении очень честен.

«Чем вы объясняете награждение романа «Дорога» Маккарти литературными премиями? Ведь это ужасно скучно».

Нет, я бы так не сказал. Вообще, как вы знаете, я не фанат Кормака Маккарти (ни «Кровавого меридиана», ни «Дороги»), но он настоящий писатель со своим языком, довольно сложным, если читать по-английски. И «Дорога» — это не примитивный текст. «Дорога» — это текст настроений. Он немножко похож на кинговский «Stand» («Противостояние»), слишком похож, но всё-таки Маккарти — это писатель, безусловно.

«Творчество Фридриха Горенштейна как тема лекции?» Хорошо, сделаю обязательно. И вопрос: «Ваше отношение к драматургии, мемуарам и дневникам Александра Гладкова?»

Александр Гладков — это мейерхольдовский завлит, человек безусловного таланта, автор пьесы «Давным-давно». Хотя Эльдар Рязанов, например, считал, что он как минимум не совсем сам писал, потому что когда нужно было Рязанову несколько поэтических вставок в «Гусарскую балладу», Гладков отказался это сделать, всё время юлил и отказывался. Я думаю, не то чтобы он не сам писал, а просто такую волну вдохновения он вторично пережить не мог. В дневниках его много суждений наивных, а иногда и просто обывательских. Его отношение к «Доктору Живаго» мне не понятно и меня раздражает, он вообще в романе ничего не понял. Но всё-таки он был очень добрый и честный человек. У него был вкус безупречный. Он первым оценил новую прозу Трифонова с её подтекстами. В общем, его дневники — очень поучительное чтение.

Услышимся через три минуты.

РЕКЛАМА

Д. Быков

«С какой вашей книги начать вас читать?»

С «Оправдания» попробуйте. Раньше я советовал «Эвакуатора» всегда, но я убедился, что «Эвакуатор» всё-таки на очень своеобразного читателя рассчитан. Попробуйте «Оправдание». Мне тут сейчас для итальянского перевода пришлось его перечитывать, и я многое там нашёл, чего раньше не замечал — видимо, потому, что я изменился, и автор этой книги для меня уже почти незнакомый человек, всё-таки 17 лет прошло. Там есть вещи, которые, на мой взгляд, сегодня заслуживают внимания.

Я, подумавши, решил всё-таки поговорить про Блока, потому что очень много заявок на него. Про Соловьёва я поговорю отдельно, но я не очень понимаю, что собственно про Соловьёва можно говорить. Что касается Блока, то, конечно, 15 минут — это глупость. И ни за 15, ни за 20 минут это нельзя сделать. Я очень хорошо помню, как к нам пришёл Богомолов на семинар… Я слушал семинар Николая Алексеевича Богомолова о поэтах Серебряного века, и он должен был нам читать Блока. Он пришёл и сказал: «Ребята, я понял, что Блока не могу, потому что это всё равно, что про Пушкина рассказывать. Давайте я вам про Сологуба». И мы Блока перескочили. Подвиг, что Владимир Новиков умудрился в довольно тонкой книге в серии «ЖЗЛ» о Блоке так много сказать, потому что «Гамаюн» орловский, 800-страничный, мне кажется неполным.

Поэтому говорить будем об одной только вещи, а именно о поэме, столетний юбилей которой скоро мы уже будем отвечать, будем говорить о «Двенадцати». О той самой поэме, про которую князь Святополк-Мирский когда-то сказал: «Если бы был передо мной выбор — оставить ли в вечности всю русскую литературу или только эту поэму, — я бы, по крайней мере, серьёзно задумался».

Почему «Двенадцать» — главная поэма для русской литературы, и о чём собственно там идёт речь? Ведь очень многие, кто читал Блока и любил Блока, даже видя в ней явное сходство со «Снежной маской», со структурой «Снежной маски», даже помня триолет Сологуба про то, что «стихи Александра Блока — заметённый снег», всё равно замечают очень много неожиданного.

