Один - 2018-09-06

Д.Быков

Приятно, что Швыдкой проводит за столом мало времени, его это не так заботит. На моей памяти, два министра культуры было в России, которые наиболее соответствовали занимаемой должности: Швыдкой и Наталья Дементьева. Но мне с ним приходиться консультироваться как с театроведом и специалистом по британской драматургии, в частности, по Стоппарду и по Шоу. Мне он очень симпатичен в качестве телеведущего, да и вообще, мне кажется, он – один из немногих людей, с которыми очень интересно разговаривать. Михаил Ефимович, поздравляю! Мое поздравление вполне бескорыстно, поскольку вы давно ничего не министр, и я от вас, слава тебе, господи, никак не завишу.

Очень много предложений по лекциям. Предложения по Леониду Зорину, драматургу и прозаику. Предложения по Кафке, предложения – вдруг – по Шервуду Андерсону. Я подумаю. Если какие-то любопытные предложения получу от вас в процессе разгововора, то you are welcome. Я сегодня в прямом эфире, вы меня можете наблюдать в студии, поэтому, что захотите, то и называйте.

Вопрос от Алексея Евсеева, ведущего моей страницы по нескольким моим проектам. Леш, я хочу довести до ума книгу «Абсолютный бестселлер». Но это же литературоведческая книга, такая история метасюжетов разных. Она требует такого долгого, специального изучения очень многих средневековых текстов, большого количества литературоведческих работ. Это хорошо делать, когда не пишется проза. А она, слава богу, у меня пока пишется. И я как-то оставляю проект на то время, когда надо будет чем-нибудь занять скучные вечера. Возможно, когда в очередной раз поеду преподавать в Штаты, а у меня наклевывается такая возможность. И там, учитывая большие удобные библиотеки рядом с кампусом, может быть, я там это и закончу. Тем более, что на чужбине легче такую книгу писать, она требует меньше эмоциональной вовлеченности.

А сейчас я пишу «92-й километр», который неожиданно оказался первой частью трилогии. Я знаю уже ее название, но пока говорить не буду. Это будет такая дачная трилогия, о которой я мечтал очень давно. Что касается французского, немецкого, итальянского и всяких других переводов «ЖД». Дело в том, что права проданы. Когда выйдут переводы, я не знаю. Мое дело – заключить договор. Даты выхода я не контролирую. Очень многие издатели хотят почему-то, чтобы им Россия помогала деньгами на выпуск переводов русскоязычных авторов. Я совершенно в этом не заинтересован. Мне кажется, что России сегодня есть на что потратить деньги.

«О чем фильм «Мечта» Михаил Ромма, сочувствует ли режиссер героине Раневской?» Разумеется, сочувствует. Да и, собственно говоря, это лучшая ее роль, наиболее серьезная. По крайней мере из того, что она сыграла в кино. В кино ей не везло хронически. В театре были великие роли, а в кинематографе работа с Роммом была ее одним из самых лучших воспоминаний. О чем картина?

Д.Быков: Злоупотребление военной темой при воспитании патриотизма – это опасный советский крен, который никуда не делся

Вы знаете, что она вышла с большим запозданием, потому что она не вполне соответствовала своей формальной задаче. Формально она о том, как входит в Советский Союз новоприбывшие республики: Западная Украина et сetera. Как интегрируется в жизнь вот эта, измученная, казалось бы, по режиссерскому заданию, территория. Но Ромм – не путать с Абрамом Роомом – снял совершенно про другое. Ромм снял про трагедию матери, которая думала, что сына спасает, а на самом деле губила. Про трагедию мещанки, которая прозревает. Ну и про то, что материнская любовь сильнее любых препятствий, идеологических заданий, и так далее. Вот так в самом общем виде. А так «Мечта» – картина сложная, в которой Ромм впервые в жизни, по-настоящему расходится (то ведь Габриловича сценарий, если я ничего не путаю, но надо посмотреть) с формальным идеологическим мессиджем. Потому что он снимает человеческую историю.

Я думаю, что второе такое расхождение наметилось у него в «Убийстве на улице Данте», которую он считал сам неудачей, а по-моему, это замечательная картина, в которой уже есть эта внутренняя противоречивость. А дальше начинается поздний, зрелый, настоящий Ромм, примерно с «Девяти дней одного года».

«Что выяснял Островский в пьесе «Женитьба Бальзаминова»?» Давно не перечитывал, не берусь судить.

«В фильме Меньшова «Розыгрыш» одному старшекласснику стыдно за своего отца, потому что отец – простой инженер, а мог бы взлететь по карьерной лестнице. Почему дети стыдятся родителей?» Вопрос постоянного слушателя Леши Козлова, нежно любимого. Леш, я не думаю, что данный пример показателен. Как раз в «Розыгрыше» ситуация глубокого аморальная, потому что дети, которые стыдятся простых инженеров, – это не просто отрицательные герои советского кино, а это в некотором смысле патология. Я видел такие случаи, но эти случаи свидетельствуют только о том, что перед нами больное общество. Потом что ребенок не должен заморачиваться социальным статусом отца либо его профессией. Ребенок должен любить родителей… Ну, не должен, это не совсем долженствование. Но, скажем так, нормальный ребенок любит родителей независимо от того, простые они инженеры или выдающиеся партийные деятели. Это такая больная ситуация, и в «Розыгрыше» подчеркнута ее болезненность.

«Розыгрыш», как и всегда у Меньшова, очень социально точная картина. Это картина о том, как под действием социальных болезней в обществе извращаются человеческие отношения, абсолютно нормальные, как они становятся выморочными, маргинальными, садическими. Но это та тема, которая в советском искусстве есть и которая мне глубоко симпатична.

«В фильме «Фотографии на стене» персонаж говорит о том, что слишком много снимают о войне, спекулируют на чувствах людей. Если делать кино на производственную тему или отношения в семье, это может не иметь успеха, а война – беспроигрышная тема. Согласны ли вы?»

Я вообще считаю, что фильм Анатолия Васильева, того Васильева, который таганский муж Ии Саввиной, а не того, который театральный режиссер из «Школы». Я уважаю эту картину и Васильева, он выдающийся артист, очень сильный режиссер. Мне кажется, что, хотя фильм этот памятен в основном благодаря песням Окуджавы, он сам по себе выдающееся явление. Еще и потому, что пьеса, сценарий Алексина, написанный по мотивам его повести «А тем временем где-то», обрел в картине второе дно, замечательную глубину. Во всяком случае, один кусок этого фильм, а именно панораму по тем самым фотографиям на стене, я просто считаю эталонным кинематографически. То, как подобраны эти фотографии, – гениальный портрет эпохи. Там помните, Фидель Кастро… Там, кстати, Неелова сыграла одну из лучших ролей, она была когда-то женой этого режиссера, первой, по-моему.

Там, кстати, гениальная музыкальная тема, которую я все время пытался узнать у Васильева. Откуда она попала в картину? В бумагах одного одесского музыканта нашелся набросок этой темы, под названием «Вечер». И никто не знает ее автора. А тема гениальная! Я переписал себе и много раз пересматривал этот упоительный семиминутный фрагмент, где скользит камера по этим фотографиям. Это, казалось бы, такая пауза в картине, но это лучшее, что в ней есть . И социально она очень точная.

Что касается вот этого злоупотребления фильмами о войне. Вообще, мне кажется, некоторое злоупотребление военной темой при воспитании патриотизма – это вообще опасный советский крен, который, как мы видим, никуда не делся. Патриотизм – это не всегда война.

«На мой взгляд, Лев Абалкин – сегодняшний молодой оппозиционер в России. Власть его не знает, и из-за страха перед неизвестным в ход идут нагайки, посадки за репосты, и так далее. Власть, как муравейник, боится жука. Что вы об этом думаете? Как сами относитесь к Абалкину?»

Георгий, если бы Абалкин был так однозначен, вещь не была так интересна. Мы ничего не знаем про Абалкина. Мы знаем, что он – кроманьонец, предположительно. Я помню, как Александр Мирер, царство ему небесное, мне это объяснял. Мы знаем, что Абалкин имел некоторые приключения на Саракше, сущность которых самими Стругацкими неоднократно разъяснялась. Никого он не убивал, просто вызнал тайну своей личности. Мы знаем, что Абалкин отличается чрезвычайно высоким темпом восприятия и действия, настолько, что Каммереру трудно удерживать этого прогрессора пятого поколения в своем восприятии. Мы знаем, что Абалкин действует как непредсказуемый механизм, который запущен, возможно, инкубатором, то есть теми эмбрионами, среди которых он найден.

У нас есть косвенное свидетельство, что странники, или гипотетические создатели Абалкина ничего другого не хотели. Потому что другой человек из «Тщеславия эмбрионов», Корней Яшмаа, прожил на земле совершенно нормальную жизнь. Жизнь Абалкина искалечена, мы это понимаем. Он не занимается тем, для чего предназначен, а именно этологией, зоопсихологией, психологией контакта, и так далее. Его высылают. Он – человек, рожденный для контактов, как, скажем, Щекн, а его заставляют делать совершенно другие вещи. Кстати говоря, вся гениальная вставная новелла с Щекном дана нам, чтобы показать Абалкина в его настоящей профессии.

Главный пафос повести был прост и очевиден: везде, где есть тайная полиция, обязательно возникнет террор и тормоза прогресса. Но, как всегда, Стругацкие оказались умнее и глубже своего теоретического задания. В «Волны гасят ветер», помните, у них была героиня, которая всегда, решая некую задачу, неожиданно выходила на задачу другую, косвенную, никак не связанную с основной. Точно так же «Жук в муравейнике» оказался историей про другое, про то, как воспринимать чужое и про то, каковы риски на этом пути. Естественно, для очень многих читателей остается открытым вопрос: а если странников не существует, и если странники – в самом деле те, кого мы ищем, это людены, – то кто же тогда оставил ячейки с эмбрионами?

