Василий Аксенов - Непрошедшее время - 2009-07-19

Евгения Гинзбург, Василий Аксенов и доктор Вальтер за столом, Магадан.

Евгения Гинзбург, доктор Вальтер, Василий Аксенов с сестрой Антониной, Магадан.

М. ПЕШКОВА: В январе 1997 года, по приглашению Василия Павловича, мы с мужем были гостями Аксёнова в их квартире на Котельнической набережной. Василий Павлович рассказывал тогда о маме – Евгении Гинзбург, о крутом маршруте её жизни. В прошлой программе речь шла о приезде к уже освобождённой из лагеря Евгении Семёновне в Магадан 16-летнего будущего писателя. Как после многолетней разлуки они увидели друг друга.

В. АКСЁНОВ: Пришла со своей подругой, тётей Юлей, и они вошли, две ещё молодые женщины, лет 40 им тогда было. Они вошли, а эти все замерли. Всех же тянет на эту мыльную оперу, все замерли, узнает он свою маму или не узнает. Все эти офицерики и их жёны. Я сразу пошёл к маме, я её узнал. Я подумал, что она очень красивая, у неё как-то глаза горели. Она не была никогда красавицей, не такие идеальные черты лица были, но у неё горели глаза, она была какая-то одухотворённая. И я сразу пошёл к ней.

То, что она вспоминает в книге, я этого не помню, но она говорит, что так было и никаких оснований не верить нет. Якобы я ей сказал: «Не плач при них». Может быть так и было. Мы ушли тогда оттуда, поблагодарили Нину Константиновну, она, кстати говоря, замечательная женщина была, несмотря на то, что у неё был такой гонор, что она выше нас по социальной лестнице. Она сидела в кассе в гастрономе, выбивала спирт, банки американского жира.

Но, тем не менее, она была вольная. Это вольные. Мы зеки, а они вольные, это уже иерархия другая.

М. ПЕШКОВА: А город каким Вы помните? Магадан того времени.

В. АКСЁНОВ: В городе было две хороших улицы с большими каменными домами, современными по тем временам, четырёх, пяти, шестиэтажных. Это создавало такой фальшивый урбанизм какой-то. А вокруг этих улиц было месиво бараков. Были бараки для вольнонаёмных, где были приличные квартирки, а были бараки по иерархии, снижались. Мы жили на улице, которая называлась Второй сангородок, под самой сопкой. Там была сопка и дальше уже не было города. Первый сангородок, Второй сангородой, по-моему, мы в Третьем сангородке жили.

Это был типичный барак двухэтажный, там была комнатёнка, шаткая, полы ходили под ногами, дуло из углов. Но, тем не менее, комнатёнка какая-то. Кухня в коридоре была, там ходили какие-то тётки, якутки, жарили всё время нерпу, запах стоял неописуемый! Они жарили нерпу, вытапливали из неё жир. Их дети с дырками в щеках, свищи какие-то сквозные, видимо, больные. Но среди них были… вдруг открывалась дверь, мелькала дама в халате с фазанами.

Сангородок, там был санпропускник, там во время навигации проводили этапы заключённых, их сажали на корточки, они на корточках сидели, большие этапы, и потом запускали на санобработку перед отправкой в лагеря. И вот там был персонал, поэтому они назывались «сангородок», эти улицы. Там же и баня городская была. Это я описывал в «Ожоге», там есть подробное описание.

На Конгрессе мирового пен-клуба в Вене в 1993 году, нас, всех участников Конгресса повезли в Моцартовский концертный зал, где играют на инструментах эпохи Моцарта. Мы пришли, послушали первое отделение концерта, и когда начался перерыв, я пошёл поискать, где можно покурить. Там капельдинер, старичок такой стоит. Я говорю: «А где тут раухете?» Он говорит: « Курнуть, что ли?» - по-русски. «Да, курнуть хочу». «Пойдём, я тебе сейчас покажу», ещё с какой-то блатной интонацией странной.

Я иду за ним, говорю: «Где Вы русский изучили?» «Ты не поверишь! На Колыме отгрохал 10 лет». «А где в Колыме?». «Да на Магадане». Мы прошли в курилку и там курим. В углу, кстати, Бродский стоял, курил тоже. Я говорю: «Как? В какие годы Вы жили в Магадане?» Он называет те же годы, когда и я там жил мальчиком. «А где Вы жили в Магадане?» «На улице Сангородок».

