Олег Басилашвили - Разбор полета - 2016-07-11
И.Воробьева
―
Всем здравствуйте! Это программа "Разбор полета". Она происходит из Санкт-Петербурга. Мы находимся в гостях у Олега Басилашвили. Вместе с ним Ирина Воробьева и Оксана Чиж. Еще раз здравствуйте!
О.Чиж
―
Добрый всем вечер. У нас есть традиционный вопрос, которым начинается всегда каждый эфир.
О.Басилашвили
―
Да, пожалуйста.
О.Чиж
―
Какое самое сложное решение вы принимали в жизни, может быть, какое-то такое, которое бы заставило, действительно, серьезно подумать, от чего-то отказаться, пойти на какие-то компромиссы?
О.Басилашвили
―
Пожалуй, самое серьезное решение… у меня их было очень мало. Я решения фактически в жизни, самостоятельные решения, которые давались мне с трудом и которые надо было воплощать в жизнь через не могу, принимал, вообще-то, редко. Если привести такой пример, как первая моя женитьба в 18-19 лет. Вот я это решение принял, я его совершил – это действие – супротив, видимо, желания и воли родителей той и другой стороны. Это все-таки было самостоятельное решение. Ну, затем, что еще из такого рода решений было…
И.Воробьева
―
Решение о ранней женитьбе - это, конечно, у многих бывает, но родители против и с той и с другой стороны были…
О.Басилашвили
―
Самостоятельное решение еще такое, знаете, действительно, самое главное. Мы работали в Ленинграде в театре имени Ленинского комсомола. Меня все время влекло в Москву. Это моя родина. Там мои мать, отец, бабушка, всё там. И исхоженные, перехоженные улицы, переулки, и все такое прочее. Я очень люблю этот город. И нас – и меня и Таню – приглашали в другие театры. Даже были в Московском Художественном театре на собеседовании. Был там Кедров, Прудкин, кто-то еще, Марков, по-моему. Они проверяли, что мы из себя представляем. И нас туда пригласили. Потом режиссер Варпаховский, замечательный режиссер – он был подвижником Мейерхольда и вместе с ним сел в тюрьму, в лагерях был. Но в отличие от Мейерхольда остался жить все-таки. И после смерти «великого менеджера» он был выпущен на свободу и стал опять режиссером. И вот мы с ним работали «Дни Турбиных» в театре Ленинского комсомола, и так далее. И он пригласил нас сначала в театр Ермоловой, в котором он был главным, а потом в малый театр. А потом мы уже приняли решение переходить либо в Ермоловский, либо в Малый, переезжать в Москву. И я был безумно рад, безумно счастлив тому, что наконец я опять окажусь в том месте, которое мне родное, близкое. Там мои друзья, товарищи, родители, все, естественно.Но мы посмотрели спектакли Георгия Александровича Толстоногова, совершенно неизвестного режиссера для нас. Это был спектакль «Синьор Марио пишет комедию», это был спектакль «Идиот», это был спектакль «Лиса и виноград», это был спектакль «Пять вечеров». И я лично был поражен тому обстоятельству, что единственное место, которое походило по своей духовности, что ли, по ощущению театра и естественности, правды, но правды только этого спектакля, который открывает нам глаза на жизнь, как это было в Московском художественном театре, куда мы не попали, это был театр Большой драматический под руководством Георгия Александровича Товстоногова. И вдруг неожиданно последовало его приглашение к себе. И вот тут я принял самостоятельное решение остаться в городе Петербург. Это было в 1959 году. С тех пор я работаю в Большом драматическом театре.
О.БАСИЛАШВИЛИ: Самостоятельное решение - самое главное
О.Чиж
―
Впоследствии никогда не жалели, что не вернулись в Москву?
О.Басилашвили
―
Я очень хотел вернуться в Москву. Меня даже много раз приглашали в Москву. Я не буду называть режиссеров, которые приглашали. Но при жизни Георгия Александровича это было совершенно невозможно сделать, потому что я не видел альтернативы этому режиссеру, глядя на спектакли других режиссеров. Эфрос, он был бродячей звездой. Он не мог пригласить к себе в театр: он то там, то здесь, и так далее. Я бы с удовольствием, конечно…Потом, когда Георгий Александрович заболел, ослабел несколько лет - там года четыре или пять - опять повалились приглашения. Но я счел, что это неблагородно – покинуть человека, который сделал для тебя столько в жизни в момент его слабости. А когда он скончался, опять были сделаны приглашения, но тут я просто-напросто испугался, потому что, во-первых, я все-таки с 59-го года работаю в этом театре; у меня какие-то обязательства перед стенами этого театра существуют и перед людьми, которые там работают, не только перед артистами, но перед всеми. Потому что я пришел простым пацаном, а стал там народным артистом Советского Союза. Вот, значит, что-то дали мне эти стены, общение с Георгием Александровичем, поэтому я тоже отказался. Но это были мои самостоятельные решения, честно говоря.
Было много других, но это были кардинальные решения, которые повлияли конкретно на мою жизнь, потому что, если бы, допустим, я в Москву уехал бы, неизвестно, как бы сложилась мая судьба.
