Петр Вайль: Вспоминая Бродского - Петр Вайль - Непрошедшее время - 2010-05-16
М. ПЕШКОВА: Неоднократно брала интервью у Вайля по разным поводам. Так и не выбралась к нему в Прагу. Посудите сами, говорил он мне, когда я спросила, не тоскует ли он, покинув Америку, вы живете в центре Европы и на выходной можете съездить в любимую Венецию. В тот год, 1996, умер Бродский.
П. ВАЙЛЬ: Мало кто знает в России, что делом, которым он увлеченно занимался последний год жизни, он, увы, не закончил. Но это дело продолжает его вдова. Это – создание русской академии в Риме. Чтобы несколько человек российских, деятелей искусства - скажем, для начала один писатель, один архитектор, один музыкант, один художник – могли бы приехать в Рим и жить там год на стипендии, ничем не занимаясь. Так, как это было когда-то, когда отправляли одаренных людей в Италию, чтобы они просто жили в бульоне культуры, варились. И Бродский приложил к этому огромные усилия, договариваясь с римской мэрией. Он заручился поддержкой. И дело это продолжается. Его друзья итальянские и, повторяю, его вдова, продолжают это дело. вот эта сторона жизни Бродского в России вообще неизвестна.
М. ПЕШКОВА: Хотела спросить о преподавательской деятельности Иосифа Бродского. Делился ли он с вами какими-то впечатлениями?
П. ВАЙЛЬ: Да. К большому удивлению, он это любил. Я-то сам отношусь к самой идее преподавания с ужасом и отвращением. И поэтому я расспрашивал Бродского об этом. Ему нравилось его (слово у него было такое) «мордочки». Он говорил: когда видишь эти мордочки, обращенные к тебе, эти глаза и вдруг понимаешь, что они поняли стихотворение Мандельштама – это доставляло ему огромное удовольствие. Как ни странно, с моей точки зрения, он это любил. Кроме того он очень любил эти места, где преподавал. Он преподавал в колледже Маунт-Холиок в Массачусетсе. Там совершенно прелестные места. Там у Бродского была половина дома, и он там любил проводить время. И он проводил там несколько месяцев, поскольку, как правило, второй семестр, то есть с нового года примерно, он проводил в Маунт-Холиоке. Он любил эти места и любил преподавание.
М. ПЕШКОВА: Когда Иосиф Бродский умер, началась целая свара вокруг его похорон. Хотели, чтобы его тело было погребено в Санкт-Петербурге. Скажите, пожалуйста, вот с того берега, как это выглядело?
П. ВАЙЛЬ: Честно говоря, это выглядело нелепо и оскорбительно. Человек умер не в странноприютном доме, не на улице. У него семья, у него жена (теперь вдова). И единственный человек в мире, которому решать, если это не оговорено в завещании, а у Бродского это не оговорено, - это она. Поэтому все споры вокруг этого для правовой страны и для страны, хоть сколько-нибудь ценящей патриархальные семенные ценности, просто ужасающи. Конечно, это должна решать Мария. Насколько я знаю, я поддерживаю с ней отношения, она склоняется к тому, чтобы окончательно захоронение сделать в Венеции на острове Сан-Микеле. Это, я думаю, лучшее кладбище в мире, самое красивое кладбище в мире: отдельный остров, где из деятелей русской культуры похоронены Дягилев и Стравинский. Я думаю, что это лучшее место для Бродского и вот почему (тут соображения чисто умозрительные): все-таки это поэт, выходящий за рамки русской литературы. И если во второй половине ХХ века был человек, снявший с русской литературы, советской литературы налет провинциальности, то это, конечно, Иосиф Бродский. Это человек, который придал русской литературе вселенское качество. Поэтому мне кажется, что есть в этом какая-то высшая справедливость делить его не в России, не в Америке (которую он очень любил, гражданином которой он был и в которой он прожил 22 года своей жизни), а вот именно где-то между. Не было города, который Бродский больше любил, о котором больше написал, чем Венеция. И мне кажется, это было бы исключительно красиво и логично. Это замкнуло бы некую параболу развития творчества и жизни Бродского. Это могло бы стать местом паломничества для русских людей, которые все больше, больше и больше ездят по миру, приезжают. Венеция все-таки, на мой взгляд, лучший город мира. И тут я разделяю чувства и отношения с Бродским. Я думаю, что это будет очень хорошо.
