Василий Аксенов. Из другого угла. Крутой маршрут его мамы, Евгении Гинзбург. Детские воспоминания - Непрошедшее время - 2009-07-12

Художник Борис Биргер. Портрет Василия Аксенова. 1978 год

Художник Борис Биргер. Портрет Майи Кармен. 1978 год

М. ПЕШКОВА: Не стало Василия Павловича Аксёнова. Год и семь месяцев медики, независимо от чинов и званий, денно и нощно старались вернуть писателя в жизнь, за что им всем – медсёстрам и санитаркам, докторам и инструкторам по лечебной физкультуре, поверьте, это больше чем слова, низкий поклон и душевная благодарность. В который раз понимаешь, что на чудо можно только уповать. Оно происходит редко-редко…

Зимой 1997 года мы с мужем оказались в гостях у Василия Павловича в его квартире, в доме в Котельниках. Сегодня осмелюсь повторить программу, записанную 12 лет назад.

Василий Аксёнов в Москве был недолго. Он приехал, как член жюри премии «Триумф». Мемуары – отнюдь не жанр Василия Павловича, тем не менее, писатель поделился своими воспоминаниями, которые я назвала «Из другого угла. Крутой маршрут его мамы, Евгении Гинзбург, увиденный глазами сына».

В. АКСЁНОВ: Совсем не помню, как её забирали, потому её ведь и не забирали. Её пригласили в НКВД. Так же, как потом и отца, сначала так именно забирали. И, насколько я знаю по рассказам отца, был звонок. Это описано в «Крутом маршруте». Звонил такой латыш, командир НКВД Веверс. И он так небрежно сказал: «Евгения Соломоновна, Вы не зайдёте к нам? Нам надо уточнить какие-то моменты». «А когда вам удобно?» «В любое время». И вот он её провожал, отец, к этому зданию в Казани, которое называется «Чёрное озеро». И у дверей она сказала, что больше не увидимся.

Он горячо начал протестовать против этого. В общем, она ушла. Я этого не помню совсем, они как-то так исчезали из моей четырёхлетней жизни, родители, сначала мать. Потом отец. Обычно было наоборот – сначала сажали отца, потом мать. Но маму посадили за полгода до отца. И ходили с обысками, запечатывали комнаты. У нас была довольно большая по тогдашним стандартам квартира, поскольку отец был председатель Горсовета, пятикомнатная, по-моему, квартира. И они так запечатывали комнаты.

И вот это то, что я помню, кстати говоря. Я очень любопытствовал, как это делается. Сидел там милиционер и запечатывал воском комнату, а я прямо умирал от любопытства, крутился вокруг него и смотрел, как он это делал. По-моему, не сразу все комнаты были запечатаны, а как-то одна за другой, они увозили какие-то реквизированные вещи, библиотеку. Вещей там было не так много, и довольно жалкий скарб там был, несмотря на то, что такие шишки в городских масштабах были. Ни черта они не накопили, ничего у них не было, кроме патефона. Ну и книги.

И в конце-концов, мы остались в одной комнатёнке, самой маленькой. И я со своей бабушкой, матерью отца и с няней и с двумя деревенскими женщинами. И в эту комнатку уже за мной приехали, через месяц после взятия отца приехал наряд НКВД и меня увезли. То, что я помню зрительно – это была светлая летняя ночь, эмку помню с занавешенными окнами. Мне кажется, я хорошо помню тётку, которая была в этой команде НКВДэшной. Она была в кожаной куртке. И помню, что она дала мне конфету и сказала: «Едем к папе и маме».

Я помню, как меня посадили в эту эмку, а две мои старухи, нянька и бабка, стояли на крыльце и выли, так по-русски, как русские бабы воют. Вот это я запомнил.

М. ПЕШКОВА: А что было потом?

В. АКСЁНОВ: Потом меня отвезли в детский коллектор, где собирались дети арестованных. И я проснулся в огромной спальне какой-то, где дети бешено дрались подушками и прыгали с кровати на кровать. Видимо, за ними надзор был плохой, и они там играли как-то дико довольно. И вот я лежал и смотрел, как надо мной летают подушки, проносятся голые ноги детей арестованных.

М. ПЕШКОВА: Вы же были совсем маленький, Вам было всего четыре годика!