Я, кстати, в последнем письме Стругацкому, в нашей с ним переписке за неделю до его смерти, ретранслировал ему такой вопрос моего школьника. Он передал привет этому школьнику, благодарность за интерес и честно ответил: «С эмбрионами дело темное». Действительно, мы этого не знаем. Если говорить о современных молодых оппозиционерах, проблема в том, что они как раз для современных молодых Экселенцов, для современного Комкона-2, для современной полиции, они не чужие, они думают, что слишком хорошо их понимают. Они их не боятся, вот в чем дело. То, что они делают, то, как они действуют, – это не свидетельствует о страхе, это свидетельствует о величайшем презрении. И вот здесь, мне кажется, они ошибаются. Потому что это не совсем то, что они принимают за молодежный бунт. Это действительно антропологически другие люди. И поэтому воздействие на них может быть не совсем предсказуемо. Они могут необязательно испугаться, необязательно уехать, необязательно выйти на баррикады. Они могут незаметно отдалиться от этого режима и построить альтернативу ему. Вот это, мне кажется, было бы оптимальным сценарием. Если бы их боялись, это было бы слишком хорошо. Но их не боятся.

Проблема чекистской власти в том, что чекисты глубочайшим образом презирают всех остальных. На этом презрении держится их картина мира. А это презрение часто бывает необоснованно. Надеюсь, мы им это еще докажем.

«Каким непостижимым образом людены названы homo ludens?» Отвечал уже на этот вопрос. «Знакомы ли вы с творчеством Джо Росса?» К сожалению, от вас слышу впервые, но то, что вы цитируете, хорошо.

«Связывались ли вы с Алексеем Анатольевичем?» Имеется в виду, видимо, Навальный. «У последнего несмотря ни на что присутствует стабильный и круглосуточный интернет». Ната, если бы у меня были к нему вопросы, я бы, наверное, как-то попытался связаться. Но пока у меня нет необходимости о чем-то его спрашивать или как-либо контактировать. Пользуясь случаем, передаю ему привет и пожелания мужества. «Как у него дела? Как самочувствие?» Спросите сами, Наташа, если он на связи, я думаю, у вас есть такая возможность. «Сами пойдете на митинг 9-го?»

Наташа, я всегда настаивал на том, что решение о посещении какого-либо митинга должно быть вашим личным делом. И вам не нужно оглядываться на меня. Именно поэтому я стараюсь, чтобы публичная благотворительность была анонимной, чтобы человек принимал решение не исходя из чужого авторитета, а исходя из личных пристрастий. Мне кажется, хождение или нехождение на митинг должно быть частным делом каждого. Чтобы это был экзистенциальный выбор, а не выбор подогретой чужим авторитетом, чужим давлением, и так далее. Иначе мы далеко не уйдем.

«Существует ли русский нуар в русскоязычной литературе и кино? Какие его особенности?» Конечно, Паша, страшное количество его существует. Отцом его является Некрасов и его «Петербургские углы», петербургские трущобы. Так называемый «Петербургский сборник», с которого пошла натуральная школа. Надо все время подчеркивать, что натуральная школа – это не есть реализм. Реализм – это что-то не в пример более скучное. А это такая гипертрофированная чернуха, и русский нуар представлен чрезвычайно широко в русской прозе второй половины XIX столетия, прежде всего – у Достоевского, который описывает совсем не Петербург.

Я тысячу раз говорил, что он описывает диккенсовский Лондон, вообще находится под диккенсовским почти гипнотическим влиянием. Ну вот любой, кто видел Петербург, даже самый трущобный… Он описывает, положим, далеко не худший район Петербурга, когда описывает, скажем, в «Преступлении и наказании» район Сенной площади. Это, конечно, не самое благоуханное место, да еще там летом происходит вечный ремонт. Но все-таки летний Петербург задуман Петром как светлый и праздничный город. Те зловонные петербургские углы, которые описывает Достоевский, те мерзкие трактиры с запахом гнилой рыбы, те кошмарные лестницы, те крошечные каморки жаркие, перекаленные солнцем, задавленные бедностью персонажи, – это диккенсовский Лондон, а не Петербург. Потому что Петербург – более светлое, и, скажем так, дуальное, двойственное явление. Написал же Гоголь, скажем, «Невский проспект», в котором есть не только углы, не только изнанка этой роскоши, но есть и парадные улицы. Петербург Достоевского – это классический нуар, причем нуар диккенсовский, а не петербургский.

Я думаю, что особый вариант нуара – это литература резкого социального мессиджа, социального сочувствия. Я думаю, что очень много для русского нуара и его эстетики сделал Горький, который фиксировался (Некрасову подобно, помните: «Мерещится мне всюду драма») на чудовищном. Самый нуарный рассказ в России, который я знаю – это «Страсти-мордасти». Или – я тоже часто ссылаюсь на это произведение – рассказ «Сторож». Вот когда мы отбирали в «Ардисе» горьковский диск, я остановился на двух рассказах: «Рассказ о необыкновенном», который мне представляется точнейшим анализом Гражданской войны у Горького, да и вообще в русской литературе, и на «КарАморе» (или «КарамОре», как я привык произносить). Вот хотел я еще «Сторожа» начитать, потом перечитал и понял, что сил моих нет. Ну нет у меня духу вслух начитывать этот рассказ. У меня и про себя нет сил его перечитывать. Потому что если говорить о какой-то самой мрачной порнографии, которую можно себе представить, – то вот она.

«Страсти-мордасти» – там, по крайней мере, отсутствует элемент мрачной эротики, а из «Сторожа» он просто прет. И я не понимаю, как этот рассказ при советской власти регулярно перепечатывался и входил во все горьковские собрания сочинений. Трудно себе представить читателя, которого там не вырвет на некоторых страницах. Вот это нуар, самый что ни на есть. Особенно обидно, что этот нуар в России не то что прикрывается, но он мимикрирует под социальную литературу, хотя на самом деле автор просто удовлетворяет свою страсть к изображению ужасного. Уж если все время изображать, как пишет Гоголь, глушь и закоулок, то всегда это имеет какую-то изнанку, какие-то возможности для жизни. А уж если русский автор начнет изображать кошмар, то это кошмар беспросветный. Как пьеса того же Горького «Мещане». А на самом деле это такое упрощение, если угодно.

«Из последних десятилетий нуарным по исполнению, хотя и далеким от стандарта жанра мне показался нуарным фильм «Девять дней одного года», хотя, возможно, в этом виновата замечательная работа Германа Лаврова, оператора». Видите, там какая история. «Девять дней одного года», действительно, парадоксальным образом вы угадали, довольно мрачная картина. Достаточно сказать, что вторым режиссером на ней был Мкртчян, который впоследствии поставил лучший российский фильм ужасов, «Прикосновение». Блистательная картина! Я как-то на радостях показал ее Жолковскому, когда зашла речь о русском триллере. И Жолковский неожиданно сказал: «Вот этот, этот и этот кадры – это прямые цитаты из «Девяти дней…». Я говорю: «Неудивительно, этот человек работал у Ромма вторым режиссером». – «Да, я не знал». Действительно он показал, что они, структуралисты, свой хлеб не зря едят.

Некоторая нуарность в этой картине присутствует. Но, опять-таки, что называть нуаром. Формально это гимн во славу человека науки, на самом деле – это трагическая история о том, что мир непознаваем. Он не укладывается в рациональную схему, и молодые ученые все равно гибнут на путях познания, и более того, женская любовь остается непредсказуемой, и завоевания женщин непредсказуемые. Это фильм отчаяния перед лицом непознаваемого и неуправляемого мира. Там же говорит один герой, это умирающий профессор: «Черт его знает что-то такое, невидимая смерть». Побыл под каким-то облучением, и все, и ты обречен. И ты, полный сил, здоровый человек, ничего не можешь сделать.

Вот это облучение смертью постоянно присутствует в жизни, и «Девять дней одного года» – фильм о непознаваемости и неуправляемости жизни. Пессимистическая картина, в которой молодой герой Баталова, доселе столь триумфальный, впервые сталкивается с «проклятой свиньей жизни», как называл это Борис Натанович Стругацкий. Впоследствии, в «Даме с собачкой», эта тема станет его темой. Понимаете, и победительности этот герой уже никогда себе не вернет.

«Голосую за лекцию о Короткевиче. Привет из Беларуси». Спасибо. Привет белорусским слушателям. Давайте о Короткевиче поговорим, это интересно. Я только думаю, что на целую лекцию я не наберу материала. Или мне надо перечитать «Седую легенду», «Колосья…» я более-менее помню.

Д.Быков: Решение о посещении какого-либо митинга должно быть вашим личным делом. И не нужно оглядываться на меня

«Расскажите о вашем проекте с Веллером, «Битва романов»?» Да, вот я как раз тем, кто сам хочет поучаствовать в романе, обещал найти помещение и их в субботу собрать. Но я помещение не нашел, потому что ни Светловка, ни Тургеневка мне в субботу не могут его предоставить. А собирать на природе, на пленэре как-то… Понимаете, во-первых, непредсказуемое количество людей. Заявок я получил 60, придет, конечно, меньше, но не меньше, допустим, 30. Следовательно, мы уже можем создать пресловутые трудности для движения транспорта. Ищите помещение. Кто может такое помещение – у себя ли на работе или еще где-то найти – сообщите мне, и мы соберемся в следующую субботу. Я, как говорится, не оставляю стараний, маэстро, я буду искать варианты, и CWS их ищет.

Что касается самого проекта. Две команды по сочиненному профессионалами сценарию пишут два романа. Какой из этих романов оказывается популярнее, читабельнее и тиражнее по итогам продаж, – та команда и выигрывает. Пока проект выглядит так. Если, по каким-то причинам не договорятся с издательством или не сложится соревнование, или не сложится замер популярности, неважно, если какие-то оргпричины не состоятся, мы этот роман напишем все равно. У меня команда набрана, и команда довольно крепкая. Тот сценарий романа, который мы придумали, до такой степени нравится мне самому, этот роман мне кажется перспективным в смысле его читательской емкости, его приманчивости, что даже, если у меня команда распадется, я его сам напишу. Мне ужасно нравится эта история. Она совершенно неожиданная, она на совершенно неожиданном для меня материале, который, в принципе, мне абсолютно не свойственен. Я даже не буду вам рассказывать пока, про что. Но я могу вам пока предложить отборочный конкурс, очень простой. И тогда я точно всем напишу, куда приходить.