М. ПЕШКОВА: Делился ли Иосиф с вами своими планами, какими-то замыслами?
П. ВАЙЛЬ: Это, как правило, проходило опосредованно, косвенно. Это очень интересно было. Он вдруг начинал. Например, мы шли в кафе, китайский ресторан или еще куда-нибудь и вдруг он начинал горячо говорить на какую-нибудь тему. Довольно неожиданно. Например, о шпионах. Он вообще этой темой более или менее интересовался, она его увлекала. Он вообще интересовался политикой, это отдельный разговор. И вдруг – о шпионах, о природе шпионства, о том, что человека толкает на это дело, какие психологические процессы в нем происходят. И как все, о чем он ни говорил, было увлекательно. Я такие опыты и производил: я задавал ему вопрос совершенно нелепый. Его можно было спросить, например, о трамвайном движении, и можно было быть уверенным, что вы получите в ответ что-то необыкновенно интересное, оригинальное и умное. И вот он говорил о шпионах. В общем, со временем я стал понимать к чему это клонится. И действительно, через какое-то время он давал почитать рукопись статьи о Киме Филби. Вот так это происходило обычно: он проговаривал ту тему, о которой писал. Что касается стихов – то тут, конечно, нет. Такие вещи вообще не делаются публично. Но он любил читать стихи по телефону. И это, упаси Бог, не моя привилегия. Своему ближайшему другу Льву Лосеву он читал стихи, Юзу Алешковскому, другим друзьям. Это была его такая манера. Вот с ним разговариваешь, а он тебе говорит: я написал стишок. Он всегда говорил только «стишки». Замечательное, по-моему, качество. Никогда не мыслил себе представить, чтобы Бродский мог сказать: мое творчество, моя поэзия, моя литератур. Упаси Бог! Только «стишки»: я вот написал стишки, хотите послушать? Естественно, хочу. И вот он читал по телефону. Даже не только до опубликования, а только-только перенеся на бумагу.
М. ПЕШКОВА: Могу ли я вас попросить вспомнить еще какие-то фразы, слова Бродского? Каждое его слово было очень весомо. Помню, когда я брала у него интервью, он сказал: «мое летие», таким образом назвав свое 50-летие. И только потом, расшифровывая, догадываешься, что это.
П. ВАЙЛЬ: Замечательно, что вы это сказали. Это очень характерно было для него. Он всегда работал на снижение. Немыслимо было услышать от Бродского что-то пафосное, патетичное. Он этого тщательно избегал. И это иногда было даже до смешного. Были обороты, скажем… Он не мог произнести: «Я вчера написал стихотворение» или «Я вчера сочинил стихотворение». Это, видимо, казалось слишком нескромным. И даже само местоимение первого лица ему казалось нескромным. И он переводил в третье лицо в смешном обороте. Например, он говорил: моя милость. Иронически. Перефразируя «ваша милость». «Моя милость сочинила вчера стишок». При этом усмехаясь, естественно. Он избегал названий. И никогда я от него не слышал ни «Советский Союз», ни «Россия». Он говорил: «Отечество». Также он избегал названий «Ленинград» или «Петербург». Он говорил: «Родной город».
Всё это, повторяю, работало на некоторое снижение. Общеизвестна его любовь к античности, его глубокое знание античности. Я однажды вычитал, что в кружке Катулла употреблялось слово «версикуле», т.е. то, что приблизительно можно сказать «стишки». Я сказал об этом Бродскому и он страшно обрадовался, потому что римские поэты, римские лирики, были среди его любимых поэтов. И то, что в их кругу, во всяком случае, в кружке Катулла, тоже было принято такое сниженное название, явно ему понравилось.
Вот это то, что называется по-английски understatement – сниженность, недоговорённость, часто умолчание. Это было ему в высшей степени свойственно. Я даже не знаю, назвать ли это скромностью - это скорее стилистическое качество. Ему казалось неприличным говорить с пафосом о своём занятии и о себе лично.