В. АКСЁНОВ: Четыре года с чем-то. Вот это зрительные моменты, которые я запомнил. Потом один такой зрительный момент, хорошо запомнившийся мне, когда я из окна этого года, куда нас отвозили, дом был большой, стоял он за городом. Вдруг посреди поля стоял огромный трёхэтажный кирпичный дом. Что это был за дом, не знаю, явно дореволюционный дом. Он был огорожен забором, не помню, была ли там проволока, но как-то он хорошо был огорожен. И вот за этим забором я увидел свою бабушку, мать отца. Крошечная старушка такая стояла.

Она пришла как-то, пыталась, видно, пробиться ко мне. Она была безграмотная совершенно и, конечно, турнули они её оттуда. Потом с тёткой, кажется, они приходили. Но свиданий не было там. И вот оттуда они развозили детей в разные спецдома. Это тоже я помню. Купе, ГБэшница, тётка какая-то и трое детей, трое мальчиков, я в том числе, в четырёхместном купе. Она закрывала на ключ нас, и выходя, закрывала нас. Меня везли в Кострому, в Костромской детдом.

И там, в Костромском детдоме я был, кажется, полгода. И только уже в 1938 году приехал дядя, который получил разрешение взять меня. Дядя Андриан Васильевич, брат отца, он был уже изгнан с работы, был доцентом истории в университете Сталинобада. Его оттуда выгнали, он приехал в Казань, был безработным. В общем, он как-то ждал каждый день, что его арестуют. Ему нечего было терять. И он однажды поддав водочки, пришёл туда, в НКВД и начал кулаком стучать: «Отдайте, - говорит, - мальчика!» И ему вдруг сказали: «Забирайте». Это было какое-то временное послабление. Что-то Сталин там такое сказал: «Сын за отца не ответчик».

И ему дали разрешение, он приехал в Кострому и меня забрал. И когда он вошёл в игровую комнату, где дети ползали, а у меня остался слоник набивной с хвостиком таким. Это было последнее, что меня связывало с домом разрушенным. Я с ним спал всё время, я его держал всё время с собой. И когда дядя вошёл, я подумал, что это отец, и закричал: «Папа, папа!» и к нему бросился.

М. ПЕШКОВА: Они были похожи, да?

В. АКСЁНОВ: Похожи были очень, такие ясноглазые рязанские мужики были, русская часть моей сути, еврейские были другие. И потом он меня оттуда вытащил, вывез. И по-моему, я был в очень нехорошем состоянии, потому что я помню, что воспитательница ему жаловалась, что Вася не ест ничего. Что ещё зрительно я запомнил – буфет на станции «Кострома», который мне показался воплощением какого-то дворца сказочного. Я помню, что там были какие-то бутылки, подсвеченное что-то, мне казалось, что это такое роскошество.

Там, видимо, выпил Андриан Васильевич. Мы вернулись в Казань и он меня отдал тёте, Ксении Васильевне, и я жил в шумной такой семье, в переполненной комнате, где дети Котельниковых, наших родственников близких. И тётя Ксения, и я там стал жить. А потом они меня отдали моей бабушке, маме матери, Ревеке Марковне, которую совсем незадолго до этого выпустили из тюрьмы. Их тоже забрали, стариков, деда и бабушку. Дед был когда-то аптекарем, у него была своя аптека в этом городе. И они искали спрятанное золото.

Они переломали всю мебель, искали везде червонцы золотые. Не знаю, нашли они что-нибудь или нет, но они стариков увезли в КГБ, в НКВД и там держали довольно долго, насколько я знаю. Деда били, и он немножко «поехал» от этого, он не очень отчётливо воспринимал окружающую среду. И вскоре после того, как их выпустили, он умер, у него обострилась чахотка. Бабушка осталась одна. И это я очень хорошо помню, как она сидела, как само воплощение еврейской скорби. Она была как будто парализована. Она сидела на кровати, у неё ноги свисали, не доставая до пола, прекрасно это помню, и лицо окаменело от горя. Просто окаменело!

И мне там было невыносимо с ней находиться. Просто невыносимо! Я мечтал, чтобы меня забрали обратно к Котельниковым, в эту шумную семью. Что и произошло.

М. ПЕШКОВА: Василий Аксёнов у Пешковой в «Непрошедшем времени» на «Эхо Москвы», повтор январской программы 1997 года.