Значит, все желающие мне на адрес dmibykov@yandex.ru могут прислать один кусок, не более трех машинописных страниц, трех страниц Word, примерно 6 тысяч знаков, это максимум, не более, где будет описан эпизод футбольного или хоккейного матча. Просто потому, что я обнаружил безошибочным критерием талантливости автора и способности написать динамичный текст – написать один спортивный эпизод. Есть вариант «один обед», есть вариант эпизод сексуальный. Но с этим справляются ну очень немногие. Если вы абсолютно уверены в своих писательских силах, пишите это. Но пока я прошу мне на dmibykov@yandex.ru прислать один спортивный эпизод. Услышимся через три минуты.

[РЕКЛАМА]

Д. Быков

«Я заметил, что если в сюжетной компьютерной игре присутствуют дети, даже в роли второстепенных персонажей, велика вероятность, что в игре будет интересное многослойное повествование. Замечали ли вы в литературе подобное, необязательно в сценариях, качество?»

Кирилл, good question. Проблема в том, что вообще в литературе – возьмите там эпизод с ребенком, мальчиком из гриновского «Крысолова», я всегда его детям цитирую, как образчик ювелирного мастерства, – всегда, где появляются дети, возникает известная многослойность повествования. Это же касается и упомянутого мной рассказа Горького «Страсти-мордасти», это же касается моего любимого кинговского рассказа «Крауч-Энд», где настоящий ужас начинается с появления однорукого мальчика и девочки с крысиными косичками. Это не спойлер, если кто не читал.

Я, кстати, намерен именно этот рассказ Кинга, и еще «Morality», разбирать с детьми вот в этой такой литературной школе, «Быков и дети». Там набралось некоторое количество бесспорно гениальных подростков. Без всякого отбора, стихийно, в диапазоне от 12 до 15 лет. Я не был готов к таким детям. Это не те людены 17 лет, с которыми я еще как-то могу ладить. Это дети, которых я уже не понимаю, потому что они качественно умнее не только меня тогдашнего, но и меня нынешнего. Чтобы как-то справиться с этим впечатлением или доказать себе, что они понимают еще не все, я с ними проведу шесть литературных занятий дополнительно, тем более, что они вроде сами этого хотят. Большая команда, там человек 100 из них набралось, но, может быть, придет из них 50. Что получится – посмотрим.

Если сразу говорить о наличии детей в сюжете, понимаете, тут амбивалентность колоссальная. Даже не двойная, а тройная. Функция ребенка в литературном мире – мне в связи с книжкой об абсолютном бестселлере приходится очень часто задумываться над такими функциональными персонажами – даже не двоякая, а троякая. Во-первых, конечно, он – метафора будущего. Вот я собираюсь с Алексеем Смирновым делать большой разговор для «Собеседника». Алексей Смирнов – это постановщик «Садового кольца», который только что сыграл блестящую роль у Авдотьи Смирновой в «Истории одного назначения». Там, в «Садовом кольце» очень показательно это совпадение с «Нелюбовью», хотя картина делалась раньше, чем «Нелюбовь». Сериал снят аж в 2015 году, вернее, написан.

Так вот, история с пропавшим ребенком, во многих нынешних сюжетах, наводит на мысль о том, что ребенок – это образ будущего. И его исчезновение, начиная с арабовско-серебренниковского «Юрьева дня», наводит на мысль о том, что этот образ будущего утрачен. Мертвый ребенок в XX веке – это страшно, но тут есть определенность: рождено нежизнеспособное будущее. А вот исчезнувший ребенок в начале прозы XXI века – это просто исчезновение образа будущего как такового. Антиутопий полно, утопии нет. Это первая функция ребенка, как бы указание на перспективу.

Вторая амбивалентность – ребенок по определению должен быть хорошим, должен вызывать умиление, любовь, сострадание, серьезные скидки на оценки его. Но все мы понимаем, что это далеко не так. Что есть и детская жестокость, и детская безжалостность, и детский цинизм, и в некотором смысле, детская пограничность с миром невидимым и готическим, мрачным.

О, как мы любим лицемерить,

И забываем иногда [без труда]

То, что мы в детстве ближе к смерти,

Чем в наши зрелые года, –

сказал Мандельштам, цитирую по памяти. Да, мы в детстве ближе к смерти не только в том смысле, что мы недавно из небытия, а то, что мы вообще – такая в детстве пограничная область, пограничная прослойка. Детство имеет дело со смертью. Не только как у Гадлевского сказано, «Молодость ходит со смертью в обнимку», но и прямая прикосновенность ребенка к миру мертвых. Они как с собаками иногда с ними разговаривают, а взрослые уже закрыли этот канал. Именно поэтому Карлсон является Малышу, ведь Карлсон – это ангел атомного века, Карлсон – это незримая, но, безусловно, реальная сущность, которая тревожит воображение ребенка. Это можно считать воображаемым другом. А может быть, все воображаемые друзья – это просто контакты с невидимыми сущностями. Вот ребенок может увидеть ангела, а у взрослого человека с этим большие проблемы.

И третья функция ребенка, его, условно говоря, третья амбивалентность. Мы думаем, что дети обязаны любить родителей, я об этом только что говорил. Что дети – наши друзья. Но дети – это еще и наши враги. «Наши внуки в добрый час из мира вытеснят и нас». И мы не всегда готовы с этим смириться. Дети – те, кто займет наше место, но далеко не всегда мы этому радуемся. Дети – это те, кто, возможно, наши потенциальные враги. Мы этого не знаем и не знаем, что ребенок несет в себе.

Я постоянно цитирую – и должно быть, уже утомил этим – сынка, наш с ним разговор, когда ему было 12 лет. Я говорю: «Андрей, а чего ты мне не рассказываешь про школьные дела? Ты меня, что ли, боишься?» Он сказал: «Нет, это ты меня боишься». И вот после этого я всерьез пересмотрел свое отношение к нему. То есть он оказался умнее и глубже, чем я предполагал. Дети вызывают у нас любовь, надежду и ужас, и страх. Потому что к родителям они относятся неоднозначно. Они всегда находятся с ними, особенно в России, где поколенческое перещелкивание этого беспрерывно вращающегося циклического круга всегда приводит к определенному перпендикуляру: шестидесятники и враги сороковников, восьмдесятники – враги шестидесятников. Это надо замазывать пафосом и любовью, а невозможно, к сожалению, просто так находить общий язык с детьми. Они другие по определению, другая фаза исторического цикла.

«Готовы ли вы возглавить «Литературную газету» в случае новой перестройки?» Знаете, в случае новой перестройки я буду уже в том возрасте, когда мне надо будет больше думать о душе. Я же понимаете, не Егор Яковлев, который в 60 лет, возглавив «Московские новости», сохранял удивительную жажду жизни и оптимизм. Насчет жажды жизни у меня, слава богу, все в порядке, насчет активности – тоже, но вот насчет веры в социальные преобразования, – здесь все поколение 80-х годов уже сильно отравлено тем, что происходит сейчас. Поэтому я не готов в случае новой перестройки что-либо возглавлять.

Кстати, тут хороший вопрос Миши Шабашова, писателя замечательного: «Не могу ли я что-то рассказать о Коротиче?» Я очень люблю Коротича, но как-то рассказывать об этом я не готов. Другое дело, что Коротич – это пример человека, оказавшегося в нужное время в нужном месте и очень четко совпавшего с этим временем. За его пределами, после 1991 года, он уже оказался ни к чему. Это лишний раз демонстрирует разницу между шестидесятниками и семидесятниками.

«Ваше мнение о Жоэле Диккере. Я недавно открыла для себя этого автора и была удивлена, что молодой человек так талантливо и оригинально пишет». Лирик, милый, как раз никакого особенного таланта и оригинальности я там не вижу. Я, во всяком случае, прочел второй роман, хотя он на самом деле не второй. Он чуть ли не седьмой, а второй у нас переведен. Первый, про писателя, «Подлинная история» [«Правда о деле Гарри Квеберта»], забыл как его имя, он еще отличался, во-первых, довольно заковыристым сюжетом, и во-вторых, довольно забавной повествовательной манерой. Но в любом случае то, что молодой человек начал писать роман на американском материале, не будучи американцем, – это меня уже насторожило, потому что в этом мне видится какое-то верхоглядство.

«Правда о деле Гарри Квеберта» – неплохой роман, довольно увлекательный, но все-таки чрезвычайно вторичный. Что касается его следующего романа, вот этой «Книги Балтиморов», – она меня просто разочаровала. Нет, у него говорят, еще есть чего-то. Вот я смотрю, у него есть роман «Исчезновение Стефани Мейлер», есть роман «Последние дни наших отцов», но этого недостаточно пока, чтобы судить о масштабах дарования. Как всякий хороший писатель, он немного графоман, но «Книга Балтиморов» меня просто взбесила. Там есть очень славные, смешные куски, например, история, когда он пишет для мальчика фальшивое стихотворение, заставляет его… Не буду объяснять, найдете. Это забавно, но в целом это такое поверхностное, книжное представление об американской жизни, это такое чередование чужих мотивов из давно написанных книг. Появляется ощущение, что эти романы пишет компьютерная программа с небольшой помощью молодого талантливого филолога. Ну не знаешь ты американской души, жизни, психологии, знаешь американскую паралитературу, массовую культуру. Трагедии американской, внутренних противоречий подсознания американского ты не чувствуешь. Собственно, как сказал однажды Горький молодому Юрию Герману: «Черта с два вам ваша заграничная жизнь далась! Что вы в ней понимаете?» Меня был в большей степени заинтересовал его роман о молодых европейцах, к которым он сам принадлежит. Просто ему кажется, что для лучших продаж надо писать про Америку. Ничего подобного! Чтобы писать про Америку, надо сознавать очень серьезные и глубокие внутренние американские драмы.