Во-первых, потому, что эта вещь написана на языке улицы, а для Блока вообще принципиально быть транслятором, а не ритором; он воспроизводит тот язык, который слышит и на котором думает. Поэтому поздние свои стихи он сам никогда практически не читал со сцены, во всяком случае не читал «Двенадцать». У него нет голоса, нет голосовых возможностей для этой вещи. Читала Любовь Дмитриевна. Точно так же он не понимал свои ранние стихи и говорил, что очень многие слова в собственных ранних стихах, в ранней прозе и в ранних статьях ему уже просто не понятны.

«Двенадцать» написана человеком, который говорит на совершенно новом языке, и этот уличный язык отражает всю какофонию Петрограда 1918 года. Это и проститутки, которые проводят у себя профсоюзные собрания:

На время — десять, на ночь — двадцать пять…

… И меньше — ни с кого не брать…

Это и писатель Вития, который повторяет: «Предатели! Погибла Россия!» Это и пёс, который здесь же воет. Это и поп. Кстати, вы себе не представляете, с какой новой волной кощунства, увы, придётся ещё столкнуться России, когда она будет избавляться от всего нынешнего фарисейства. Тогда Блок ещё будет казаться почти ангелом.

А вон и долгополый —

Сторонкой — за сугроб…

Что нынче невесёлый,

Товарищ поп?

Помнишь, как бывало

Брюхом шёл вперёд,

И крестом сияло

Брюхо на народ?

— это ещё играми покажется.

Но, конечно, суть «Двенадцати» не в этом. Суть и сюжет поэмы «Двенадцать» в том, что это история апостолов, которые убили Магдалину. Вот так странно звучит этот сюжет в пересказе. Совершенно очевидно, что двенадцать — это революционный патруль, который возглавляется Христом, и не потому возглавляется, что он идёт впереди этого патруля, что они его конвоируют, как пытались думать некоторые (у Вознесенского была такая идея), но на самом деле это не так. На самом деле Христос идёт во главе двенадцати, потому что они несут возмездие, несут гибель страшному миру:

Пальнём-ка пулей в Святую Русь —

В кондовую,

В избяную,

В толстозадую!

Блок это ненавидел искренне. Не нужно думать, что революция была разгулом мятежа, разгулом стихии. Революция была актом конечной невыносимой усталости от всего. Революция была актом уничтожения всего кондового. Это был акт реформаторский, модернизаторский, а вовсе это не разгул и раздолье древней стихии. И Блок видел в этом как раз прорыв к новому, прорыв к чистому воздуху после долгой душной спёртости.

Но ужас-то весь в том, что в результате этой революции в России гибнет то единственное, что было ему дорого. Вот об этом написан его замечательный отрывок «Русский бред», который он пытался сделать поэмой и не довёл до конца, где сказано:

Есть одно, что в ней скончалось

Безвозвратно,

Но нельзя его оплакать

И нельзя его почтить,

Потому что там и тут

В кучу сбившиеся тупо

Толстопузые мещане

Злобно чтут

Дорогую память трупа —

Там и тут,

Там и тут…

Вот это «одно, что в ней скончалось безвозвратно» и есть вечная женственность по Блоку, и есть, может быть, сама душа Блока, он себя хоронит вместе с Россией. Убита Катька, но Катька-Магдалина, блудница — это и есть на самом деле тот символ вечной женственности, который для Блока очень важен.