В. АКСЁНОВ: И вот там я и жил до 16 лет. С мамой переписывался не всегда, но какие-то были периоды, когда не доходили письма, а потом к концу войны стали приходить не только письма, но и посылки. Она умудрялась как-то там в лагере находить какие-то вещи и присылать мне. И всегда очень полезные. У нас вообще ничего не было, получить ботинки целые вдруг ни с того ни с сего – это было счастье. Я помню, приходили пару раз ботинки от неё. Или носки какие-то, или мыло куски какие-то. Иногда американские вещи появлялись, потому что там, через Колыму шёл путь «Ленд-Лиз», что-то перепадало туда, в эти санитарные сферы лагеря, где она и спаслась от гибели.

Спаслись ведь только те, кто был не на общих работах, те, кто был на общих работах, не спаслись совсем. Они все погибли. Мама тоже была на общих работах, но периодически. Потом она познакомилась с Антоном Яковлевичем Вальтером, они полюбили друг друга. Он доктор был, он тоже её спасал. Но она и до этого уже была какой-то медсестрой или медработником, каким-то образом она пристроилась к этой сфере.

Однажды приехал какой-то человек, я его потом описал в «Московской саге» под другим именем, разумеется, и с массой придуманных деталей. Это был такой посланец зоотехник, с какой-то фермы, на которой мама тогда работала, с птицами что-то такое. И он привёз целый мешок от неё даров каких-то. То есть, не даров, а такого, очень необходимого. И он рассказывал про мою мать, и с какой-то любовью на меня смотрел этот мужчина, красивый мужчина, может даже какой-то ухажёр был за ней.

Я чувствовал, возникала такая связь, тепло такое шло оттуда, тёплые вещи. И потом, наконец, она решила, что я должен приехать к ней, когда она уже вышла из лагеря. Она получила отдельную комнату, что было предметом гордости, комната в бараке. Это описано в книге. Я ничего этого не знал, когда я ехал. Мне не было ещё 16 лет, около 16 лет, когда это всё решалось. И как вообще она всё это организовала, я удивляюсь! Будучи только что освобождённой из лагеря. Ведь у этих людей совершенно терялась связь с внешним миром.

Но она как-то чётко разобралась и всё организовала наилучшим образом. Во-первых, она получила разрешение у руководства «Дальстроя». Как я понимаю, это благодаря Антону Яковлевичу. Антон Яковлевич был очень популярный доктор там, он часто ходил расконвоированным. Он был ещё в лагере, она была уже освобождённой, а он ещё в лагере был, но поблизости, в карантинном лагере. И он ходил с таким чемоданчиком докторском, в шляпе, в чёрном пальто, улыбался всем ослепительной улыбкой.

Зубы почему-то у него были совершенно нетронутые. Он прошёл бог знает через что в лагерях! И у него были совершенно нетронутые, белые, сверкающие зубы.

М. ПЕШКОВА: Как же цинга?

В. АКСЁНОВ: Я не понимаю совершенно. Я думаю, что он как-то умудрялся, как доктор-гомеопат, находить там какие-то травки и делать какие-нибудь настойки себе. И таким образом спасался от цинги. И вот такой доктор ходил, его приглашали жёны начальства, дамы магаданского света. И он их пользовал, он их вылечивал, и очень удачным был доктором. Они ему давали то банку тушёнки, то денег довольно много. Денег там народ не считал, там было очень много денег у людей, получали надбавки северные.

И таким образом они получили разрешение, мама бросалась в ноги младшему лейтенанту Гридасовой, любовнице начальника «Дальстроя», которая была негласной хозяйкой «Дальстроя», этой всей гигантской земли. И та расчувствовалась, Гридасова, и дала разрешение на приезд сына. И денег нашли три тысячи на билет.

М. ПЕШКОВА: Это были огромные деньги.

В. АКСЁНОВ: Огромные деньги, да. И нашли женщину, которая ехала в отпуск на материк, она была «вольняшка», кассирша местного гастронома, Нина Константиновна её звали, это я помню. А её зятем был офицер УСВИТЛа – Управления Северо-Восточных Исправительно-Трудовых Лагерей. И вот Нина Константиновна, ей как-то льстило, что она такая патронесса будет, такая мыльная опера, в общем, поможет такой даме, интеллигентке в несчастье, сыночка привезёт. Она была москвичка.