Вот, скажем, в романе «Бледный король» Дэвида Фостера Уоллеса они есть. Даже про «Infinite Jest» я не говорю, это само по себе сложнейшее произведение. Я очень надеюсь, что поляриновский перевод наконец увидит свет. Непонятно, что собственно Диккера интересует в Америке, кроме только разве что подражания американским образцам и любви к большим тиражам. Пока не вижу больших потенций.

«Не кажется ли вам, что у Сэлинджера в произведении действуют два полюса: сноб, презирающий мир, и идеалист, учащий сноба любить этот мир? Фрэнни-Зуи, Холден-Фиби, Бадди-Симор, сержант-Эсме, и так далее. Создается впечатление, что автор постоянно иронизирует над внутренним Холденом Колфилдом». Значит, то, что он иронизирует над Холденом Колфлдом – это совершенно правильное, очевидное наблюдение. И в целом наблюдение верное, потому что это путь самого Сэлинджера. Понимаете, путь от снобизма к жизнеприятию, к попытке любить мир, как любит его Симор Гласс. Вот почему мне так интересно прочесть обнаруженный в бумагах Сэлинджера рассказ о посмертных приключениях Симора Гласса. Так я понял, во всяком случае, его анонс.

Что касается гибридного Тедди, сноба, которому все равно довольно любопытно… «Не кажется ли вам, что смерть Тедди эквивалентна уходу в отшельничество Сэлинджера?» Нет, мне кажется, что история гибели ребенка – это история об отсутствии будущего. То есть Сэлинджер для себя этого будущего не увидел. Не увидел он его и для Симора Гласса, и все попытки увидеть будущее для остальных Глассов (для Бу-бу, например), это бесконечно трогательно (как в дивном рассказе «В ялике», «Down at the Dinghy»), но, к сожалению, не убедительно совсем. И Глассам нет места в мире.

Отшельничество Сэлинджера с одной стороны, это… Ну, мы же не читали, что он там написал. В 2020 году, бог даст, прочтем, тогда и можно будет разговаривать. Пока у меня есть ощущение, что это был серьезный кризис жанра. Американская проза тогда вся переживала кризис жанра, понимаете. Хеллер на 10-15 лет ушел в молчание. Воннегут пережил перелом, слава богу, вышел из него, но совершенно другим писателем. Появился новый журнализм. Капоте вот сбежал в этот новый журнализм. И, конечно, ни одного произведения, похожего на свои прежние рассказы и повести, он уже не написал. Он радикально переменился.

Д.Быков: Петербург Достоевского – это классический нуар, причем нуар диккенсовский, а не петербургский

Америка в это время переживала серьезный кризис прозы. Кризис, может быть, даже с некоторым опережением, потому что проза раздвоилась: либо на новый документализм, либо на паралитературу, хорошую, добротную беллетристику в духе Апдайка. Синтетическая проза, которую и читать интересно, и в которой есть подтекст замечательный, она кончилась как-то с почти одновременной смертью Фолкнера и Хемингуэя. Последним, кто продолжал эту традицию, остался Стайрон, но и ему это продолжение стоило многолетней депрессии, из которой он после «Выбора Софи» он так и не вышел. Не вышел из нее и Дэвид Фостер Уоллес. Франзен, по-моему, все равно свернул в беллетристику, и его последние два романа – это такой осовремененный, хороший Апдайк. Видимо, какая-то очень важная линия в американской жизни завершилась. И уход Сэлинджера в отшельничество был следствием того. Долго и трудно надо анализировать, что кончилось. Вероятно, кончилось некоммерческое искусство. В кинематографе случилось то же самое, пока новый Голливуд как-то посильно не примирил эти крайности, хотя тоже, это примирение оказалось недолговечным и довольно ущербным. А так – либо массовая литература, либо что-то совсем глубоко элитарное.

Сэлинджер, может быть, действительно выбрал буддийский способ писать, а именно не писать. От Засурского, который знаком непосредственно с агентом Сэлинджера, я знаю, что он присылал в 1972 году некие тексты своему постоянному издателю, и тот ему сказал: «Останься легендой». Может быть, это было что-то новое, принципиально гениальное, а, может быть, совершенно безнадежное, как «Хэпворт 16, 1924», последняя опубликованная вещь. Я думаю, что военный его роман, как минимум, заслуживает внимания. Но мы посмотрим. Когда напечатают, тогда и будем разговаривать. В принципе, обозначенный вами конфликт абсолютно верен, потому что Сэлинджер – сноб, ненавидящий снобов. Его путь к человеколюбию, как у Фрэнни, является несколько искусственным. Он пролегает либо через «Иисусову молитву», либо через отшельничество («Рассказы странника духовному своему отцу»), либо через изоляцию, буддизм и разные другие оккультные увлечения, но к чему он пришел, мы пока не знаем. Вот почему для нас так важен его финальный залп, посмертный.

«Слышали ли вы новую песню Земфиры на стихи Бродского?» Нет, и как-то неинтересно.

«Какие фильмы Прошкина, кроме «Опасного возраста», вам кажутся значительными?» Видите, я рад, что вы смотрите «Колбу», спасибо. Это моя любимая работа и любимая программа. Прошкин мне представляется очень крупным режиссером. Он недооценен, потому что он слишком много работает. Но уже его дебютная «Ольга Сергеевна», которую он оценил как «попытку выпендриться», такую молодую, – уже она выдавала замечательный талант. А мне кажется, что «Инспектор Гулл» – это вообще самый страшный советский фильм, сделанный по Пристли, да и вообще, самый страшный такой мини-сериал 70-х годов. Это очень выдающаяся картина. Я не говорю уж о том, что это великая пьеса, единственная пьеса, в которой убийцей становится зритель или читатель, но это просто великое произведение. Он очень многое сделал для того, чтобы донести до читателя эту суть.

Что касается его остальных картин, то, конечно, «Холодное лето 53-го». Я только что его пересматривал со школьниками и должен сказать, что это шедевр. Это одна из последних ролей Приемыхова и последняя работа Папанова. Гениальная картина, мне кажется. Я очень высоко ценю «Чудо», и арабовский роман, и картину. Это просто выдающаяся картина, абсолютно. Экранизация горенштейновского «Искупления» – самой сложной по замыслу горенштейновской вещи, потому что в чем искупление, надо долго разбираться. Это очень сложный текст и прекрасный фильм, на мой взгляд, вполне соответствующий на изобразительном уровне философской глубине Горенштейна. Вообще, Прошкин – очень сильный режиссер. Все, что он делает, в любом случае интересно. Его пятисерийная экранизация «Живаго» мне кажется конгениальной подлиннику. То, что он работает с Арабовым, подчеркивает его вкус в выборе автора.

«Ваше отношение к Лимонову как к писателю и политическому деятелю». Великолепный писатель. Как политический деятель он в любом случае всего лишь, как правильно совершенно сказала Розанова, «инструмент себя как писателя». Лимонов делает только то, что можно описать. Вот это его критерий действия. На этом он рвет с большинством людей, потому что это мотор его творчества, и каких бы гадостей ни говорил и ни думал Лимонов обо мне, для меня Лимонов – превосходный писатель, эталонный мастер короткой новеллы, автор замечательного романа «Дневник неудачника». «Кажется ли вам его образ значительным?» Кажется, конечно, это одна из немногих значительных личностей. Я еще в статейке к его 50-летию в 1993 году (и я знаю из его письма, что ему эта статья понравилась), в «Русской жизни» она появилась. Или в «Новом русском слове», может быть. Я точно не скажу, не помню, так много этих газет тогда было!

В общем, я там тогда написал, что главный пафос творчества Лимонова – это самоубийство во имя литературы, саморастраты; делание вещей заведомо непопулярных и вредных для имиджа, чтобы из этого получилась великая литература. Поэтому оценивать его как деятеля, на мой взгляд, бессмысленно, а надо оценивать его как писателя, постоянно совершаемого публичное самоубийство, самоуничтожение и описывающего этот акт. Субъективные его ощущения при этом не важны, объективно получается так, – саморазрушение. И только огромный запас его витальности позволил ему через все эти эксперименты пройти живым.

«Что Борис Акунин взял у Стругацких?» Мне всегда казалось, что больше всего его интересует теория воспитания, и «Азазель» – это явный ответ Стругацким на их интернаты, на их «Полдень, XXII век», идею невротизации, и так далее. Там много прямой пародии на теорию воспитания Стругацких. Взял он у них, конечно, интерес к востоку. Потому что и Борис Стругацкий этим интересовался, и Аркадий Натанович был большим специалистом в японистике. Сам Чхартишвили – японист, поэтому не мудрено, что с одним из Стругацких – он коллега, и японская культура, и тема смерти в ней, тема избегания смерти как капитуляции – это, конечно, ему близко. «На кого больше всего похож Фандорин?» Не на Стругацких уж точно. Фандорин – это типичный трикстер, герой, нарочито упрощенный. Вот Маса – да, может быть, является носителем некоторых восточных добродетелей. «Как он вам в исполнении Меньшикова?» Меньшиков гениально его сыграл, тоже такой минимализм, поэтика умолчания и огромные страдающие глаза, но все понимающие. Во всяком случае, как мне кажется, Михалкова он переиграл.

«Прочитайте вашу «Героическую балладу». Олег, спасибо, но я уже много раз говорил, что данная программа существует не для популяризации моих текстов. «Героическая баллада» есть в сборнике «Если нет», скоро будет воспроизведена в сборнике «Дембель».

«Что вам нравится в «Убийстве Роджера Экройда»?» Ход блестящий. Повествователь как убийца, – это уже давно не спойлер, поскольку все это обнародовали. Но для меня эту историю придумал Чехов в «Драме на охоте», причем придумал еще глубже и неоднозначнее. Потому что у него так и непонятно, является ли этот судебный следователь убийцей, или редактор это ему приписал. То, что у него большое количество страниц замарано в рукописи, еще не значит того, что он сильно нервничал, и может быть, мы его оговорили. Он слишком здоровый человек для такого.

