Елена Скульская - Непрошедшее время - 2011-05-01

М. ПЕШКОВА: С прозаиком, поэтом-эссеистом и телеведущей из Таллинна Еленой Скульской познакомил нас и свел довлатовский номер журнала «Звезда». Об этом вспоминали наперебой в недавний приезд Елены Григорьевны в Москву в качестве члена жюри литературной русской премии. Лиля, я пришла в вашу редакцию, когда приехала, газета уже называлась «Эстония». И был господин, кого называли словом Ленин, да?

Е. СКУЛЬСКАЯ: Это был заместитель главного редактора, необыкновенно похожий на Владимира Ильича, который научился картавить, и вообще полностью подражать вождю. Но надо сказать, что, когда он покидал редакцию, то он покидал ее примерно в том же состоянии, в каком уходил со своей должности вождь, поскольку редакция обанкротилась, и началась свара. И, конечно, вообще, когда редакция заканчивается, всегда же кто? Машинистки, в основном, знают, как правильно было бы организовать газету, и вот тут началось такое… распад был абсолютно не в довлатовском духе, а скорее в духе Войновича. У Довлатова все это было бы нежнее и оскорбительнее, скажем. Но, во всяком случае, редакция развалилась.

М. ПЕШКОВА: Хотела бы вернуться к редакции того времени, когда там работал Довлатов.

Е. СКУЛЬСКАЯ: Я бы хотела процитировать Самуила Лурье, на мой взгляд, лучшего российского эссеиста. Как-то он мне сказал такую вещь, что, понимаете, Лилечка, всякий писатель, настоящий писатель, подобен государству, которое 98% своего бюджета тратит на военные подготовки, на войну. И писатель 98% своей жизни тратит на литературу. У него нет времени и сил быть хорошим человеком. Мне кажется, Сергей был тем редчайшим исключением в нашей литературе: у него было время и были силы оставаться хорошим человеком. И вот я, может быть, начну с того, как он уходил из этой редакции, где три года он надеялся на выход книги. Он надеялся на то, что у него первый раз в жизни был отпуск. И, кстати сказать, когда он получил отпуск в редакции, на следующий день в 9 утра пришел на работу и говорит: «Лиля, я прекрасно понимаю, что это провокация. И, разумеется, меня выгонят с работы, если я сегодня не выйду». Я говорю: «Сережа, клянусь вам, вы можете 24 дня не ходить сюда». «Этого не может быть, понимаете? Я думал об этом вчера весь вечер и, разумеется, я вышел на работу. Я им так просто не дамся!» И вот, эти три года, когда он ушел, а это произошло, как он сам описывает в «Компромиссе», в результате абсолютно анекдотичной истории, театрализованной истории. Когда его рукопись «Зона», находящаяся, совершенно официально, в редакциях всех толстых журналов Москвы и Ленинграда, находившаяся в Союзе писателей Эстонии на рецензии, была объявлена литературой подпольной, запрещенной. И именно журналистам газеты «Советская Эстония» было поручено ее прочесть и разоблачить. Причем, не просто журналистам, а, разумеется, только членам редколлегии. И вот когда эта редколлегия изгнала Сергея из редакции, и мы, беспартийные, друзья Сергея, люди, которые любили Сергея, мы стояли под дверью и ждали, когда он выйдет. И он вышел и шептал нам, вот, как кинозвезда так проходит сквозь строй папарацци и вот так вот, чуть-чуть поворачивая голову, говорил: «… не общайтесь со мной, не подходите, не подходите, это может быть теперь небезопасно». Он дошел до конца наших немногочисленных рядов, остановился возле Миши Буша, и сказал фразу, которая запомнилась мне на всю жизнь. Он сказал: «Миша, вы знаете, может быть, теперь освободится место, и вы получите, наконец, работу». Потому что Мишу не брали на работу. И вот я думаю, что вот та степень доброты, чуткости и отзывчивости, которая помогла ему произнести эту фразу абсолютно в духе князя Мышкина, что, вот, освободилось место, и теперь вы сможете его занять, характеризует его именно как такого большого писателя, у которого чудом оставалось время быть хорошим человеком. Но тут еще одна поразительная история, которая мне недавно вспомнилась в связи с этой редколлегией. Естественно, что люди из Союза писателей, знавшие об этом разборе, как-то претендовали на то, чтобы попасть на редколлегию и высказать писательские соображения. И, в частности, мой отец, который очень тепло относился к Сергею, и который, если и не был с ним дружен, то, во всяком случае, встречался с ним, читал его вещи, он позвонил Генриху Францевичу Туроноку, нашему главному редактору, который во все остальные времена был к отцу очень почтителен, как к заслуженному писателю Эстонии, и попросил разрешения присутствовать на редколлегии. Но ему категорически и строго было отказано и уже совершенно в другом тоне, в каком говорят в соответствующих органах. Хотя, надо сказать, что, все-таки, эти органы у нас были другие. У нас в редакции был такой Игорь Александрович Гаспль, который каждый день до работы относил донос в Комитет государственной безопасности на своих коллег. Каждое утро он ходил. И, даже когда его родной сын вступил в романтические отношения с дочкой первого секретаря ЦК компартии Эстонии, работавшей в нашей газете, он на всякий случай написал донос и на сына. Так вот, он приходил каждое утро, приносил и, в конце концов, к нам явились в редакцию представители этих самых органов, собрали наш коллектив и сказали: «Товарищи, друзья, мы ценим вашу заботу о безопасности нашего государства, мы вас убедительно просим не заниматься самодеятельностью. Не надо нам писать доносы. У нас не забегаловка, не МВД, к нам нельзя просто так приходить. Мы, кого нужно, сами вызовем. Сами разоблачим и наведем везде порядок. Пожалуйста, прекратите самодеятельность. У нас нет времени. Это вы читаете письма трудящихся. А у нас нет времени этим заниматься. Мы ведем серьезную работу». И об этом человеке у Сергея были замечательные стихи, которые повторяла вся редакция. Там есть одно не совсем приличное слово, но я осмелюсь процитировать. Они звучат так: «Увидишь в коридоре Гаспля, скорей надень противогаз, бля». Вот, такие, значит, стихи у Сергея были.