М. ПЕШКОВА: «Эхомосковские» беседы с Петром Вайлем, памяти критика, мемуариста, журналиста в программе Пешковой «Непрошедшее время». Потом мы встретились в 1998 году по поводу книги «Труды и дни Бродского», составленной Львом Лосевым и Петром Вайлем.
П. ВАЙЛЬ: Лёша, его знакомые зовут именно так, Лёша Лосев согласился, и мы стали придумывать какие-то рубрики, общая рубрика «Иосиф Бродский, труды и дни». И не столько рубрика, сколько разделы. Первое, что просилось – это Бродский и Пушкин. Дело в том, что в самые последние два месяца своей жизни Бродский читал почти исключительно Пушкина. Я в этом усматриваю какой-то определённый знак. Вообще мне всё больше и больше кажется, что Бродский, что свойственно гениальным поэтам, гениальным людям, а гениальным поэтам в особенности, не то, чтобы предвидел, а предчувствовал свою кончину.
И я думаю то, что он читал так интенсивно именно нашего первого поэта, нашего главного поэта, – это совершенно неслучайно. Он всё время об этом говорил. Для Бродского было очень характерно, когда он чем-то увлечённо занимался, он сводил всегда разговор к этому. И буквально все разговоры с ним были в то время о Пушкине. Невероятно интересно! И потом какие-то обрывки этих разговоров я узнавал в написанных им в ту пору эссе и даже стихотворениях.
И вот отношение Бродского к Пушкину было очень таким читательски внимательным. Он усматривал в его стихах и особенно в его прозе, особенно в его малой прозе вещи, которые, понятно, рядовому читателю, может быть и не разглядеть. Я помню, что Бродский читал особенно внимательно вот такие вещи, как «Египетские ночи», «История села Горюхино», находил там первое остроумие, точности и несколько раз припоминаю, как в разговоре со мной он говорил, что это надо читать в качестве какого-то противоядия, что ли, современному постмодернизму. Он это слово не любил. И произносил не то, чтобы с иронией, а с отстранением некоторым. Эта пушкинская ясность, лаконичность и простота его страшно привлекала и восхищала.
Например, когда я обратил внимание в «Истории села Горюхино» на замечательную шутку, когда герой возвращается в деревню. И там идёт, я цитирую неточно: «Я говорил бабам: «Как ты, матушка, постарела», а они ему без церемонии отвечали: «А как Вы-то, батюшка, подурнели!» Бродский хохотал, говоря, что это абсолютно естественная российская жизненная ситуация. Иногда вот это говорение вовсе ненужной, не спрашиваемой правды в лицо каждому встречному-поперечному, когда тебя вовсе об этом не просят, когда откровенность почитается безусловным благом, независимо от того, какие последствия.
А он, с невероятным трепетом, смаковал первую фразу «Истории села Горюхино»: «Если бог пошлёт мне читателей». Он говорил о том, что до каких же высот нужно дойти, чтобы начать с такой низкой ноты свою какую-то очередную вещь. Надо сказать, что это вообще характерно очень для самого Бродского было, это занижение, что по-английски называется understatement, всяческое принижение своих заслуг, своих достоинств, своей роли, невыпячивание, для Бродского это было невероятно характерно.
И приходилось говорить о том, что немыслимо представить себе, чтобы он говорил: «моя поэзия» или «моё творчество» или даже «мои стихи». Он говорил только «стишки». Вот, «сочинил стишок». Поэтому «если бог мне пошлёт читателей» пушкинское, конечно, полностью соответствовало его поэтическому мироощущению.
Ещё помню, что в «Египетских ночах» (я, естественно, стал тоже перечитывать всю эту пушкинскую малую прозу. Невозможно было удержаться, так заразительно говорил об этом Бродский. И вообще, конечно, хотелось в следующем разговоре соответствовать и поддерживать разговор по свежим впечатлениям) я там нашёл, в «Египетских ночах», описание роли стихотворца в обществе, о том, как он несвободен от общества, как он вынужден жить в социальной жизни, как все к нему пристают. Там написано, что стоит только ему задуматься, тут же все бросаются и говорят: «Извольте что-то сочинять!».