Бабушка была моя ещё жива, Ревека Марковна. Мы с ней из Казани приехали в Москву, а я был совершенно провинциальный мальчик, ничего не знал. И она меня передала Нине Константиновне. И я стал жить в Москве, ждать отъезда. Около двух месяцев я жил на Мархлевского, на Сретенском бульваре. И был совершенно потрясён Москвой. Для меня это было одно из главных потрясений радостных в моей жизни. Гораздо более сильное впечатление на меня произвела Москва, чем позднее Париж. Это что-то невероятное! Открытие мира.

А потом мы поехали с Ниной Константиновной через весь этот континент, на самолётах, мало тогда летали на самолётах. Мы вылетели из Внуково, крошечный такой аэродром тогда был, на 12-местном самолёте, летели медленно, в воздушные ямы он бухался всё время.

М. ПЕШКОВА: Это кукурузник был?

В. АКСЁНОВ: Нет, нет. Это был «Дуглас», советский вариант «Дугласа». Или, по-моему, даже американский «Дуглас». Летели семь дней, с ночёвками, в Свердловске сначала, в Новосибирске, в омском аэропорту, в читинском, в красноярском, в Хабаровске какой-то перевалочный пункт был. И там мы погрузились, наконец, в какой-то самолёт, уже «Ильюшин» какой-то. Перелетели Охотское море и прилетели в Магадан.

М. ПЕШКОВА: Первые впечатления какие были?

В. АКСЁНОВ: Потрясающие впечатления! Это для меня как Джеклондониана какая-то была. Я был в полном восторге! В совершенно невероятном восторге! Это как Аляска для Джека Лондона была. После провинциальной жизни в Казани, убожества такого какого-то постоянного, вот, самолёты, Москва. А в Москве с парнями, намного меня старше, общался. Не помню, описывал я или нет. Сын Нины Константиновны был шофёром такси московского. И ездил на БМВ трофейном, и он был таксистом. И такой пройдоха, настоящий пройдоха московский!

А его друг был хоккеистом из «Динамо». И я с ними общался и с командой мастеров из «Динамо». Они такие шикарные парни были! Кадрили девиц на улицах. И я с ними, жалкий заморыш ходил, но смотрел на это всё, и ловил, как они говорят, о чём они говорят, их хвастовство о женщинах, о шмотках, о спорте, о машинах. В общем, мужской такой мир. Поэтому для меня это путешествие было открытием мира совершеннейшим. Открытием мира.

И когда мы прилетели туда, в Магадан, Нина Константиновна поехала в свой дом, а мама не знала, что мы прилетели. И мы приехали в этот дом, который был на углу улицы Ленина и улицы Сталина. Большущий дом, шестиэтажный, где жили эти представители органов всяких. И приехал зять с работы, бутылки открываются, веселье, Нина Константиновна с материка привезла что-то вкусное, начался кутёж. Неприятное, совсем не то, что Лёшка шофёр, эти ребята. Это совсем не то. Это офицеры, с погонами, гнусные такие, похабненькие такие.

М. ПЕШКОВА: И морды неприятные.

В. АКСЁНОВ: Морды неприятные. И разговор какой-то неприятный. И ко мне страшно неприятно относятся они. Вот, мол, привезли к зечке. Вот это ощущение. Я впервые это почувствовал. Я никогда этого не чувствовал, но я почувствовал, что я принадлежу здесь к какой-то низшей категории людей. И послали за мамой.

М. ПЕШКОВА: С этого момента началась магаданская жизнь Василия Аксёнова. Продолжение программы в следующее воскресное утро.

Рядом с храмом на Ваганьковском кладбище, где отпевали Василия Павловича, увидела рыжеволосую девушку, к лацкану курточки которой был прикреплён значок, где изображён элемент периодической системы Менделеева под номером 111. «Аксёний» назвал его Василий Павлович, автор отнюдь не производственного романа «Редкие земли», многое зашифровав в этом значке. И дату своего рождения, и русское «ах», хотя графически на латыни это название элемента.

Но только никому не дано знать, когда же мы покинем этот мир.

Наталья Селиванова – звукорежиссёр. Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».