О.Чиж
―
А сейчас, когда туда приезжаете, остается еще ощущение, что это на самом деле родной город, или чувство дома, оно целиком сюда переместилось?
О.Басилашвили
―
Знаете что, Москва настолько изменилась – я не могу сказать, в худшую, в лучшую сторону – она абсолютно изменилась, и той Москвы, которая меня в свое время радовала, нет, к сожалению.Тут снимали фильм обо мне к какому-то юбилею. А рядом с нашим домом – через Покровку перебежать – Колпачный переулок, и второй дом от угла – наша школа 324-я школа Красногвардейского… И я говорю: «А пойдемте в Колпачный переулок, и там у здания школы – а, может быть, и войдем – там я расскажу о школе, тем более, есть что рассказывать.
Мы подошли. Стали они на улице меня снимать на фоне этой школы. Какие-то люди с автоматами, в масках выбегают! Что это такое? С автоматами – клац-клац! Я говорю: «С ума сошли? Я стою на улице. Никаких притязаний на это здание не делаю». – «Здесь нельзя снимать!» - «Почему нельзя?» Ну, это, конечно, антизаконно – всё, что они там говорили со мной… Но я же не могу под дулами автоматов там стоять. Вот в этом вся Москва.
Затем наш двор, в котором я родился - Покровская – 11 – в нем аптека была, и сейчас она там. И поэтому в подвалах были аптечные склады, и все пропахло – земля пропахла валерьянкой, аптечным запахом. Бомбоубежища там у нас были, в этих подвалах. Мы там сидели, дышали этими эфирами. И вот это земля, земляной этот двор – мы там играли и в футбол. Он небольшой. Теннисным мячиком футбол гоняли, делали вид, что мы Хомич, Леонтьев, Бесков, и так далее. Ну и на велосипеде я первый раз там катался. Мой двор. Сейчас это асфальтированный двор со шлагбаумом, с охранником. Ну, неприятно идти, понимаете, неприятно. Может быть, хорошо, что шлагбаум, асфальтировано всё, но это другое. А вот это «Рио-рита, Рио-рита, вертится фокстрот, на площадке танцевальной 41-й год…» - это про Москву. Вот она была такая. Я помню, как мой брат старший уходил на фронт с этого двора. Как отец вернулся из о кружения на этот двор. Мой отец потом пошел в действующую армию. Ну, и прочее и тому подобное. К сожалению, этого ничего нет. Остались маленькие переулки: вот Колпачный, Сверчков переулок. Но тоже, я вижу, висят полотнища на домах с нарисованными окнами. Я понимаю, что тут буду чего-то они делать.
И.Воробьева
―
Реконструкция, да.
О.Басилашвили
―
Но, видимо, это судьба любого города, который народ не считаем своим родным. И все время меня очень смущают в Москве эти небоскребы, которые выстроены по одной простой причине – ничего плохого в этих небоскребах нет – но если в Нью-Йорке они так рядом друг с другом, мешают друг другу – почему? Потому что мало земли, и они стоят рядом и вытягиваются вверх. То у нас земли навалом. Почему они стоят в одной кучке, понять нельзя. А мы не хуже, чем в Нью-Йорке! Это синдром провинциального мышления. Провинциалы, понимаете, которые на футбол выходят – у них коленки от ужаса дрожат, и они показывают всем нам, что их заставляют насильно играть в футбол – я же это вижу – дескать, мы не хотим ничего! Вот то же самое. Это все синдром провинции, жуткой провинции. Это последствие сталинского руководства, хрущевского руководства. Это все последствия той селекции, которую проходили более 80-ти лет. Мы сейчас из нее вылезти не можем никак при всем желании, будь там Путин, Ленин… я не знаю - Рузвельт - не вылезти нам оттуда пока.Но я не об этом хочу сказать. Я хочу сказать просто о Москве, которую очень люблю, очень люблю. Если раньше я приезжал в Москву и шел на Ваганьково, где мои мама и папа, и дедушка, и на Донское кладбище, где крематорий, там бабушка моя похоронена. Обязательно шел. Сейчас я не хочу идти, потому что все эти гигантские мавзолеи, которые там построены, они, конечно, производят жуткое впечатление. Я, конечно, хожу на кладбище, но не то совсем… Или, если я приезжаю в Москву, у меня два-три дня свободных дня – мчался в Третьяковку посмотреть своих любимых Боровиковского, например, еще кого-нибудь… Левицкого.
И вообще, я помню в детстве и в юности ранней, и не только в ранней, я в Третьяковской галерее, в Лаврушинском бывал ежедневно. Это был мой второй дом, который потом заменил Московский Художественные театр. Это было два равноценных таких вот объекта: Московский художественный театр, проезд Художественного театра, кафе «Артистическое», где учились мы с моими дорогими, покойными уже друзьями: Миша Козаков, Женя Евстигнеев, Витька Сергачев, многие-многие другие ребята и девушки. Даже проезд МХАТа и то стал каким-то не тем. Какое-то, дескать, «а у нас, как в Париже!» - вот это мне безумно не нравится. У нас должно быть, как в Москве, как в России. Нет! Какие фонарики! В Париже таких нет… Всё об этом. Потому что провинция жуткая.