Д.Быков: Для писателя, как это ни ужасно звучит, его рукопись — это, может быть, самое дорогое, что есть в горящем доме

Мы могли бы провести здесь довольно длинную аналогию, привести целый ряд текстов, в которых проститутка, святая блудница (как в последней неоконченной пьесе Уайльда), выступает новой инкарнацией Магдалины. И вообще русская литература к проституткам относилась всегда как к святым, потому что, как вы помните, по Достоевскому, Сонечке Мармеладовой говорит Раскольников: «Мы оба переступили». Только разница в том, что Раскольников переступил через другого, а она — через себя. И в этом, собственно говоря, суть её святости. Проститутка — это та, которая раздала себя всем. И она гибнет в поэме. Гибнет Катька потому, что её убивает за измену Андрюха. Ну, вы понимаете, что все имена апостолов (Пётр, Андрей) там появляются: Ванюха, Андрюха, Петруха. И как раз Катька гибнет, потому что… Помните:

— Ох, товарищи, родные,

Эту девку я любил…

Ночки черные, хмельные

С этой девкой проводил…

— Из-за удали бедовой

В огневых её очах,

Из-за родинки пунцовой

Возле правого плеча,

Загубил я, бестолковый,

Загубил я сгоряча… ах!

Действительно он её любил. И она погибла собственно потому, что в новой, нынешней России должно погибнуть всё, что в ней Блоку по-настоящему дорого — в том числе и женственность, в том числе и любовь.

Сюжет о том, как апостолы убили Магдалину, странен. Почему на самом деле так происходит? На это некоторый ответ можно получит в достаточно любопытной (для меня, например, просто путеводной во многих отношениях) книге Александра Эткинда «Хлыст». Эткинд — наверное, мой любимый современный мыслитель и историк литературы. Он очень интересно интерпретирует блоковскую «Катилину» и, соответственно, «Двенадцать» и наброски неосуществлённой пьесы о Христе. Для Блока, утверждает Эткинд на основании этих текстов, революция — это отказ от пола. Пол — это то, что тяготит, это то, что делает человека прежним, архаичным, ветхозаветным. В пьесе Блока Христос не мужчина и не женщина. Почему надо убить Катьку? Потому что Катька — это воплощение той самой зависимости, того бремени, того первородного греха, который до революции был. Для революции поэтика тела не существует; для революции существует освобождение от проблемы пола. И в этом смысле не зря Блок в статье о «Катилине» (в замечательной статье!) цитирует последнее, странным ритмом написанное стихотворение Катулла «Аттис». Вот это, помните:

По морям промчался Аттис на летучем, лёгком челне,

Оскопил он острым камнем молодое тело своё.

И почуял лёгкость духа, ощутив безмужнюю плоть…

Он после этого начинает носиться радостно. Вот эта идея скопчества, идея отказа от пола, от любви, от того символа любви, которым является Катька, — вот в этом для Блока истинная революция. Поэтому «Двенадцать» — это поэма о том, что любовь должна быть преодолена, что плотской, человеческой любви больше не будет, а будет другая.

Что касается образа Христа в поэме. Сам Блок много раз говорил и в частности писал первому иллюстратору Юрию Анненкову: «Я сам понимаю, что там должен быть не Христос. Я вижу Христа, ничего не поделаешь…» Он даже писал однажды: «Я сам глубоко ненавижу этот женственный призрак, но вижу Христа — и ничего не могу с собой поделать! Может быть, — он пишет, — во главе их не должен быть Христос». Но в поэтике Блока, в рамках его текстов именно Христос (

«Несут испуганной России // Весть о сжигающем Христе»

Когда в листве сырой и ржавой

Рябины заалеет гроздь,—

Когда палач рукой костлявой

Вобьёт в ладонь последний гвоздь,—

Когда над рябью рек свинцовой,

В сырой и серой высоте,

Пред ликом родины суровой

Я закачаюсь на кресте…

Конечно, у Блока есть эта христология. Почему? Да потому же, видимо, почему самоубийство Бога является одним из главных сюжетов в мировой литературе (по Борхесу), потому что Христос — это тот идеал, к которому Блок с самого начала стремится. И у Христа нет никакого способа убедить Иудею в своей правоте, кроме как погибнуть у неё на глазах. Конечно, Христос приходит в Россию, принеся не мир, но меч. Это сжигающий Христос, это Бог Возмездия, потому что: «Доигрались? Спасибо». Но, разумеется, Блок не должен это возмездие пережить — он должен погибнуть вместе с той страной, которая так для него мучительна, так для него чудовищна.