М. ПЕШКОВА: До чего же мир тесен!

В. АКСЁНОВ: Невероятно! Капельдинер в Венском концертном зале Моцарта. Он оказался из семьи австрийских коммунистов, которых в 1937 году всех там помели. Ему было лет 25 тогда, когда он там оказался. Но он уже отсидел какой-то срок в лагерях и был на положении ссыльного. А к нам, к маме, ходили… вокруг мамы всегда возникал какой-то салон людей. Как в салон приходили поговорить, чаю попить. Приходила одна австрийская чета, которых называли Гансуля, он был, а она Анхен.

Он был огромного роста, она была крошечная, очень карикатурная, смешная очень… Милые люди. Я говорю: «Может, Вы Гансулю знали?» «Ну как же я не знал Гансулю! Они же к австрийской колонии принадлежали в Магадане!» Вот такая встреча немыслимая. И мы с ним говорили на новой фене, на лагерной фене. Он прекрасно говорил на лагерном языке, я тоже помнил. И он говорит: «Откуда же ты узнал эти слова?» Я говорю: «Моя матуха припухала». Это что-то невероятное было такое!

Вот сейчас он пенсию получает, ему под 80 лет тогда уже было. Пенсию получает от правительства, но подрабатывает здесь капельдинером, потому что у него любовница, её надо содержать. Я говорю: «Ну, у тебя колымский загар остался». Он с ней ездит, с любовницей, на горнолыжный курорт.

Отец. Его долголетие, он до 92 лет прожил, имея за плечами 15 лет лагерей на Воркуте, и три года ссылки в Красноярском крае. И он как-то мне рассказывал, что в принципе, это была какая-то бесстрессовая ситуация. Я думаю, что он не дожил бы до такого возраста, если бы он оставался партработником высокопоставленным, каким он был до ареста. Там бы ему всё время бы накручивали, как там они это делали. А здесь он сначала был три года в шахте, и он бы там, конечно, погиб, как все погибли, кто был в шахте.

Но потом его какой-то друг вытащил на поверхность и он стал лагерным бухгалтером. И он 12 лет ходил в одну и ту же коморку, где лежали его книги, счёты, арифмометр и считал там, и делал записи какие-то. И никакого стресса нет. Тебе не нужно думать ни о чём волнующем, тебя ужасно кормят, но кормят. У тебя есть дом. Лучше у тебя дома быть никогда не может, не нужно никаких усилий по поддержанию своей жизни прилагать. Они уже к тому времени знали, как спасаться от авитаминоза. У них была целая система разработанная.

Ели какие-то коренья, выкапывали из тундры, сырую картошку, очистки от картошки, кедровый стланник, орешки, иглы хвойные. И самое главное – они пили свою собственную мочу. Это была такая аутотерапия. И они излечивались. Если появлялся какой-то намёк на язву трофическую, то зеки опытные начинали пить свою собственную мочу. И всегда проходила язва. Он утверждал, отец, из практики своей, что это чудодейственное средство. Потом отец вышел в 1955 году, мама уже получила реабилитацию, по-моему, и Антон Яковлевич получил реабилитацию, но они ещё были там, в Магадане.

А отец вдруг приехал. Тоже поразительный момент. Я учился в это время в Ленинграде, в Медицинском институте. И приехала тётя Ксения на зимние каникулы в Казань. Однажды, когда мы все ещё спали утром, а все раскладывались в одной комнате, я на раскладушке под столом провёл большую часть своей юности. Никто особенно не страдал от этого. И вдруг раздался стук в дверь. Тётка пошла открывать, открыла дверь и закричала в ужасе – отец стоял за дверью.

А он забыл, что можно телеграммы посылать. Забыл про такую вещь, как телеграф за 18 лет. Приехал, просто пошёл в этот знакомый дом с вокзала, таща на себе свой сидр огромный, сидр ссыльного, в котором у него было всё, вплоть до маленькой кучку дров. Он носил дрова с собой. Примус, керосинчик какой-то, еда, книжки, одежда – всё в одном огромном мешке, который он пёр на себе. Так мы с ним встретились случайно.

М. ПЕШКОВА: Василий Аксёнов. Крутой маршрут его мамы, мемуаристки Евгении Гинзбург. Повтор программы Пешковой, «Непрошедшее время» на «Эхо Москвы» от января 1997 года.