Причем самое-то интересное, что, бывая в провинции нашей, российской, я испытываю безумное счастье. Вот Вологда – боже мой, какой город! Они настолько своеобразны, настолько богаты собственной культурой, историей, что им не надо выпендриваться перед кем-то. Это Вологда, да. Много реставрации, дома, улицы, фонари – всё что полагается. Но они ни под кого не подделываются, они такие. Поэтому с ними очень приятно, удобно и весело разговаривать. А особенно вот эти смотрительницы местных музеев – это и в Самаре, и в Вологде, и во всех городах, – которые получают 4 тысячи рублей и безумно радуются, когда наше руководство говорит, что мы пошли на большие траты – ну, это руководство, которое имеет на Багамах несколько миллиардов долларов – пенсионерам будет прибавлено по 500 рублей каждому. И пенсионеры говорят: «Браво!» Вот эти люди… вот такие были москвичи. Вот наш двор. Господи, боже мой! Соли нет – иди к Марье Ивановне в то парадное – она даст. Иду туда – дают. А теперь Марья Ивановна приходит к Петру Петровичу, бутылку – ну, бутылок тогда не было – подсолнечного масла, налила ему там подсолнечное масло… Все друг друга знали. Когда бомбили немцы Москву, и мы дежурили на крышах – ну, я-то маленький был; мой папа – так все шли на крышу, одевали на голову кастрюли, чтобы не пробили осколком и дежурили против этих самых «зажигалок». Все друг друга знали.
А сейчас – темные стекла, тонированные машины, в банданах люди с автоматами. Ну, куда тут? Это совсем другая Москва.
О.БАСИЛАШВИЛИ: Москва абсолютно изменилась, той Москвы, которая меня в свое время радовала, нет, к сожалению
И.Воробьева
―
В этом смысле Санкт-Петербург, он так сильно не менялся ведь?
О.Басилашвили
―
Санкт-Петербург, я не знаю, как он изменился, потому что я-то уже приехал взрослым человеком туда. Каким он был в моем детстве, я не знаю. Я приехал сюда в 1945 году с бабушкой со своей к ее родной сестре на улицу Некрасова бывшую, сейчас она, по-моему, называется Бассейная. Там они всю блокаду провели. Вот как в 45-м году можно было – мы сразу приехали.И вот тот Петербург, Ленинград произвел гигантское впечатление, гигантское! Во-первых, эти прямые улицы. Транспорта, конечно, почти никакого не было автомобильного. Прямые улицы, состоящие из темно-серых и черных домов с обугленными краями. Блокада была. Еще не успели ничего восстановить. Эти трамвайчики четырехугольные с тупыми носами, которых в Москве не было, звонко катящиеся по этим рельсам. Эти автобусы коротенькие какие-то. И голоса дикторов радио совсем другие, чем в Москве. Затем этот шпиль Петропавловской крепости, который был виден из их окна на сером этом небе с дождем. Камин, отсутствие центрального отопления в большом современно доме. Не было же центрального отопления: камины, печки и так далее. Вот это всё произвело громадное впечатление, громадное.
И особенно, я помню, в детстве мне бабушка рассказывала про то, какие ночи бывают белые в Петербурге. Это какие длинные прямые улицы и как видно из одного конца улицы другой – прямые. И вот я, когда попал в белую ночь, видимо, в этот период на Литейный проспект, я вспомнил бабушку. Действительно, это же перспектива! И светло! И Пушкин тут же: «Когда я в комнате моей пишу, читаю без лампады…». Вот как-то безумно восторженно я это принял, восторженно.
А потом, когда мы прибыли уже сюда работать и жили в Александровском, (Парке Ленина) рядом с театром Ленинского комсомола, это вообще была сказка абсолютная. Не было этих идиотских коней, которых сейчас понаставили, киноклуба какого-то, который абсолютно не нужен в этом парке. Ну, кто-то большие бабки собирает или делает.
Я помню, у нас было общежитие двухэтажное во дворе театра. И пес сидел на цепи, жуткий бандит, в конуре. И он всех рвал на части, потому что чужого он ненавидел: на цепи же. У меня в задачу входило – кроме того, что надо сыграть роль, этого пса приручить. И все кончилось тем, что я сидел рядом с ним, чесал ему за ухом, а он меня не кусал. И все на меня смотрели как на дрессировщика. И вот этот маленький домик, на берегу кронверк, который зарос осокой, за кронверком абсолютно голое зеленое поле – никаких домиков, там ничего не было – красная кирпичная стена полукруглая Артиллерийского музей – и шпиль Петропавловки! Обалдеть можно. Такой красоты я в жизни не видел, хотя там н дворцов, ничего – маленький домик, такой барак… Но вот всё это вместе взятое, с этими кустами сирени, проспектом имени Максима Горького, большими домами – всё это произвело на меня неизгладимое впечатление.
Я не могу сказать, что это моя родина, но сейчас, благодаря очень высоком достатку, в котором я существую, я купил себе автомобиль «Шкода». И вот я иногда, понимая, что это лишнее, езжу по местам своего…
И.Воробьева
―
Сами за рулем?