«9

[НОВОСТИ]

Д.Быков

Понимаете, Олег, есть старая мысль, что писатель всем, кроме писательства, занимается факультативно, побочно. И все его проекты так или иначе служат литературе. Во всяком случае, если этот писатель толстовского масштаба. Притяжение дара, сам масштаб его таковы, что все остальное просто втягивается в орбиту писательства. Я думаю, что толстовская педагогика была поисками нового стиля: толстовская азбука, написанная как бы из рук вон, такой нарочито голой и лишенной эмоциональности прозой. Или толстовские рассказы для детей, наоборот, необычайно сильные, ставшие предметом специального анализа Юрия Щеглова, они были всего лишь поисками той художественной манеры, к которой он пришел в 90-е годы.

Мне представляется, что Толстой как педагог повторяет очень многие идеи в диапазоне от Песталоцци до Ушинского, он не является творцом новой педагогической системы. Он является творцом новой педагогической прозы, которая в некотором отношении выше его предыдущих сочинений. Поэтому, когда говоришь, кому у кого учиться писать: «Нам ли у крестьянских ребят или крестьянским ребятам у нас?» – знаменитое название знаменитой статьи, – ничего я здесь не вижу принципиально нового, потому что он действительно учится у текстов с абсолютно нейтральной или голой стилистикой и пытается без украшательств, без своей знаменитой сложной, синтаксически прихотливой фразы, выражать простые и сильные эмоции. Как в «Хозяине и работнике», условно говоря. Он учится писать нагую, точную, жесткую прозу, которая при этом отличается известной назидательностью, как «Фальшивый купон». Но назидательность эта достигается не повторением проповедей, а подбором деталей.

Да, это проза прямого действия, такая, чтобы понял любой: чтобы крестьянин понял и интеллектуал. Это сродни поискам позднего Пикассо. Вот эта барселонская фреска на здании архитектурной академии меня поразила. Отходишь и видишь не линии, не детский рисунок, а живую картину сельского праздника. Вот так это пластично, точно сделано. Как «Руанский собор» у Моне, который сначала воспроизведен дословно с великолепной графической и живописной точностью, а потом намечен графикой. Какие-то линии просто. Как к предельному обобщению и упрощению идет живопись. Вот это путь Толстого. А педагогика здесь – вспомогательная вещь. Я думаю, что весь его духовный перелом был всего лишь поисками нового стиля. Во всяком случае, он был замотивирован этими поисками нового стиля.

Д.Быков: Мы думаем, что дети обязаны любить родителей. Что дети – наши друзья. Но дети – это еще и наши враги

«Расскажите о влиянии философии Ницше на мировую литературу. Я слышал, что на его идеях сфомировались многие неоромантики». Насчет неоромантиков не знаю, и, главное, мне кажется, что сам термин «неоромантизм» не вполне корректен. Если уж на то пошло, то неоромантизм – это фашизм, а может быть, экспрессионизм. В общем, кто такие неоромантики, сказать трудно. Это термин условный. А влияние Ницше на мировую литературу, как и всякой философии, было не идеологическим, а, как ни странно, формальным. Чисто литературным, довольно поверхностным. Но именно Ницше ввел в моду фрагментарность и афоризм. До него так не писали. Я не думаю, что учение Ницше, которое, вдобавок, еще очень сложно и легко трактуется взаимоисключающим образом, оно слишком размыто, чтобы быть строгой наукой. Оно может повлиять именно и только стилистически. Потому что из того же «Антихриста» можно сделать абсолютно противоположные выводы. Ницше – это не философия, а поэзия. Правда, что считать философией… Он сильнее всего повлиял на таких авторов, как, скажем, Андре Жид с его «Новой пищей», с афористической этой структурой, на Василия Васильевича Розанова с той же фрагментарностью, опасной и заразительной. Но более всего – вы будете смеяться – на «Логико-философский трактат» Витгенштейна.

Меня, кстати, мои подростки давеча спросили, что почитать о религии, о вере, о боге, потому что – они говорят – вы все время говорите о боге как о некоей реальности, почему вы так думаете? Я говорю: «Вот, почитайте «Логико-философский трактат». Что не может быть названо, то не существует, – в самом таком грубом изложении. Причем читайте «Логико-философский трактат» не так, как читаете книгу, а каждый афоризм обдумывайте по часу в день. Читайте эти 50 страниц 50 дней, 50 месяцев, очень подолгу, – как он и писал. Он же сказал, что эти вещи понятны человеку, который уже думал в заданном направлении.

Вот мне кажется, что «Логико-философский трактат» – прямое наследование ницшеанской системы афоризмов, как способа изложения философии. И в огромной степени, конечно, ницшеанский стиль повлиял на Гейдара Джемаля и прежде всего, на «Ориентацию – Север». Здесь, мне кажется, есть и философское влияние, но в наибольшей степени влияние стилистическое. Такая философия титанизма, когда, собственно, основания для этого титанизма угадываются где-то в просветах, не говорятся вслух.

«Что вы знаете и что думаете о творчестве Вадима Шефнера?» У нас была уже лекция о Вадиме Шефнере, и я бесконечно люблю этого поэта, люблю его прозу («Девушка у обрыва», «Лиловый шар», «Чаепитие на желтой веранде»). Конечно, очень люблю «Лачугу должника». Конечно, очень высоко ценю его «Сестру печали, «Счастливого неудачника», «Облака над дорогой». Блистательный писатель. А наизусть я могу Шефнера читать часа полтора, если не два, но не буду сейчас этого делать, потому что мы об этом говорили достаточно много. Блистательный поэт.

«Голосую за лекцию о творчестве Алексея Николаевича Толстого». Понимаете, мне это, так сказать, бальзам, потому что только что в «Марусе отравилась» я довольно много писал про «Гадюку». Если кто-то еще проголосует за это, я готов говорить об Алексее Николаевиче. Потому что у меня о нем две большие статьи, почему бы и нет? Но тогда получится, что это я не импровизирую, а повторяю то, что недавно писал.

«Недавно пересматривал фильмы Балабанова «Брат» и «Брат-2». Еще раз убедился в том, что это жестокое и вредное кино. Главный герой, с одной стороны, ратует за справедливость, с другой стороны, хладнокровно, как мух, убивает людей». Понимаете, я бы не стал говорить о том, что это вредное кино. Вредность в кино, вообще, в искусстве, когда я говорю, например, что «Мастер» – это вредная книга, – это тоже синоним того, что книга провокативная или опасная, но опасное в искусстве часто бывает полезно, как пчелиный яд, как прививка. Я отчетливо помню, как однажды, страдая от радикулита, по совету крымских друзей проплыл среди прибившихся к берегу корнеротов, таких стрекающих маленьких медузок, и радикулит смело, как рукой. То есть здесь – полезная вещь, на самом деле. Никому не рекомендую повторять этот эксперимент, может, он сам прошел. В любом случае, мне кажется, что вредность «Брата» и «Брата-2» сильно преувеличена во-первых, отчасти преднамеренно; во-вторых, Балабанов любил эпатировать публику.

«Брат» – это попытка зафиксировать нового героя. Слава богу, этот герой оказался скорее вымышленным, чем реальным. Вот этот страшный мальчик с пустотой внутри. Об этом песня «Мы лежим на склоне холма», а у холма нет вершины. К счастью, оба этих предсказания: «Плюмбум» Абдрашитова и Миндадзе и «Брат» Балабанова, оказались ложными. Эволюция молодого человека пошла по другому пути. Такие люди, как Данила Багров появились, но в чрезвычайно ограниченном количестве. А такие люди, как Плюмбум, вообще оказались кошмаром. Можно в «Наших» увидеть какие-то их следы, но «Наши» по сравнению с Плюмбумом настолько менее страшные, вообще, настолько несуществующие, настолько неинтересные… Плюмбум, сыгранный Русланом Чутко, был жутким. А «Наши» просто пошлые, это не так интересно.

«Как вам книга Варламова об Алексее Толстом?» Хорошая книга, из всех его биографий кажется лучшей, но какая-то немножко неуважительная. Я его как писателя ценю выше, и для меня он не только красный граф.

«Кто служил прототипом для героя первой части «Июня»?» Я много раз на эту тему отвечал. У меня недавно как раз случился спор с Володей Березиным, хорошим писателем. Он говорит, что «Июнь» – роман с ключом, у всего авторов есть прототип. Конечно нет! Ему, наверное, хотелось видеть меня больше филологом, чем писателем, а писателем пусть будет он сам. На самом деле, по-моему, обстоит дело строго наоборот. Хотя в том, чтобы быть филологом, нет ничего унизительного. Мне кажется, что хотя бы Валя Крапивина никаких прототипов уж точно не имеет. Что касается Миши Гвирцмана, то в нем есть черты Львовского. Я его знал и любил. Михаил Львовский – блистательный поэт, сценарист. «В моей смерти прошу винить Клаву К.», «Точка, точка, запятая…», «Я вас любил», и так далее. Я любил многие его стихи, любил его самого, знал его близко.

Самойлова какие-то черты там есть. Но, в принципе, это вполне выдуманный герой, просто такой герой мог бы быть. Вот некоторые современники и современницы ИФЛИйцев, счастливо дожившие до наших дней; люди, которым сильно за 90, говорили: «Наши мальчики были менее пубертатными и более идеологизированными». И вот Володя Кара-Мурза -старший, прочитав книгу, мне сказал: «Мне кажется, он у тебя слишком поглощен эротическими переживаниями и недостаточно много думает о мировой революции». Между тем, мне кажется, что не все они думали о мировой революции. Среди них были такие потенциальные изгои. Миша Гвирцман – потенциальный изгой. Такой герой мог быть. В любом случае.

«В «Июне» вы рисуете предвоенную атмосферу ожидания войны. А чем она отличается от сегодняшней?» Да ничем особенным не отличается; главным образом тем, что тогда ожидание войны было тотальным, а сегодня общественная атмосфера не так напряжена. Люди меньше соотносят себя со страной. Был в мои годы такой анекдот: «Чем мы отличаемся от комсомольцев 30-х? Комсомольцам 30-х все было все по плечу, а нам все по фигу». Есть большая разница. Сегодня всем еще более по фигу, мне кажется.