В. АКСЁНОВ: Я однажды написал в молодые годы рассказ, который назывался «Голубой глаз отца». И так я его не напечатал, я его потерял. Мне надо его найти и переписать. Рассказ об этой встрече и о воспоминаниях раннего детства. Когда мне было лет 7 или 8, я жил у тётки, у тёти Ксении. И меня там всё время интриговал один сундук в доме, который не открывали никогда. И однажды, когда никого не было, я его открыл и стал в нём копаться. И я нашёл там газету «Красная Татария», где опубликована статья о процессе над отцом.

И написано, что враг народа Аксёнов Павел Васильевич, бывший председатель Горсовета, приговорён к расстрелу. Приговор обжалованию не подлежит. И кроме этой газеты я нашёл маленькую коробочку. Я открыл эту коробочку и увидел, что там внутри на вате лежит глаз отца. Я помню, что это меня ошеломило как-то. Я не знаю вообще, они же от меня скрывали, родственники, что с родителями. Они говорили, что они в командировке. И вдруг я нахожу газету, в которой смертный приговор отцу пропечатан и одновременно я нахожу его голубой глаз.

Это был запасной протез. Он на Гражданской войне потерял один глаз. Вот такое детское воспоминание. Это было сильное потрясение. Я бы не сказал, что это какой-то ужас был, но это какое-то открытие было. Это было не просто открытие новости какой-то, а открытие, расширение горизонта.

М. ПЕШКОВА: В средней школе Магадана очень гордилось начальство Дальлага.

В. АКСЁНОВ: Два года я там учился, девятый и десятый класс. А наш класс был такой… он состоял в основном из детей этих сотрудников аппарата. А вторая прослойка была дети вольнонаёмных. А третья прослойка была дети бывших зеков, я в том числе. Но, как ни странно, мы, дети бывших зеков, были наиболее интеллигентными, и мы составляли какую-то элиту. Это странная очень ситуация. Те, конечно, жили в великолепных домах, но мы были только что с материка. А те уже давно сидели в этом Магадане.

И мы знали больше гораздо, мы, скажем, в баскетбол играли гораздо лучше, чем эти люди, мы знали, как играть в баскетбол, как прыгать в высоту, планку переходить. Мы знали джаз, а они ни черта не знали. И мы составляли внутри… конечно, никакого диссидентства там не было, но кое-кто уже начинал слушать «Голос Америки», тогда только начался «Голос Америки».

И однажды, я помню, мой приятель Юра Маркелов толкнул меня локтём и сказал по секрету: «Сталин – это слон в посудной лавке». Это был 1949 год. Сказать такое тогда – это было нечто! «Сталин – это слон в посудной лавке». Это, наверное, его отец сказал, профессор химии, бывший зек. Вот там мы кончили школу. Хотя такая ситуация существовала, но не было внутри класса какого-то презрения или высокомерия по отношению к таким детям, как мы. Можно было спокойно противостоять любой наглости, не думая, кто чей отец.

Потом, когда мы кончили класс, я помню, что на наш выпускной бал пришёл генерал Цареградский из управления Дальстроя, и произнёс такую речь, очень неформальную, кстати говоря, речь, совсем без всяких воплей насчёт великого Сталина, а как-то о том, что вот жизнь перед вами. А самое замечательное, что нам пошили костюмы всем бесплатно, от Дальстроя, из великолепного какого-то бостона, тёмно-синие. Шил портной из Европы, бывший зек, они были замечательно сшиты, эти костюмы. И мы в этих костюмах и галстуках походили на выпускников Оксфорда.

У меня где-то есть фотография. Мы в этих костюмчиках поехали поступать в институты. Я поехал в Казань, поступил в Мединститут там, скрыв ситуацию с моими родителями. Вернее, не то, чтобы скрыв, а просто не указав в анкете. Отца нет как бы, а мать, она работала тогда в детском саду в Магадане музыкальной учительницей. И написал «Музыкальный учитель в детском саду в Магадане». Вот и всё. Не указал, что они бывшие заключённые, а отец ещё был тогда заключённым.

Но потом это вскрылось в 1953 году, за нами следили уже, меня готовили к аресту. У них было такое правило, что дети таких видных врагов народа после 20 лет готовились и отправлялись в лагеря. А мне ещё не исполнилось, но меня уже готовили. За нами следили, у нас была какая-то группа молодёжи, студентов, мы были ранними футуристами, изображали из себя футуристов. И позволяли себе что-то. У нас был журнал в одном экземпляре, мы расписывали стены футуристическими какими-то картинами, и собирались на всякие игрища со шпагами, со свечами.