О.Басилашвили
―
Ну, конечно, да. И вот там останавливаюсь, хотя уже нет этого общежития, ничего этого нету, и на поле зеленом стоят какие-то ларьки, ерунда… Но все равно там приятно… И помню, как мы с бабушкой, тетей Леной моей пошли к Исаакиевскому собору. А она нас прежде всего провела в «Квисисану». Было такое кафе на Невском проспекте «Квисисана». А тетка моя, она была такая петербурженка-ленинградка, знаете. И вот нас повела на Невский проспект – с ума сойти, как красиво! – и вот «Квисисана», там мы пили кафе ля пе – до сих пор помню – это кофе с молоком. И мы выпили и пошли к Исаакию. Бабушка осталась сидеть внизу. Мы пошли по лестнице наверх. И тогда был открыт самый верхний этот купол. Можно было встать у подножия купола, у подножия этой маленькой башни. И это надо было пройти через купол по металлической лестнице. Так страшно! И купол черный. И вот ты по этой лестнице идешь наверх – страшновато! – и туда вылезаешь. Вот оттуда весь Питер виден. И я вижу: там моя бабушка сидит внизу.
И.Воробьева
―
Вот такая вот.
О.Басилашвили
―
Вот такая. И двери были распахнуты в Исаакии. Это был июль месяц. Из него пар, как будто дым. Это блокадное… мороз оттуда выходил из этого Исаакия. Он промерзший был. Громадное счастье моей жизни, что я увидел… Ну а сейчас он, конечно, меняется. Меняется, по-моему, в лучшую сторону за несколькими исключениями.
О.БАСИЛАШВИЛИ: Бывая в провинции нашей, российской, я испытываю безумное счастье
О.Чиж
―
Это программа "Разбор полета", гостем которой сегодня является Олег Басилашвили. Вы упомянули уже про то, что у вас Третьяковская галерея была фактически вторым домом, каким стал театр. В какой момент театр стал осознанным выбором? Почему театр?
О.Басилашвили
―
Вы понимаете, он никогда не был моим осознанным выбором. Я никогда не хотел быть артистом, и сейчас не хочу.
И.Воробьева
―
А зачем вы пошли учиться во МХАТ?
О.Басилашвили
―
Я, вообще, по сути своей, не артист. Я не люблю ночные гуляния со стонами гитар, я не люблю пить водку в большой компании, и т.д. и т.п. Я ненавижу театральные интриги: чтобы шепнуть кому-то, что-то сделать. Если я свое мнение кому-то высказываю, сначала я высказываю тому, кого я критикую, а потом уже тому, от кого это зависит. Только так. И не только в этом дело. Вообще, так сказать, театральная слава и ордена и «вот он идет!» - это меня совершенно не привлекает и никогда не привлекало.Почему я стал артистом? Однажды до войны – это был 41-й год – мама меня повела на «Синюю птицу», поставленную Станиславским и Суллержицким в Московских художественный театр. Вот ничего лучшего я в жизни свой не видел до сих. Вот я сейчас, плохо, конечно, могу развести артистов и нарисовать декорацию, как они там… Я больше этот спектакль никогда не видел…
И.Воробьева
―
Один раз.
О.Басилашвили
―
Один раз. Наряду с этим я смотрел массу каких-то детских спектаклей в Тбилиси и в Москве. Но это… вот до сих пор я это помню. И, вы знаете, мой друг покойный – царствие ему небесное – Мишенька Козаков, он же был таким бретером, такой, знаете, в рваном свитере ходил… И вот у нас был юбилей студии Художественного театра. Проводили мы его в большом зале МХАТа. Ну, и собрались там все в бабочках, в орденах, и старики и молодые. Все подчеркивают торжественность момента своими нарядами. И он сидел рядом со мной. У него трубка была. Рваный какой-то свитер, небритость. И вдруг в кинобудке стали показывать бобслей движущийся – отрывки из хроники: Наши педагоги, начиная от Книппер там, и так далее. И заиграл марш из «Синей птицы», написанный Ильей Сацем. Где-то 20 секунд мы сидели молча, потом Миша ко мне повернулся и говорит: «Старик, я плачу». Вот, что такое искусство театральное. И вот, почему мне не то чтобы хотелось быть артистом, который играет Огня или там Кота, а мне хотелось туда попасть – попасть в этот мир.А когда я увидел уже «Три сестры» Немировича-Данченко, когда люди не понимали, почему тут за…, а там жизнь. И когда хотелось и Лене или там Тузенбаху, живым людям – это не какие-то играющие актеры вот так замечательно… - живые люди! Чебутыкин, полковник Вершинин. Вот тогда мне захотелось попасть туда, в этот мир. Не быть артистом, который накрасит губки и выходит на сцену, а быть вот там. И весь Художественный театр, его закулисье, и рядом стоящий магазин букинистический, фотография Наппельбаума там рядом, кафе «Шары», где сейчас студия МХАТ, там в другом месте были, рядом со МХАТом – всё было пронизано этой атмосферой. Даже архитектура окон, их конфигурация, приладки к ним – всё было вот это. Понимаете, о чем я говорю?
И.Воробьева
―
Конечно.