Конечно, невозможно не вспомнить строки, которые Катаев называл «может быть, самыми прекрасными во всей мировой поэзии». Я помню их, конечно, наизусть, но почему бы, собственно, не процитировать их, чтобы уж ничего не переврать, с достаточной точностью по оригиналу. Это финал поэмы, 12-я глава:

… Вдаль идут державным шагом…

— Кто ещё там? Выходи!

Это — ветер с красным флагом

Разыгрался впереди…

Впереди — сугроб холодный,

— Кто в сугробе — выходи!..

Только нищий пёс голодный

Ковыляет позади…

— Отвяжись ты, шелудивый,

Я штыком пощекочу!

Старый мир, как пёс паршивый,

Провались — поколочу!

… Скалит зубы — волк голодный —

Хвост поджал — не отстаёт —

Пёс холодный — пёс безродный …

— Эй, откликнись, кто идёт?

— Кто там машет красным флагом?

— Приглядись-ка, эка тьма!

— Кто там ходит беглым шагом,

Хоронясь за все дома?

— Всё равно, тебя добуду,

Лучше сдайся мне живьём!

— Эй, товарищ, будет худо,

Выходи, стрелять начнём!

Трах-тах-тах! — И только эхо

Откликается в домах…

Только вьюга долгим смехом

Заливается в снегах…

… Так идут державным шагом —

Позади — голодный пёс,

Впереди — с кровавым флагом,

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз —

Впереди — Исус Христос.

Это так прекрасно, что невозможно это просто воспринимать! Хочется над этим как-то поиздеваться, как-то это адаптировать. Поэтому Маяковский и переделывал это бесконечно:

В белом венчике из роз

Впереди Абрам Эфрос.

В белом венчике из роз

Луначарский наркомпрос.

— что тоже довольно забавно и верно. Но можно понять, почему это так действовало. Почему Маяковскому не нравилась эта вещь? Мало того что он понимал, что он так никогда не сможет. Ему же принадлежат эти замечательные слова: «У меня из десяти стихов пять хороших, а у Блока — два. Но таких, как эти два, мне не написать никогда», — это он Льву Никулину говорил.

Но, помимо этой забавной статистики, у него к Блоку была и чисто нравственная, я бы сказал — чисто идеологическая претензия. Он говорил, что революция — это не двенадцать, «революция — это сто пятьдесят миллионов». Поэтому это такая своеобразная битва числительных. Поэма Маяковского «150 000 000» — это ответ на «Двенадцать» Блока. И надо сказать, что ответ абсолютно неудачный. Это хорошая поэма со смешными кусками, но 150 миллионов не видно, а двенадцать видно, и они вошли в эту мифологию. Двенадцать — это революционный патруль, белые солдаты, солдаты, сбежавшие с фронта, которые теперь мобилизованы уже революцией, которые ходят по ночам охранять петроградскую сторону. Ночь, «чёрный ветер, белый снег» — эта картина вошла уже в мировую историю.

Тут меня поправляют, что убил не Андрюха, а Петруха:

И Петруха замедляет

Торопливые шаги…

Он головку вскидавает,

Он опять повеселел…

Ну, Петруха, да. А в чём там, собственно говоря, принципиальная разница между Петрухой, Андрюхой и Ванюхой? Двенадцать абсолютно безликие. Но в любом случае спасибо Андрею за коррективу.

Что мне кажется особенно важным в этой поэме? Что Блок увидел в двенадцати не антицерковную, не антихристианскую, вообще не античеловеческую силу. Двенадцать — это сила преображения, это преображённые люди; люди, для которых революция открыла нечто абсолютно новое. Блок всегда ведь, прямо скажем, презирал жизнь в реальности, и любой побег из реальности — для него счастье. Ведь про что написан «Соловьиный сад»? Про то, что когда герой убежал в соловьиный сад и ему там было хорошо, он глупо, напрасно вернулся к реальности. Реальность всегда пошлая. Реальность прекрасно обошлась бы и без него. Помните:

Пусть укрыла от дольнего горя

Соловьиного сада стена, —

Заглушить рокотание моря

Соловьиная песнь не вольна!