Когда, естественно, Игорь Александрович Гаспль был на этой редколлегии, и другие люди, не члены редколлегии туда попасть не могли. И вдруг мы узнаем, что на эту самую редколлегию попадает наш редакционный художник. Надо сказать, что в 75-м году еще была такая должность в редакции, художник. Он там рисовал в 8-му марта цветочки, к 1-му мая – красные знамена. В общем, был такой художник. Он наш художник, Стас Маклаков, - назовем его так, изменим одну букву, - отличался страшным косноязычием. Он заикался, не мог выговорить, продалбливал вот эти согласные, захлебывался в гласных… в общем, ничего сказать он никогда не мог, и ему говорили: «Ваше мнение будет учтено, садитесь…» А он: «… э-э-э…» Все это он произносил… И вдруг мы узнаем, что его пустили на редколлегию. Мы к нему подходим, говорим: «Стас, как тебе не стыдно! Люди думают, как бы взять больничный, как бы, значит, не опозориться, - часть людей, во всяком случае, - а ты сам туда рвешься». А он говорит: «… э-э-э… чувствую, надо пинать Серегу, надо пинать его! Вот, чувствую, нутром чувствую: надо его пинать!» И он попал, значит, на эту редколлегию, пинал, как все, сколько мог выдавить из себя слов, и, совершенно счастливый, вышел, поучаствовав в этом убийстве. Прошли годы, умирает Сергей Довлатов, о чем мы узнаем в этот же день по каким-то «голосам», мне звонит Шаблинский, герой Довлатова, говорит, что вот случилось такое горе, мы вместе с ним решаем, что мы любой ценой должны, единственное, что мы можем сделать – в этой же самой газете опубликовать некролог. И нам кажется, что это уже возможно. Мы прибегаем в редакцию, вдвоем, видим дежурную бригаду, потому что выходной день. А у нас Генриха Францевича Туронока уже нет, но есть новый редактор, отличительной особенностью которого было то, что он в самые ответственные моменты всегда уезжал на дачу, а заместителем главного редактора была его жена. И они вдвоем, взявшись за руки, уходили высаживать цветы, окучивать картофель и вот, например, во времена путча они просто сразу взялись за руки и уехали, оставив редакцию на произвол вот этой наступившей судьбы в надежде вернуться к тому начальству, какое будет. И дежурит в редакции тот самый художник Стас Маклаков, ответственный за номер. Мы приступаем к нему и говорим, что, вот, ты уходи, ты возьми больничный, делай, что хочешь. Мы опубликуем в ближайшем номере некролог. И все нам объясняют, что это невозможно. Нужна подпись редактора. Тогда Шаблинский говорит: «Знаешь, что? Я поймаю машину, ты садись, пиши некролог, а я поеду туда вот в поля, в сельскую местность и вырву у редактора разрешение. И вдруг Маклаков говорит: «Я-я е-еду с тобой». Мы говорим: «Как? Зачем?» Он говорит: «Бу-буду добиваться». И он садится за руль и мчится, достигает редактора, вырывает разрешение, приезжает обратно. Я к этому времени закончила писать некролог и говорю: «Стас, объясни мне, ведь на наших же глазах ты ходил… «Звериным чутьем чую, в славе быть Сергею» Что Сергею быть в славе, и поэтому звериное чутье его не обмануло, и поэтому на сей раз он поехал вырывать разрешение для того, чтобы опубликовать