И Бродский охотно очень отозвался на это. Это понятно, что он проецировал это на свою собственную ситуацию. Это совершенно естественно. Он был в центре внимания, несмотря на то, что жил всё-таки в стране не своего языка. Я думаю, что, конечно, поэту его масштаба на родине жилось бы в этом смысле значительно труднее. Но даже в Нью-Йорке он был окружён постоянным вниманием и часто назойливым. Взять только его почту! Гигантскую, огромных размеров! У него была секретарь Энн Шеллберг, которая стала душеприказчицей творческого наследия Бродского после его кончины по завещанию. Она выполняла функции англоязычного секретаря, а функции русскоязычного выполнял Александр Сумеркин, замечательный исследователь стихов, литературовед, который помогал Бродскому. Фактически, он был составителем последнего его сборника «Пейзаж с наводнением», который вышел уже после смерти поэта.
Так вот, хватало работы и Энн Шеллберг, и Саше Сумеркину, и самому Бродскому. Я помню, он мне показывал письмо, пришедшее из Индии. Там была гигантская поэма, размером с «Упанишады», наверное. И в целях почтовой экономии написанная на папиросной бумаге с двух сторон. Огромная, прямо на английском языке. И вот что поражало меня всегда: Бродский её прочитал. Он её прочитал от начала до конца, и ответил. Или продиктовал свой ответ Энн Шеллберг, я уже сейчас не помню. Но факт, что он ответил.
Он отвечал на множество писем. И я просто знаю, как минимум, двух молодых людей 16-18 лет, это дети моих знакомых нью-йоркских, которые свои первые поэтические опыты посылали Бродскому. Осмелились послать Бродскому! И получили вразумительный, спокойный, доброжелательный и обстоятельный ответ. Вот это меня всегда потрясало, что он не раздражался, что было бы естественным при невероятной занятости, при преподавании, при собственном писании, при семье, при маленьком ребёнке, - он находил время для этого.
И ответы его были действительно образцовыми письмами, наставлениями начинающим литераторам. И в них не было ни ноты пренебрежения или взгляда сверху. Вообще мне много приходилось и приходится сейчас ещё слышать отзывов о неком высокомерии, надменности Бродского. Думаю, что всё-таки в этом если есть правда, а, наверное, это правда, всё это относится к молодым годам его. Я его тогда не знал. Я застал его уже человеком зрелым, взрослым. И в этот период совершенно могу свидетельствовать: ничего подобного никогда не было.
Я помню, как-то он позвонил мне и позвал в кафе в Гринидж-Вилидже, потому что у него там была назначена встреча с двумя журнальными функционерами из Москвы. И он, предчувствуя довольно тяжёлую обстановку, не хотел быть один, так я понял это дело. Я неслучайно говорю «журнальные функционеры», это действительно были люди махровые, из прошлого, с печатью какого-то не то Союза писателей, не то горкома или ЦК. Что-то такое страшноватое.
М. ПЕШКОВА: Какие-то «красные», да?
П. ВАЙЛЬ: Да нет, даже не «красные», не хочется даже вникать в это более подробно, во всяком случае, люди какие-то мрачные, из прошлого. И вели они себя соответственно, то есть, они уже ничего не могли с собой сделать, это были уже сложившиеся пожилые люди, в которых эта начальственная барственность въелась в такой степени, что кажется, всосана с молоком матери и тут уже деваться некуда. И, откинувшись один из них на спинке стула, говорил Бродскому: «Над чем работаете?». Я думал, что даже я бы, при своём малом масштабе, я бы не вытерпел, я бы сказал: «Простите, я не могу тратить своё время на эту ахинею».
Абсолютно! Бродский отвечал, над чем он работает, рассказывал. «А как изволите оценивать ситуацию?» - спрашивали. И он терпеливо отвечал. Когда они потом расстались, я с изумлением спросил Иосифа, почему, что его заставляло сидеть с этими людьми полтора часа и ничего такого не сказать? Он сказал: раньше, может быть, я бы поступил по-другому. И сказал фразу, что-то вроде того: «Воспитывать себя надо». Что-то в этом роде. И он действительно себя воспитывал.
М. ПЕШКОВА: Затем Пётр Львович рассказал о новой книге, над которой он тогда…слово «работал» менее всего подходит к той лёгкости, с которой он рассказывал о «Гении места». Спасибо издателю Ольге Морозовой, опубликовавшей Вайля. Это потом к нему издатели стали в очередь - после «Гения места».