Ну, это очень плохо, это очень напрасно, потому что море там себе рокочет что-то, и там два краба подрались и пропали, и это скучно.

Стал спускаться рабочий с киркою,

Погоняя чужого осла.

Надо было остаться с ней, которую он любит. Надо было остаться в соловьином саду, раз уж его туда пустили. Любой побег из реальности, из быта, из нормы — для Блока это счастье. Поэтому «Двенадцать», поэтому революция — это всё-таки, что ни говорите, торжество восторга.

Мне могут сказать, что в результате революции очень много народу погибло. Да, конечно. И вообще Россия не такая страна, где легко происходят перемены. Но тут ведь вот что важно: умрут-то все, но не все перед этим испытают веяние великого вдохновения. Весь смысл происходящего, весь смысл человеческой жизни в несколько звёздных часах человечества. И вот то, что происходило с Блоком в 1918 году, — это звёздные часы человечества. Блок же записал тогда в дневнике (хотя Блок вообще довольно самоироничен, довольно критичен к себе самому): «Сегодня я гений». Больше того, он пишет: «Я понял Фауста! «Knurre nicht, Pudel» — «Не ворчи, пудель». Почему? Потому что пудель (Мефистофель) ворчанием своим заглушает музыку эпохи!

Д.Быков: Я люблю Новодворскую как публициста, с её мнениями и взглядами на вещи я почти всегда не согласен.

Вот Бунин пишет: «Как смеет Блок смеет писать про музыку революции, когда убили столько народу?» Но в том-то и ужас, что одно другому не противоречит: отдельно — убили столько народу, а отдельно — музыка революции. Эта музыка всё равно была, всё равно звучала; и сделать вид, что её не было, совершенно невозможно. И сколько бы ни писал Бунин, что «Блок — это автор чудовищных кощунств», но Бунин в качестве духовного цензора — это тоже, знаете, на самом деле очень сомнительная роль. Конечно, Блок в своей собственной, личной, совершенно апостольской святости — фигура бесконечно более христианская и бесконечно более трогательная, чем Бунин, при всём уважении к нему. И «Двенадцать» — это глубоко христианская поэма; поэма о том, как выглядит на самом деле главная, истинная цель и главное содержание этой революции. Я уже не говорю о том, что это просто превосходно сделано по стиху. Она же разноразмерная вся, и вставлена эта замечательная стилизация под городской романс:

Не слышно шуму городского,

Над невской башней тишина,

И больше нет городового —

Гуляй, ребята, без вина!

Стоит буржуй на перекрёстке

И в воротник упрятал нос.

А рядом жмётся шерстью жёсткой

Поджавший хвост паршивый пёс.

Стоит буржуй, как пёс голодный,

Стоит безмолвный, как вопрос.

И старый мир, как пёс безродный,

Стоит за ним, поджавши хвост.

Надо вам сказать, что на самом деле образ пса, который здесь возникает постоянно, — он же не случайный, это не просто старый мир. Блок, который так любил собак, у которого был любимый сеттер Джой, Блок, у которого как раз собака садится на ковёр и говорит:

«Пора смириться, со:р»

Дикий ветер

Окна гнёт.

Ставни с петель

Дико рвёт.

И когда этот ветер ворвался, глупо прятаться, надо стихии отдаваться! — что собственно и есть главный блоковский урок.

Я хочу сделать одно важное предупреждение. Я в следующий раз программу «Один» устрою в среду, со среды на четверг, если мне удастся подмениться. Если не удастся, то мы пропустим. Но думаю, что удастся, потому что я в четверг улетаю на десять дней. Поэтому я в следующую среду с вами услышусь. В конце концов нам, полуночникам, какая разница, в какое время не спать? Всех с Рождеством Христовым! Услышимся через неделю. Пока!