О.Басилашвили
―
Как это объяснить… вот оно было заражено вот этим, что было в этом здании. А потом я смотрел другие спектакли МХАТа. Они были насыщенны другой, но совершенно точно атмосферой того времени действия и места. Это был настоящий театр, и изменить ему я не могу никак, потому что это и есть сущность театрального искусства. Все остальное… когда «Три сестры» выходят обнаженные, потому что они беззащитные, а полковник Вершинин выезжает на ночном горшке – на коне – мне отвратительно! Потому что это… убивать надо за такие вещи. Потому что есть святые какие-то вещи. Вот так же, как нельзя плюнут в икону. Или нельзя смеяться над Иисусом Христом, я считаю – в Новосибирском театре. Ну нельзя этого делать, на надо.
И.Воробьева
―
Тангейзер?
О.Басилашвили
―
Я не видел, не знаю. Может быть, там нет ничего этого. Или нельзя, например, рисовать Аллаха или там Магомета – ты оскорбляешь людей. Для многих Магомет, Аллах, Будда, Иисус Христос – это больше, чем мать и отец. Как можно плевать в их портреты? А здесь это, понимаете, это было всемирное какое-то добро. Вот как это называть, я не знаю. Поэтому другого способа влезть в этот мир, кроме студии Московского Художественного театра у меня не было. Ну, я туда и пошел.
О.БАСИЛАШВИЛИ: Я, вообще, по сути своей, не артист
И.Воробьева
―
Мы продолжим программу "Разбор полета", которую мы сейчас пишем в Санкт-Петербурге. Наш сегодняшний гость – Олег Басилашвили. Все еще с здесь с вами Оксана Чиж, Ирина Воробьева.Про театр. Вот вы сейчас рассказываете про театр… Тогда я вообще не понимаю, как вы пошли в кино. Это же…
О.Басилашвили
―
Наряду с тем, что я вам говорил, каждому из актеров молодых, которые учатся в студии МХАТ и не только, в других театральных училищах, живет, конечно, желание пройтись по улице с лауреатским значком - и чтобы тебя узнавали. А ты делаешь независимый вид, усталые глаза, потому что ты загружен работой. У каждого это, конечно, у молодого артиста есть, естественно. И у кого-то есть, а у кого-то нет. Представьте себе, вот сейчас мы в кино не ходим вообще, а если пойдешь, то попадаешь на замечательно сделанный американский аттракцион. Это не кино. Но хорошо сделано: прямо на тебя летят, хватают… здорово сделано, но это не кино. Это развлечение, аттракцион, качели, колесо обозрения - только не кино и театр. А так в кино мы не ходим. И мы не знаем ни наших современных фильмов, ничего. Вот я снялся в хорошем фильме – никто не видел! Целый год снимали, столько сил потратили.
И.Воробьева
―
Это какой?
О.Басилашвили
―
Называется «Без границ». Грузинская картина. Очень хороший фильм. Такая она добрая. Ну, конечно, жизнь сложнее, я знаю. Но она вот… говорит: «Ребята, давайте улыбнемся. Посмотрите как хорошо» - вот такая картина. Причем снимали три режиссера: армянин, грузин и русский. И каждый снимал свой сюжет: этот – Россию, этот – Армению, а этот – Грузию. А я играл русского, который живет в Грузии, бывший архитектор, ныне рабочий кладбища – там поливать травку. И влюбляется в Чурикову. У нас с ней роман. На старости лет. Вот, понимаете, никто не видел.
О.Чиж
―
А как вы принимаете решение, на какую роль идти, на какую роль не идти? Это какое-то внутреннее чутье и внутренние согласие и понимание?
О.Басилашвили
―
Мне трудно объяснить. Совсем недавно, ну как недавно – года три тому назад мне предложили очень хороший сценарий, назывался он «Ворята», и снимать его должен был Худяков, очень хороший режиссер, у которого я снимался. Я прочел сценарий. Внутренне это моя роль. Это бывший… ну, не диссидент, а демократически настроенных человек, ходивший на митинги, стоявший вокруг Белого дома в кольце против «Альфы», кричавшего: «Ельцин!» и так далее. Сейчас он преподает в университете, у него зарплата 40 тысяч, а его студенты приезжает на «мерседесах» на лекцию. И он их называет «Ворятами», потому что, оказывается, Лжедмитрий – вор – у него был сын, и этого звали «ворёнок», ну, сын вора. А Лжедмитрий был московский «Тушинский вор». Вот он их называет «Ворята». Его там бьют, избивают…Очень мое дело. Но я полагаю, что внешне этот человек должен быть похож… ну на Ясуловича. Знаете, такой какой-то. У меня чересчур благополучная внешность, и я поэтому отказался. И думаю, что Худяков подумал, что я не хочу с ним работать. Это не так. Я очень хотел, но мне казалось, что по сравнению с этими «мерседесами», ребятами, которых мы вот недавно видели по телевидению, как они гоняют по Москве, этот человек должен быть беззащитный какой-то вот такой. А я все-таки плотный, понимаете… Я сказал поэтому: «Я не буду этого делать». – «А кто?» Я говорю: «Ясулович, кто-то еще из такого рода артистов». Мой же возраст у Ясуловича… Я думаю, он обиделся, и больше не звонили. Решил, что я не хочу с ним работать как с режиссером. А я очень его ценю и хотел бы, но вот одна из причин, почему я отказался от такого сценария.