Девочки к нам ходили, мы жили отдельно, такая группа ребят. И ГБ, конечно, про это пронюхала, и за нами очень плотно следили. Потом я узнал, что всех моих друзей вызывали по мою душу, они мне потом признались уже после Сталина, сильно после этого. То есть, меня готовили к аресту. Но, вместо ареста, Сталин сдох как раз в это время. И вместо ареста меня просто выгнали из института за укрывательство, за скрытие фактов биографии. Мама сходила с ума, потому что она не могла приехать, она была в положении ссыльной, ей же ведь арестовали в 1949 году второй раз. И она просто сходила с ума – как это Вася останется без высшего образования!

И она свою сестру Наташу снарядила из Ленинграда. Наташа приехала, помогала мне куда-то ходить, в какие-то министерства в Москве. И меня восстановили. Я тогда уехал в Ленинград.

М. ПЕШКОВА: Насколько пророческим оказался роман Аксёнова «Остров Крым».

В. АКСЁНОВ: По «Острову Крыму» я бы не сказал, что мои пророчества сбылись. То есть, они сбылись, но в каком-то парадоксальном варианте. Мне кажется, образовался совсем другой остров. Этот остров образовался в довольно большом соответствии с моим пророчеством. Это «Остров Москва», сейчас существует на территории Советского Союза бывшего некий остров огромный, который можно назвать так – «Остров Москва».

М. ПЕШКОВА: Почему?

В. АКСЁНОВ: Потому что Москва ушла далеко вперёд. Москва образовала некоторую данность, где люди живут лучше, свободней, более открыто и в значительной степени. Просто в значительной степени более освобождено от этих признаков прошлого. Крым, который я недавно посещал, он весь ещё скован всеми этими скульптурами Ильичей, какие-то остатки, доски почёта, какое-то ощущение застойное, я бы сказал, существует там. И тот мой романический «Остров Крым», он так и остался в книге, как литературный феномен, а не реальный.

Когда я первые раз в 1990 году приехал в Крым, я думал, что там что-то изменилось, как-то открылось море. Море не открылось, оно по-прежнему закрыто. Там очень медленное идёт развитие. И представить себе вариант свободного Крыма, независимого довольно трудно на самом деле. И я бы не хотел, конечно, чтобы Крым стал предметом раздора между двумя братскими государствами. Но с другой стороны, конечно, хотелось бы, чтобы население, которое там существует и сложилось уже на протяжении многих десятилетий, имело бы право выбрать то, что они хотят.

Так что это не прямое предсказание в романе произошло, а несколько такая метафизическая модель мечты. Вот она так и осталась такой метафизической мечтой.

М. ПЕШКОВА: Сейчас Лужкова объявили персоной нон-грата за то, что он построил дома нашим морякам. По-Вашему, что, мы должны так спокойно смириться с тем, что Крым не принадлежит больше России или мы должны бороться за него? Или сделать так, может быть, чтобы Крым был островом своей самостоятельной жизни?

В. АКСЁНОВ: Я думаю, что нам нужно бороться не столько за Крым, сколько за здравый смысл. Мы должны этот здравый смысл в украинские разгорячённые мозги тоже внедрять. Крым, конечно, им не принадлежит никак исторически. Но поскольку так случилось, тоже нельзя отвергать. Это факт истории. Взбалмошный дурак по пьянке что-то подписал, но, тем не менее, он подписал. От этого уже никуда не денешься. Поэтому надо быть крайне осторожным на самом деле. Я думаю, что автономию эту надо развивать. Но её надо развивать под эгидой обоих государств – и Украины, и России тоже.

Если Украина начнёт отрезать связи Крыма с Россией, это будет самое неразумное из того, что они могут сделать на самом деле.

М. ПЕШКОВА: Его создало трагическое, великое время. Он создал безупречно точный портрет этого времени. Его книги стали бесспорной классикой уже давно. Теперь в историю русской литературы классики отходит его собственная жизнь. Это считали пришедшие с Василием Павловичем проститься в Центральный Дом Литераторов. Аксёновские девятины были на прошедшей неделе.

Звукорежиссёр Алексей Нарышкин. Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».