Несколько вопросов про «Июнь», это приятно. «Жутка сцена в «Июне» на ферме в Верхней Баварии. Прошло несколько месяцев, а я все ломаю голову, зачем она включена в повествование?» Она включена в повествование потому, что меня тогда мучила эта история. Потому что она мне казалась предтечей фашизма, потому что она атмосферно была на месте. На самом деле, эта история раскрыта, как мне кажется. Во всяком случае, я прочитал американское исследование, вышедшее полгода назад, специально купил его в штатах: «A Man from the Train», «Человек с поезда», где увязывается это убийство на ферме с рядом совершенно аналогичных убийств, произошедших в Америке в 1909-1911 годах, довольно известных. И находится прямая связь, много пример по почерку, доказывается, что убийцу потому и не нашли, что он переехал в Европу. Это очень жуткие истории, доныне не имевшие разгадки, а сейчас эта разгадка –90 лет спустя– найдена. Мне так кажется. Во всяком случае, книга «A Man from the Train» мне показалась крайне убедительной, не говоря уже о том, что это образцовое документальное расследование. Я ее проглотил за два дня.

У меня был большой спор с Никитой Елисеевым про нее, он говорит, что вовсе эта сцена не является предтечей фашизма, и желтые газеты всегда специализировались на ужасах. А мне кажется, что вот эта история – это именно , если угодно, начало фашизма. Чем жутче, чем ужаснее атмосфера в человеческом обществе, тем лучше там прорастают семена античеловеческого учения. Потом, понимаете, по колориту она очень уместна в этой части. Часть такая, с одной стороны, идиллическая, с другой – полная чудовищных предчувствий, грозных, и она какую-то ноту вносит туда. В любом случае, мне приятен ваш вопрос.

Д.Быков: Каких бы гадостей ни говорил Лимонов обо мне, для меня он – превосходный писатель

«Посоветуйте мастеров современного короткого рассказа». Номер первый – Денис Драгунский, безусловно.

«Что вы думаете о новой книге Алисы Ганиевой?» Купил только что «Оскорбленные чувства» на книжкой ярмарке, прочел половину. Интересно, что она осваивает новый для нее материал. Мне кажется это очень симптоматично. Что это уже роман не о горских, не о кавказских делах и вообще, не о молодежи. Это мне понравилось. Стиль показался немного истерическим, но, может быть, так и надо. В любом случае, это увлекательно, и есть, о чем говорить.

«Какие современные молодые авторы могут сравниться по силе с рассказами Александра Грина?» Некоторые рассказы Андрея Лазарчука, роман Елены Иваницкой в абсолютно гриновской традиции «Делай что хочешь», но рассказы вот именно гриновские – не знаю, кто умеет писать. Такие авторов пока не знаю. Грин пишет рассказ как сон, иногда как страшный, иногда как прекрасный. Я таких рассказов сейчас ни у кого не вижу, может быть, самый ранний Пелевин типа «Онтологии детства», но и он все-таки гораздо печальнее, гораздо угрюмее Грина. Грин – это праздник, и я таких авторов сейчас не знаю, может, потому что и жизнь сейчас не предполагает ничего подобного.

«Посмотрел оглавление вашей книги «Время изоляции», не нашел там ни одной главы, посвященной книгам Алексиевич». Потом что для меня главные книги Алексиевич написаны в XXI веке. «У войны не женское лицо» – это, все-таки, не самая совершенная и не самое важное ее произведение. «Чернобыльская молитва» тоже. Мне кажется, «Время секонд хэнд» – главная ее книга.

«Ваше мнение о кинематографе Франсуа Трюффо». Я очень люблю Трюффо, только что пересматривал «Соседку» с восторгом. Мало я ее понимал, когда смотрел в юности и, конечно, ужаснулся эволюции Депардье. Настоящий режиссер. «Жюль и Джим», наверное, самая сильная картина. Так мне кажется. Есть ощущение какой-то недореализованности и недовоплощенности. Мне кажется, он не успел снять главную картину – внезапная смерть от опухоли мозга в 52, что ли, года. Он, мне кажется, только разбегался перед каким-то главным свершением. Но прав совершенно Бергман, по-моему, это его высказывание: «Все фильмы Трюффо о человеке, которому бесконечно интересно пробовать новые возможности». Потом, понимаете, как и все кинокритики, он не слушался теории, снимал как хочется. Вот это, по-моему, очень правильно.

Тут Хуциев, дай бог ему здоровья, недавно очень правильно написал. Замечательный текст, в «Русском пионере». Вот он написал сценарий о Пушкине, и это был хороший сценарий. Ему стали говорить, что там нет драматургии, и он испортил его. Мне кажется, мастеру не надо слушаться никого. Трюффо снимал как бог на душу положит, так и надо.

«Ваше прохладное отношение к театру – приобретенное, или так было всегда?» Понятия не имею! У меня есть подозрение, что это какая-то внутренняя черта, внутреннее такое деление людей на тех, кому интересно кино и на тех, кто любит театр. Вот структуралистам, формалистам всегда кино было более интересное. Потому что театр дело более живое, и менее формализуемое. Я люблю кино. И язык кино мне интересен, и язык кино мне интересен, и анализировать кино мне интереснее. В театре я часто засыпаю.

А может быть, проблема в том, что театр, как дело самое живое, может либо очень хорошим, либо очень плохим. Здесь не бывает середины. Самый длинный спектакль Някрошюса я могу смотреть на одном дыхании. Большинство спектаклей современного российского театра меня усыпляют. Видите, Фокин мне ужасно интересен.

«Можно ли попасть на ваш диалог с Собчак?» Диалог с Собчак будет, по-моему, 19 сентября в ЦДЛе. Там зал, в принципе, большой, и места должны быть. Ну, на сайте pryamaya.ru. Это жесткий будет диалог, мне кажется, но вы же, вероятно, не просто хотите туда попасть, но попасть туда по волшебному слову «один», то есть бесплатно. Будет ли такая возможность, не знаю. Потому что там на входе стою не я. Вот попасть благодаря волшебному слову «один» на лекцию о Толстом, которая имеет быть 10 сентября в «Прямой речи», там – милости прошу, хотя там зал распродан, и мест нет, но что-нибудь я придумаю, то есть как-нибудь я могу провести. Там волшебное слово «один» можно сказать. А на встречу с Собчак придется покупать билеты, потому что там на входе стоят ЦДЛцы.

«Зачем своими подписями поддерживают Собянина Волчек и Ширвиндт? Неужели затем, чтобы и дальше сеять разумное, доброе, вечное? Что им терять?» Тяготение большого художника к власти – это особая тема. Вот только что вышел роман Домбровского «Державин», переизданный спустя много лет. Я там писал предисловие. Почему там Державин сделан сторонником Екатерины, а не Пугачева? Для художника характерно тяготение к иерархии, особенно когда этот художник в статусе, сам. А эти иерархии ассоциируются для него с действующей властью. Это не только же для Волчек или Ширвиндта. Это характерно для огромного числа людей, которые в сегодняшней России, как Пушкин, боятся «бунта бессмысленного и беспощадного». Для них лучше нынешняя власть, чем хаос. Художник вообще не любит хаос. И как писал Блок в своих лекциях-речах вступительных про Отелло: «Художник всегда борется с хаосом, в какие бы одежды этот хаос не рядился». Вот им и кажется, что Собянин тоже борется с хаосом.

Я придумываю им благородные мотивировки, потому что и Волчек, и Ширвиндта люблю, и не хочу о них говорить плохо. Конечно, ими движет не корысть. Все, что надо, они уже от жизни получили. А они теперь хотят, возможно, посодействовать благому делу.

«Подскажите автора фантастического рассказа. Молодой человек во сне видит склад, забитый разными вещами, ему обидно – у него в жизни ничего такого нет. Один раз он берет что-то в карман, а на следующее утро обнаруживает вещь наяву». Не знаю такого рассказа, по описанию похоже на гриновского «Крысолова». Там голодный молодой человек видит шкаф, забитый едой, а потом обнаруживает, что видел его на самом деле, а не в бреду. Но это другая история, не знаю, кто может быть автором. Если кто-то знает, укажите.

«Детские сказки Киплинга – «Маугли», «Мотылек, который топнул ногой», «Первое письмо», – принято считать, что они детские, но ведь они написаны для взрослых. Это тот самый случай, когда каждый видит то, что хочет. И обратный эффект: «Сказки старой Англии» – взрослая литература, но их с упоением читают дети». Нет, Лиза, и то, и другое – это детские тексты. Сказки он писал для своего сына, очень умного мальчика, насколько я помню, впоследствии погибшего на войне. Как раз «Мотылек, который топнул ногой», «Отчего у кита такая глотка?», «Отчего у слоненка такой нос?» – это совершенно детские истории. Другое дело, что Киплинг сам был чрезвычайно умным, книжным и впечатлительным ребенком, и эту свою детскую травму заговаривал в своих детских сочинениях. Он обращается к умным, книжным детям.

«Порфирий Петрович оказывается без фамилии, а у других персонажей фамилия есть. Нет ли здесь умысла?» Наверное, есть, ведь Порфирий Петрович – автопортрет. Когда он говорит о себе «Я – человек поконченный», он повторяет слова, которыми Достоевский признался в любви Анне Григорьевне Сниткиной, да и портрет его: 40 лет, пахитоски, нервный кашель, глаза маленькие, с жидким блеском, подвижные. Он в определенном смысле такое камео. У Достоевского это довольно частый прием.

«Солнце мертвых» Шмелева по-прежнему актуально в связи с ситуацией в Армянске в Крыму? Как бы оценила ситуацию в Крыму Сельма Лагерлеф?» Понятия не имею, что касается Сельмы Лагерлеф, то она до этой ситуации очень далека. Не вижу, во всяком случае, никаких поводов для ее вмешательства в эту ситуацию. Что касается «Солнца мертвых»… К сожалению, мне не нравится эта вещь, хотя многие на факультете ее любили и нам ее рекомендовали в курсе прозы. Я вообще очень не люблю Шмелева.