некролог. И вот, такие истории с Сергеем очень часто происходили, когда он хотел, особенно в те моменты, когда ему казалось, что никто к нему не может относиться плохо, что он ко всем был очень доброжелателен, он всем помогал в редакции. У Сергея очень часто было ложное какое-то ощущение, что, раз он не совершает никаких недоброжелательных поступков по отношению к людям, то и они, вполне вероятно, могли бы ему отвечать каким-то теплым чувством, но вот такая очень примечательная история. Вот, Сергей был первым человеком, который стал бороться, просто активно по-журналистски бороться за доброе отношение между русскими и эстонцами. Он придумал в газете такую полосу специальную и назвал ее «Для больших и маленьких». Он придумал выпускать стихи, которые бы он писал сам, в которые вводилось бы одно эстонское слово, и давался бы тут же перевод на русский язык. Он об этом написал потом в своих книгах, очень быстро нам эту полосу закрыли, он пригласил разных людей участвовать. Но я хочу рассказать об одном стихотворении, которое не вошло в эту подборку, а было задушено до публикации. Сергей написал такое маленькое стихотворение. Вообще, надо сказать, он очень любил писать стихи на случай. В письмах, которыми мы обменивались, есть очень характерные такие вещи, можно заметить. Он никогда не обижался и чрезвычайно был внимателен к критике в адрес его прозы. Более того, у меня есть одно его письмо, где он пишет: «Вы совершенно правы, третья часть романа никуда не годится, ее нужно полностью переделывать, меня губит торопливость. Я сейчас хочу освоить новый стиль, где не будет никаких стилистических изысков, не будет никакой попытки ни подо что подстроиться. Я хочу сделать книгу, где, как сказал мой приятель, честность будет просто приемом литературным…» Но стоило мне сделать ему какое-то замечание по поводу его стихов на случай, а именно, он написал мне из Пушкинских гор, что он добивается, чтобы возле реки поставили такой стенд, на котором было бы написано: «Если какаешь в реке, уноси гавно в руке». И написал слово «говно» через «а». Я ему пишу: «Сережа, во-первых, стихи мне не понравились, простите, а во-вторых, значит, осмелюсь вам заметить, что слово «говно» пишется через «о». Он был страшно оскорблен обоими обстоятельствами, написал мне чрезвычайно язвительное письмо, с массой непонятных слов и с предложением мне, как он выразился, тартуской студентке, значит, найти объяснение всем этим сложным словам. Он стихи очень любил писать. Например, он, уходя с работы на столе всегда оставлял своей заведующей отделом информации, оставлял стишок. Ну, например, такой: «Бывают в жизни грустные моменты, я ухожу отправить алименты. С тенденцией исчезнуть до утра, уж пятый час – я думаю, пора». И как бы рассчитывал на то, что именно стихотворная форма вызовет к нему какое-то чувство снисходительности. Или он регулярно приклеивал на отдел культуры табличку, бумажечку, на которой было написано: «Две удивительные дуры ведут у нас отдел культуры». И вот тут он успокоиться не мог, какая-то сила такая отдела культуры в этом смысле была достаточно велика.