И.Воробьева
―
Я думаю, сейчас он все услышит и сразу все поймет… в эфире.
О.БАСИЛАШВИЛИ: В каждом из актеров молодых, которые учатся в студии МХАТ и других театральных училищах, живет желание
О.Басилашвили
―
Я ему все по телефону это говорил. Как-то всегда, наверное, обидно.
И.Воробьева
―
А режиссеров как выбираете?
О.Басилашвили
―
Не выбираю. Я не выбираю режиссера. Предлагают – я иду сниматься.
И.Воробьева
―
То есть, если роль ваша, и вы ее чувствуете, вы идете к режиссеру сниматься. А вот второй раз уже, видимо, понравился режиссер, не понравился – так получается?
О.Басилашвили
―
Наверное, так. Складываются отношения – не складываются отношения. Вот, например, Эльдар Рязанов – царствие ему небесное – снял меня в одной картине, а потом стал снимать во всех остальных. А потом где-то – хоп! – и остановилось, больше не снимал. Я ему надоел, наверное, впрочем, как и он мне. Так и вот…
И.Воробьева
―
По этому поводу ходят какие-то легенды…
О.Басилашвили
―
Какие легенды?
И.Воробьева
―
Про записку.
О.Басилашвили
―
Да, это мы наврали все, господи! Это ерунда.
И.Воробьева
―
Так хорошо… читать об этом.
О.Басилашвили
―
Расписку я написал, что «я обязуюсь снимать… Паче чаяния буде… - вот это слово я вычитал из «Театрального романа», в «Театральном романе» Булгакова тоже есть договор, и там есть слово «буде». Я написал: «буде артист не будет сниматься, обязуюсь платить ему гонорар, как будто он снимался…». Я сказал: «Вот это обязанность». И мы стали спорить с ним кадре. Он говорит: «Нет такого слова «буде»». Я говорю: «Есть! Ты не читал Булгакова». – «Нет!» - «Есть!» Вот для этого мы написали эту расписку… «буде…».Нас связывала большая дружба. К сожалению, его нет на этом свете. Я у него бывал дома, в его загородном доме, который когда принадлежал Михаилу Ромму. Он там жил последние… долгие годы жил там уже. Ну вот, к сожалению, он ушел из жизни. А так, работая с ним, я получил очень много хорошего. Причем объективный демократизм, не то что оголтелый демократизм, а объективный.
Могу называть из таких учителей своих это Георгий Николаевич Данелия с одной картиной «Осенний марафон». Вторую… он сказал: «Ты будешь моим талисманом», - сказал он. Снял картину, которая не прозвучала особенно, хотя картина хорошая. И я перестал быть талисманом. Больше он не снимал, по-моему. Нет, «Кин-дза-дзу» снял. Ну, там снимались замечательные артисты.
Такой же был у меня…, но он меня не очень воспринял, я бы очень хотел работать с Михаилом Швейцером. Я с ним работал одну картину. Мне так с ним понравилось работать, очень. Мы делали фильм, назывался «Смешные люди». Я там играл три… или две роли: сначала «Злоумышленник» - этого чиновника, который допрашивает, почему он гайку снял; а вторая роль это «Невидимые миру слезы», когда мой герой пытается взять у жены ключи в два часа ночи от шкапчика, где стоит водка. А он пригласил друзей: «Сейчас придем, жена нам даст закусить, выпить». А она спит, уже два часа ночи. Он: «Дай!..» И вот унижение, крики… И выходит он с расцарапанным лицом, кровь у него течет и говорит: «Вот жена безумно рада…». Она выходит: «Ох как хорошо, что вы пришли». «Невидимые миру слезы».
Вот это все в одном фильме было сделано. А объединял нас всех церковный хор, в котором пел и мужик этот, который отвернул – замечательный у него дискант - и я, и многие другие герои чеховских рассказов, объединенные этим хором. Назывался э тот сценарий рабочий «Радуйтесь, люди!» Это очень хорошее было называние, но, оказывается – я этого не знал, мама мне моя рассказывала, что «Радуйтесь, люди!» - есть такая молитва в православии. Оказывается, вот похороны человека, могила, отпевание: «Со святыми упокой…» Обращение к Богу, погружение в могилу, засыпают, речи. И вот, когда всё закончилось, хор этот поет: «Радуйтесь, люди!»
И.Воробьева
―
А вот чему?
О.Басилашвили
―
Что вы живы. Что он на том свете, может быть, в рай попадет. Рай. Не надо плакать. Радуйтесь люди. Вот такое называние. Это у Чехова так называется… Ну вот, почему-то «Смешные люди» сделали. Фильм-то очень хороший, по-моему.Ну вот, кто там еще у меня… Рязанов, Данелия, Карен Шахназаров, конечно. Вы знаете, когда я увидел один из первый фильмов «День полнолуния», я совершенно обалдел. Это высочайшей культуры фильм. Феллини рядом не лежал! Я вам говорю. Вы не видели картину?
И.Воробьева
―
Я тоже не помню ее, да.