Что касается конкретно Крыма, то, мне кажется, образ Крыма, созданный там, он грешит. И это понятно, у человека сына убили. И он грешит некоторой узостью. Крым другой, он шире. А вот тот страшный, адский, выжженный пейзаж, который там, он шире. Крым – пограничная такая точка. Вот у Аксенова образ его очень точен.

Д.Быков: «Брат» – это попытка зафиксировать нового героя. Слава богу, этот герой оказался скорее вымышленным

«Какая версия экранизации «Мастера и Маргариты» вам понравилась больше всего?» Выбирать особо не из чего: фильм Кары лучше, чем фильм Бортко. Но и то, и другое, как мне кажется, не совершенно. Он почему-то не хочет, чтобы этот роман экранизировали. Видимо, его загробные возможности довольно велики.

«Недавно прочел «Bend Sinister». Возник наивный вопрос: не виноват ли в том числе и Круг, что Падук стал таким?» Знаете, а не виноваты ли родители Гарри Поттера, что Снейп стал таким? Вечный вопрос: те, которые его травили, виноваты, или нет? Ну наверное, Круг, который садился задницей на его лицо, наверное, виноват, но дело в том, что Падук уже тогда был жаба. Он уже тогда был доносчик, уже тогда был мерзавец. Оправдывать Снейпа тем, что его травили в школе, как и вообще оправдывать предателя – это очень сомнительная тактика. Набоков, конечно, не оправдывает. Во всяком случае, для него Падук – это изначально персонаж чудовищного зла.

«Запутался в финале «Дома листьев». Как связана мать героя с Дзампано?» А! Вот это и есть прием! Вот это и есть талант. Мы не знаем и никогда не узнаем, как она с ним связана. Просто все связано со всем. В письмах матери героя, совершенно сумасшедшей, доживающей в сумасшедшем доме, в письмах к сыну зашифровано имя Дзампано. А она ничего о нем не знает, скорее всего, просто в мире действует общая сила, которая двигает людьми, как марионетками, а люди понятия об этом не имеют. Это прием Данилевского, иллюстрирующий эту мысль. Это просто чтобы вам было страшнее. А никак она не связана. Кто-то прежде всего подумает, что у нее что-то было с Дзампано, может быть, он – отец героя… Допускайте все, что угодно. Важно, что все в мире связано со всем, вот и все.

«Можно ли сказать, что жизнь Пьера Безухова гармоничнее, чем у Толстого?» Наверное, да. Потому что Пьер умудряется в какие-то минуты избавляться от собственной личности, а Толстого эта собственная личность преследует всегда. Мне кажется, здесь такая вечная проблема автора, который может наделить персонажа несколько редуцированной личностью. Полнота собственной избыточности ему мешает.

«Как вы думаете, «Приют грез» Ремарка – это попытка убежать от ужасов пережитого?» Нет, это просто ранняя незрелая, несовершенная вещь. Дальше попробую отвечать на письма, вернемся через три минуты.

[РЕКЛАМА]

Д.Быков

«Прочел, что Андрея Белого на основе какой-то одной строчки из «Петербурга» причисляли к евразийству. Какие черты в его творчестве дают право на такое утверждение?» Не к евразийству. Под евразийством мы понимаем совершенно конкретное историческое движение, такой, как назвал это Михаил Ефимов, «интеллектуальный ресентимент», которое сформировалось уже на основе скифства, сменовеховства и которое развилось уже в 20-е годы. Что касается Белого, он действительно называл свою трилогию «Европа или Азия», третья часть осталась ненаписанной. Первые две – это «Серебряный голубь» и «Петербург». Можно считать, что такая огромная третья часть – это тоже такая трилогия «Москва», тоже незавершенная.

Действительно, Европа или Азия – вопрос для Белого очень характерный. Неслучайно он москвич, написавший главный поздний роман о Петербурге и, как считается, закрывший тему, закрывший петербургский период русской литературы. Он не был евразийцем, но он, подобно Блоку, прошел определенный путь, определенный сдвиг в сторону Азии, в сторону, что ли, такого «ожидания варваров». Ожидания от Азии, от желтой расы какого-то нового слова. Но это ведь не его собственное изобретение, не блоковское, а это ощущения Владимира Соловьева из повести об Антихристе, учениками которого, заочными, оба они были. И «Повесть об Антихристе» здесь очень присутствует. Потому что:

И желтым детям на забаву

Даны клочки твоих знамен.

…

И Третий Рим лежит во мраке,

А уж четвертому не быть.

Это как бы наказание Европе за политизацию папства, за огосударствление церкви, – за это придет возмездие. Третий Рим погиб, но желтый эмир приходит на его руины не как провозвестник новой правды, а как возмездие. Понимаете, не надо видеть в этом возмездии какие-то светлые черты. А Блок считал, что скифство принесет какую-то свежесть. Это такое типичное, как и Кавафис писал, «ожидание варваров». Но оно, собственно говоря, было уже у Лермонтова в «Умирающем гладиаторе». Просто не надо думать, что варварство принесет какую-то свежесть. Варварство принесет деградацию, вот и все.

«Вы придумали «Орфографию» после того, как прочитали «Алмазный мой венец»? Ну конечно! Я «Алмазный мой венец» прочел в 11 лет, когда он был напечатан, в 1978 году. А «Орфографию» придумал в 1998-м.

«Когда выйдет «Невечерняя» Хуциева?» Да она готова! Я не знаю, когда он ее выпустит. Значительную часть ее он показал в «Белых столбах». В полном виде ее некоторые уже смотрели. Я смотрел большие куски из второй части, гениальные, на мой взгляд. Какого совершенства он добивается, сказать очень трудно, но в Википедии стоит датой выхода 2018 год. Я очень надеюсь, что этот фильм будет увиден массами. Потому что это – колоссальной значимости концептуальное высказывание.

«Как отличить графоманию от качественного текста?» На то нам дан художественный вкус. «Лекцию о Фланнери О’ Коннор или о Джоне Чивере». О Фланнери О’Коннор была, Джона Чивера не настолько знаю. Хотя больше всего из всего, им написанного, люблю дневники, «Journals». Это книга дневников как раз о борьбе с алкоголизмом, о борьбе с собственной бесплодностью, как ему казалось, о борьбе с литературщиной. Она меня очень утешала в печальные дни. Эта книга у меня лежала буквально на полке. Я в Принстоне когда жил, и мне было, конечно, одиноко, я там перечитывал эти дневники с упоением.

«Знакомы ли вы с творчеством Георгия Осипова?» Увы, нет. «Об украинских писателях вы храните молчание. Ужели они вам неинтересны? Дяченки не в счет». Видите, конечно, интересны. Таня Малярчук очень интересный автора, ее «Зверослов», хотя мне немножко вторичными показались эти рассказы, но она интересный писатель. Во всяком случае, принцип организации такого бестиария мне показался довольно забавным. Меня интересует Жадан, в огромной степени. Прежде всего – стихи, проза – меньше. А так, видите, я больше слежу за украинской литературой в русских переводах. Я читаю, естественно, как все читают, но, по большому счету, я недостаточно знаю и чувствую язык, чтобы оценить эти оригиналы. И очень мало знаю новых писателей, там появившихся. Любка Дереш появился еще во время первого Майдана, и я не вижу сейчас никаких 20-летних, которые заставили бы о себе говорить. Вот те, кого я назвал, – да, меня интересуют чрезвычайно.

«Мне совершенно не ясно, почему вы обвиняете Снейпа в предательстве? Яркий пример, что даже объект травли, желающий мести, все равно сделает правильный выбор. Он как раз квинтэссенция надежды в этом произведении». Может быть, это вам хочется так думать. Может быть, квинтэссенцией надежды вы подыскиваете его поведению наилучшее оправдание. Да, вот он действовал по наводке Дамблдора. Но если Дамблдора понимать как бога-отца, мне как раз кажется, что он – воплощение той же тенденции XX века, оправдания предательства. А Снейп – все равно персонаж глубоко несимпатичный. Это мои личные такие комплексы, ничего не поделаешь.

«Баскетбол» Дяченок – метафора жизни, или более сложные конструкции?» «Баскетбол» Дяченок – это рассказ, написанный, чтобы отговаривать людей от самоубийств. «Об опальности Лермонтова в поздний период творчества». Очевидная опальность. Он вошел в противоречия с системой очень рано и рожден был для этого.

Другое дело, что путь Лермонтова – это, условно говоря, путь варяга в хазары. У истоков каждой культурной эпохи в России стоит перековавшийся варяг и перековавшийся хазар. Путь Пушкина – это путь из оппозиционера в лоялисты, хотя очень умеренный и разочаровавшийся. Путь Лермонтова – это путь из лоялистов, из ярых патриотов в такие сомневающиеся и даже прямо оппозиционные силы. Лермонтов кончил стихотворением «Родина», о том, что «темной старины заветные предания не шевелят во мне отрадного мечтания». Это совершенно противоположно тому, что писал он от 14-ти до 18-ти. Путь Лермонтова из ярых патриотов в ярые диссиденты довольно знаменателен. Аналогичная история с Толстым и Достоевским.

Толстой начинал как ура-патриот, как артиллерийский офицер, а кончил как абсолютный изгой и враг государства. Совершенно противоположный путь у Достоевского. Горький и Леонид Андреев – такая же симметриада. Видимо, для русской культуры это имеет какой-то особенный, судьбоносный смысл. Наверное, это характерная черта каждой литературной эпохи.

«Будет ли выступление в Украине в этом году?» Да, в декабре, в Одессе и Киеве. «С детьми тяжело, зато с внуками легко». Да, вы правы, такое отрицание отрицания. Но я до внуков еще не дожил, я планирую с ними тесно общаться. Но как-то детки пока не предоставили мне такой возможности, или я не все знаю. Надеюсь, что все-таки нет.

«Что вы думаете о творчестве Лавкрафта?» Вот его рассказы похожи на сны, хотя аудитория постоянно упивается мрачностью этих текстов, а мне не хватает в них такой черной иронии, которой много было у Эдгара По. Немножко это однообразно, как такой морской пейзаж без берегов.

«Спасибо за «Икс». Вам спасибо. «Возможна ли лекция по Умберто Эко?» Недостаточно знаю его, к сожалению.

«Существуют ли в современной России литературные перформансы?» Pussy Riot можно считать литературным перформансом, с другой традицией в этом смысле я пока не совсем знаком. В современной России вообще с перформансами трудно, прямо скажем, в силу объективных причин.

«Как вы выстраиваете в школе отношения с родителями учеников?» Я стараюсь с ними не общаться, и они со мной тоже, и слава богу. То есть они мне доверяют, а я доверяю им. Мне кажется, они не должны лезть.

«Спасибо за лекцию по Высоцкому. Я таки в вас не ошибся». Спасибо и вам за теплые слова.

«Почему так обаятелен фильм «Бегу от таланта»? Знаете, я пытался подробно об этом расспросить Иоселиани, который называет эту картину величайшей. Шпаликова, к сожалению, уже не спросишь. И вот он мне не смог объяснить. Это можно только смотреть, чувствовать. Он перечислил мне несколько любимых эпизодов. Не могу понять, что великого в этом фильме.

«Что бы вы посоветовали в случае одиночества, скорее, духовного, а не социально-бытового?» Ох, знаете, это вопрос крайне сложный. Не знаю, мне кажется, что в случае одиночества, в принципе, хороша любая литература, которая, как ни странно, это одиночество оправдывает. Которая вместе с вами перестает воспринимать его как трагедию, а которая воспринимает, скорее, его как такую Modus operandi. Это хорошо бывает почитать литературу такого духовного поиска. Одиночество – это же не всегда трагедия. Одиночество – иногда стимул, иногда школа, иногда вам просто люди не нужны. Если они вам нужны, и вы некоммуникабельны, тогда я даже не знаю, что почитать. Тут можно утешаться чем угодно, вообще, лучше не литературой утешаться, а жениться, по возможности, как можно быстрее. Или выйти замуж.

Д.Быков: Мысль о том, что Булгаков выше Толстого, – ретроспективна, потому что поздний Булгаков лучше позднего Толстого

А если у вас одиночество – нормальное состояние души, и вы со стороны на него смотрите и удивляетесь, что это я одинок, и мне никого не надо, – так может, действительно никого не надо? Тогда хорошо читать какую-то литературу духовного поиска, углубления, литературу эзотерического плана. А в принципе, если вы одиноки и осознаете это как трагедию, книгой не спасешься. Спасут люди: лучше кого-нибудь усыновить, на ком-нибудь жениться. Это очень бывает хорошо.

Теперь поговорим о творчестве А.Н. Толстого. Алексей Николаевич Толстой своей поздней прозой, как это часто бывает, зачеркнул многие свои ранние достижения. У Алексея Николаевича очень слабые ранние тексты, во всяком случае, его ранние рассказы до 1916 года, эскиз романа «Хромой барин», и незаконченный роман «Егор Абозов» представляется очень пристрастным, мелкотравчатым и беллетристичным, но это не литература. Стихи его совсем никакие.

Лучший его период – это, примерно, скажем, года с 1918 по 1925-й. Когда он вернулся, это было для него в первое время мощным стимулом, а потом это его погубило. Мне совсем не нравится «Петр Первый». Мне кажется, это скучный роман, а главное, что это роман и антиисторичный по сути, и очень заказной. По сути, попытка написать обаятельного царя, царя-работника, царя-пролетария, если угодно. Все персонажи абсолютно картонные, олеографические. В «Хождении по мукам» вторая и третья часть, по-моему, не годятся вообще никуда, о повести «Хлеб» невозможно говорить всерьез. Но несколько действительно первоклассных произведений он написал.

Дело в том, что Толстой, который всегда позиционировал себя как человека нравственных норм, традиций, отчасти его игра в графа здесь тоже сказалась. Он на самом деле вовсе не был таким моралистом и архаистом, консерватором. Он гениален в описании массовых безумий, в описании большой человеческой бури, бучи. Лучшие его произведения – совершенно правильно говорил Корней Чуковский – это напечатанный в «Русском Современнике» «Ибикус, или Похождения Невзорова». Книга, в которой очень многие архетипы эпохи появились впервые. Это первый роман после «Хулио Хуренито», где появляется трикстер. Кроме того, это первый роман, где были описаны тараканьи бега. У Булгакова они появились уже, отраженные светом.

Мысль о том, что Булгаков выше Толстого как писателя, – она ретроспективна, потому что поздний Булгаков лучше позднего Толстого. На самом деле, в 20-х годах их и сравнивать нельзя. Потому что Булгаков, выведший так злобно Толстого в «Театральном романе», не мог не понимать, все-таки, некоей первосортности его дара. Пьесы булгаковские лучше толстовских, а ранняя проза Булгакова, конечно, уступает толстовской: его меткости, зоркости, изобразительной мощи. «Похождения Невзорова» – удивительно веселая, полнокровная и светлая книга. Хотя в главном герое есть какая-то мистическая двусмысленность, какая-то адская тень лежит на нем. Да, такие персонажи полезли из преисподней.

Феноменально талантливая вещь, конечно, «Гадюка». Мы включили ее в эту антологию «Маруся отравилась» именно потому, что она очень точно отражает НЭП, картины НЭПа, ситуацию НЭПа, когда женщина – цельная героиня Гражданской войны, подобная леоновскому Векшину или каверинским героям из «Конца хазы», не вписывается в мир, вытесняется в криминал. Но на самом деле Ольга из «Гадюки» – действительно, воплощение России самое точное. Реинкарнация Толстого – это Алексей Иванов в наши дни, потому что его вечная невеста Татьяна из «Ненастья» – это буквально Ольга Зотова из «Гадюки», просто что очень важно: героиня «Гадюки» остается девственницей. Ее считают шлюхой все, не только коммунальные соседи. Ну как это можно – сохранить девственность, шатаясь с красным комиссаром по фронтам Гражданской войны? Ну вот он ее берег. Он ее любовался, настоящих русских кровей с цыганщиной. А у нее ни с кем не вышло. Гимназист, растленный тип, не смог ее изнасиловать. Комиссар от нее отказался. Уже влюбился в пишбарышню советский начальник, вот этот полный и печальный человек, которому тоже неуютно во временах НЭПа. Ни до кого она не снизошла. И это образ России, которая где-то, в каком-т вечном, главном измерении остается невинной. Никто не затрагивает ее, никто не смущает ее по-настоящему. Никому она не может принадлежать. Это блоковское – «какому хочешь чародею отдай разбойную красу», – и все равно, в подтексте читается, ты будешь не его.

Образ гадюки – это образ никем не нарушенной чистоты, такой глубинной, абсолютной ничейности, непринадлежности никому. И здесь, конечно, Толстой при всем своем беллетризме, бытописательстве, очень часто поверхностности уловил какую-то глубочайшую суть русского характера. Как ни странно, а, впрочем, ко многим так, – к нему талант вернулся во время войны, когда он написал «Рассказы Ивана Сударева». Не только «Русский характер», блистательный рассказ, из которого потом великолепную балладу «Блудный сын» сделал Давид Самойлов. Но там самый потрясающий рассказ – это «Странная история».

Вот если давать школьникам что-то из Толстого – всегда дают «Русский характер», но самая сильная вещь – это «Странная история». Который имеет какие-то черты сходства с рассказом Гроссмана «В Кисловодске». Я не берусь анализировать суть этого рассказа, он сложный. Но если в самых общих чертах, то это о том, как русское пробуждается в советском. Как в человеке, отвергнутом советской властью, мобилизуется все-таки русское, и не позволяет ему предать. Понимаете, это как в «Нашествии» у Леонова, где самым последовательным патриотом оказывается враг народа, а коммунисты сбежали. Там освобождается враг народа накануне оккупации, и в момент оккупации возглавляет в городе подпольное сопротивление. Коммунисты бегут, не выдерживают этой ситуации. Это как бы такое леоновское послание «Мы- твои», которое он прочел все равно, и Сталин понял его довольно глубоко.

Что касается А.Н. Толстого, то рассказ «Странная история» – это рассказ о глубинной сути русского, более глубинный, чем «Русский характер». Это жуткий рассказ, но чрезвычайно точный. Что касается других сочинений, то тогда же, в лучший свой период, он пишет «Необыкновенное приключение Никиты Рощина» – великолепный текст о Гражданской войне. Замечательный текст «Детство Никиты», который написан за границей, потом издан здесь. Вообще, свой лучший период он пережил тогда. Закончился этот период совершенно точно на «Эмигрантах». «Эмигранты», оно же «Черное золото» – это уже идеологическая вещь, уже услужливо подготовленная, написанная по социальному заказу, клеветническая по отношению ко многих людям, которых он там знал и любил. Но там замечательный образ Налымова, его сквозного персонажа, и замечательная любовная линия, потрясающая. Вот эта женщина, которая там проституткой вынуждена стать, это потрясающая линия. Это придает повести очарование. Хотя, конечно, это не сравнится по цинизму и точности ни с «Ибикусом», ни с «Голубыми городами», тоже замечательной прозой. Но все равно это замечательная литература, «Эмигранты» еще по крайней мере. Дальше вот, в «Хождении», пошло сукно. Там эпический стиль, который не имеет ничего общего с его стилистикой нормальной. Там, конечно, есть, в «Хмуром утре» этот замечательный поп-расстрига, но, в принципе, и Даша, и Телегин – эти розовые герои, и Катя с Рощиным – герои как бы не розовые, но все равно абсолютно искусственные, – они уже выдают идеологическое задание. Алексея Толстого надо читать в те времена, когда он утратил почву под ногами и замечательно реализовывался в эмиграции, а не вернуться он не мог, но и не испортиться по возвращении не мог. А вам спасибо за интерес, услышимся через неделю. Жду ваши фрагменты, пока!