О.Басилашвили
―
«День полнолуния», запомните. Это великая картина. Абсолютно не связанные друг с другом эпизоды, совершенно отношения одно к другому не имеет. Но объединены каким-то одним настроением. А потом в самом конце ты понимаешь, почему они не связаны. Там есть эпизод замечательный, когда молодой официант видит, как пришла женщина красивая с военным. И что он мороженное попросил. Приносит мороженное и шампанское в ресторане. Моет посуду, через стекло видит: красивая женщина… смотрит, как они сидят. Вдруг женщина берет этот бокал с шампанским и бросает его на пол и уходит. НРЗБ Спускается по лестнице. И все, вот это только увидел.Проходит 50 лет, Чистые пруды в Москве. Бегут юноша и девушка с микрофонами, знаете: «Ваши самые яркие впечатления…». Сидит какой-то старичок. Они говорят: «Ваши самые яркие впечатления». Он говорит: «Вы знаете, я официантом был. И вот я сидел, вижу: молодая женщина бокал бросила, и потом вижу: по лестнице спускается». – «Ну, и чего дальше?» Он говорит: «Ничего». Вот! Понимаете? Замечательно. И оказывается, это все связано… Это жизнь, жизнь. Вот так и «Радуйтесь, люди!»
С Кареном мы сняли тоже четыре, кажется фильма, и я получал большое удовольствие от работы с ним, потому что в каждом фильме он был очень необычен. Как «Яды», которая с каждым годом становится все более и более актуальной. Как «Город Зеро», где вырываться из этого идиотского города абсолютно нереально. Директор завода говорит: «Я сейчас поговорю с нашим главным инженером. Мы с ним установим, как вы хотите сделать» - крышки там какие-то. Звонит. «Ага… Видите, какое несчастье – он умер». – «Когда?» - «Пять лет назад». Жуткий город!
И.Воробьева
―
Вообще похоже так… будем честными…
О.Басилашвили
―
Он говорит: «Слушайте, у вас тем секретарша голая». – «Как?» - «Так. Абсолютно обнаженная сидит, на машинке печатает». – «Не может быть!.. Да, действительно… Так о чем мы с вами?» Ну, это вот такой застойный… И много другого. Конечно, годы идут… Могу играть только, может быть, Наполеона, гниющего в гробу на острове Елена.
О.Чиж
―
Ну что вы!
О.Басилашвили
―
Что? Кстати, он не на острове Елена. Гниет в этом, во дворце инвалидов.
О.Чиж
―
Странный, наверное, вопрос. Но просто вы к этому относитесь, как к определенно другой реальности, чуду, в которой нужно очутиться и хочется очутиться. В этом смысле тяжело остановиться, я имею в виду, есть роли, которые хочется переиграть, потому что в голове продолжается какой-то процесс, как надо было: правильно или неправильно?
О.Басилашвили
―
Есть. Любая роль. То есть у меня есть любимые, сыгранные мною роли, любимые.
И.Воробьева
―
Какие?
О.Басилашвили
―
Иногда даже, может быть, они и не считались шедеврами со стороны, но я их люблю, потому что в них частица моей жизни. Вот, например, у нас шел очень хороший спектакль «Энергичные люди» по Шукшину. И очень хорошо там играли артисты. И Кузнецов Сева играл человека с простым лицом или попросту «простой человек», такой из деревни. А Севка, он такой, внешне простой, хотя он интеллигентный, начитанный, но внешне такой, деревенский. И очень это ему шло. Потом какую-то ему дали роль, и в общем, надо было его заменить в этом спектакле.И меня вызывал Георгий Александрович и говорит: «Олег, я хочу, чтобы вы это сыграли». Я говорю: «Георгий Александрович, у меня 28 спектаклей в месяц. Вообще тогда никакой личной жизни не будет. И потом, «человек с простым лицом». Посмотрите на Севу: действительно, деревенский человек. А я какой-то недобитый белый офицер». Он говорит: «Вот поэтому я и даю вам эту роль». И тут уже всё, аргументов никаких нет. В общем, сыграл ее. Получал гигантское удовольствие от валяния дурака. И когда у меня была так называемая премьера, Георгий Александрович – никогда больше так не делал ни раньше, ни позже – устроил банкет в мою честь у себя в кабинете. Коньяк, бутерброды, водичка. Ну, недолго – минут тридцать. Пригласил артистов, поднял в мою честь бокал: «Видите, как я был прав!» Так что это одна из моих любимых ролей. Но я скоро ее перестал играть. Вот такая характерная роль.
И другая характерная роль так же на замене. Замечательный у нас артист есть Гена Богачев. И вначале Георгий Александрович выдерживал артистов, как хорошее вино, знаете, чтобы оно дозревало. Поэтому особо не давал ролей. Было желание, желание… И вот он Гену так держал. Наконец Гена получает роль в спектакле «Пиквикский клуб». Они репетируют три месяца. Раздается звонок за 10-15 дней до премьеры. Долго говорит Георгий Александрович, говорит: «Олег, вы не могли бы нам помочь» - «А что?» - «Гена заболел. У него тяжелейшая форма ангины – фолликулярная. Он не может репетировать, он лежит в больнице сейчас. А партнером приходится общаться с пустотой. Ну вы же видели в Московском художественном театре?» - «Да, видел «Пиквик» - «Приблизительно знаете. Текст мы вам дадим. Подыгрывайте артистам и будете им помогать». – «С радостью, - говорю, - конечно».
Я пришел. Мне показали мизансцену, дали тетрадку. Я читаю, говорю, валяю дурака абсолютно безответственно. И никто меня с роли не снимет, и мне наплевать…, Генка придет – будет играть премьеру. А я помогаю, валяю дурака. Проходит какое-то время, остается несколько дней до премьеры. И Гена выздоравливает, звонит мне: «Бас, я могу играть». Хорошо. Я иду к Георгию Александровичу, говорю: «Георгий Александрович, Гена выздоровел. Завтра на репетицию уже не приду». – «Нет, Олег, премьеру будете играть вы». – «Как!?» - «А вот так, очень просто». – «Какая премьера, вы что? Тут люди три месяца сидели за столом, выясняли, как, что, почему, кто кому дядя, и так далее. А тут с бухты-барахты за две недели вышел… Это же профанация, это подрывает «застольный период», он был замечателен в этом отношении в спорах». Он говорит: «Можно вас на минуточку. Вы понимаете, весь этот «застольный период», вся эта система Станиславского – это шаманство чистой воды. НРЗБ Помните, театр Соловцова: два дня – и «Отелло»! Пять дней – «Гамлет». Неплохие спектакли. Идите и играйте». Я говорю: «Ну, хорошо». Сыграл 5-6 спектаклей: «Гену введите. Он мечтал об этой роли, он хотел ее играть, он хорошо репетировал. Введите его». – «Олег, дайте мне слово, что до тех пока спектакль не будет снят, играть будете вы. Всё, разговор окончен». Тоже я любил очень эту роль, потому что и та и другая мне дались – тьфу! – потому что я был безответственен абсолютно, безответственен: что хочешь, то и делай. Меня заставили – ну, я и играю.
А были другие роли, другого характера, другого порядка, но которые я тоже очень любил и люблю. Вот сейчас мне доставляет большое… ну как… удовольствие не могу сказать, но отношусь с большой радостью к тому дню, когда приходится играть спектакль в постановке режиссера Прикотенко, называется: «Лето одного года». Я играю пожилого, старого уже человека, у которого большой конфликт с обществом, с дочерью, которая живет не так, как он хочет, да и с женой тоже…, да и вообще, со всей жизнью. И как постепенно, только когда его бьет паралич насмерть, он понимает, что жизнь прекрасна, и что он рад, что он живет. Вот такая роль. Мне она очень дорога. Это американский сценарий, называется «У золотого озера». Там Фонда играл и ряд блистательных американский артистов. Но мы играем лучше. Я серьезного говорю, потому что режиссер нас увел совсем в другую стороны от этих американских очаровательных острот, от этих улыбок, от этих зубов фарфоровых вставленных. Там этого ничего, там абсолютно живые люди.
Еще ряд… Дядя Ваня, например, мой любимый. «Три Сестры», Андрей Прозоров. Я бы много мог сейчас перечислить ролей, которые, действительно, мне очень дороги.
О.БАСИЛАШВИЛИ: Я не стараюсь что-то делать иное, но у меня иная психофизика
И.Воробьева
―
Если в театре вы выходите, играете сегодня так, а, может быть, через какое-то время чуть-чуть иначе, то в кино же вы не можете переиграть?
О.Басилашвили
―
Нет. Кино – это НРЗБ искусство для актера. В театре, понимаете, вот я выхожу на сцену – у меня безумно болит палец на ноге. И я преодолевая это, все играю. А завтра он у меня не болит, а наоборот, мне девушка сказала: «Я тебя люблю». Е-мое! Прекрасная молодая девушка. Я играю уже иначе. И я не стараюсь что-то делать иное, но у меня иная психофизика. Я привел вам два крайних ярких примера.Я помню, у нас был замечательный спектакль, поставленный польским режиссером Эрвином Аксером «Карьера Артура Уи, которой могло и не быть». Вот эту пьесы надо сейчас ставить обязательно, но как-то никто не решается: приход Гитлера к власти, в брехтовской манере отчуждения. Это был замечательный спектакль. Спектакль был поставлен в совершенно чужой манере для Товстоногова, но основа была все-таки - это общение артистов между собой, сюжет, действие – всё это было в отличие от современных режиссеров.
Блистательно играл Юрский, Лебедев, Капелян. Блистательно играл! Это карикатуры на всех этих вождей, и так далее. И вот мы играем спектакль, и вдруг вбегает человек и говорит: «Только что убили Кеннеди!» - «Как!» - «Да, вот Кеннеди убили…». И как спектакль повернуть другой стороной совсем. Вот удивительно, никто не приказывал. А люди почувствовали это. Из них поперла вещь, не знаю, политика… я не знаю, как это называть. Но он стал другим тут же. Это живое искусство – театр.
А когда мне некоторые режиссеры показывают, что наша жизнь с вами и театр – это дерьмо собачье, и что в конце звучит в «Братьях Карамазовых» песня, которую поет, вынутый из гроба Федор Карамазов «Я люблю тебя, жизнь и надеюсь, что это взаимно…» - у меня кроме отвращения это ничего не вызывает.
А тут вот такая вещь: живой театр, живой театр.