М. ПЕШКОВА: Елена Скульская, русский писатель, живущий в Таллинне, про Сергея Довлатова, газету «Советская Эстония», каково было в литературе в ту эпоху, на радио «Эхо Москвы» в «Непрошедшем времени».

Е. СКУЛЬСКАЯ: Сочинял Сережа и другие стихи. И вот, в частности, вот эта полоса «Для больших и маленьких», где он внедрял эстонские слова, была для него очень важна, ведь он писал о Таллинне, Таллинн называет кукольным, игрушечным, я там жил и знаю, что он такое есть. Эстонцев называет людьми внешней культуры. Может быть, так о них говорят те, кто ею не обладает. Его все время ругали, что был какой-то подтекст в его стихах. Какие-то намеки были, что, значит, вот «… как-то в сумрачном лесу повстречали зверя, он сказал что-то ребятам… здрасьте… мы ответили «тэре», и что-то вот такое. Зверь – это почему же зверь? Почему он говорит по-эстонски? Нет ли здесь намека на то, что мы сами понимаем, почему это эстонцы – звери? Может быть, это был зарубежный эстонец, не наш? Тогда ничего страшного. И он написал невинное стихотворение. В эстонском языке есть слово спасибо – это таэнан. И он написал такое стихотворение: «Таню я благодарю за подарок танин, ей спасибо говорю, по-эстонски – таэнан». И в баре Дома печати, где мы сидели с утра до вечера, он этот стишок огласил, это пошло гулять по Дому печати, по всем редакциям, рифма была таэнан-Таню прелестная совершенно. Сережа вечером собирается выпускать уже номер наш, раскрывается дверь, приходит к нему Таня из одной из газет – их было много в Доме печати, говорит: «Сережа, вы – талантливый человек. Это все провокация, я вас умоляю стихотворение не печатать». Он говорит: «Какая провокация?» «Сережа, вы прекрасно все знаете, мне известны эти слухи, мне известен источник клеветы, умоляю вас, не делайте этого! Если хотите, я встану перед вами на колени!» Сережа внимательно изучает стихотворение в полном недоумении и говорит: «Я вас не понимаю!» «Нет, вы прекрасно понимаете, Сережа, не заставляйте меня страдать больше, чем я уже пострадала» и уходит. Проходит какое-то время, приходит еще одна Таня и обращается примерно с таким же текстом. Наконец, когда пришли, взявшись за руки, еще две Тани и сказали, что они будут на него жаловаться, а в необходимом случае, в крайнем случае, принесут медицинский справки. Одним словом, стихотворение было прочитано так, что, значит, «Таню я благодарю за подарок танин» - то есть, имеется в виду, что некая Таня в результате, я бы сказала, интимных отношений, наградила либо лирического героя, либо еще кого-то дурной болезнью, о чем Сергей, которому свойственно было не хранить в тайне чьи-то секреты, которые выбалтывались в баре, решил это обнародовать. И его заподозрили в том, что описаны в этом страшном стихотворении их истории, 4 разных Тани, которые приходили к нему выяснять отношения, грозя всем на свете, после чего Сергей сказал: «Все, я стихи писать перестал, потому что такие страшные последствия мне очень тяжело пережить». Вот такая была история с этим стихотворением.

М. ПЕШКОВА: У вас ведь были и личные отношения? Довлатов общался много с вашим отцом, насколько я знаю, даже переписка была.

Е. СКУЛЬСКАЯ: Да, мы переписывались после того, как Сергей был изгнан из нашей редакции, он приходил к моему отцу советоваться. Тут есть четыре версии этой истории. Я прекрасно помню, у отца была такая идея, что Сергей должен пойти на завод рабочим, дальше становиться рабкором, то есть, писать из своего цеха или со своего предприятия какие-то заметки, так как будет он писать их совершенно потрясающе гениально, то стилистически он сумеет побороть своих недоброжелателей, и через год он восстановится в должности, и вернется разговор о книге, и все может произойти. То есть, мой отец опирался, что ли, на свой опыт бывшего космополита, когда он вынужден был пойти в библиотеку Дома офицеров флота младшим архивариусом и просто переждать какой-то момент, когда к нему пришел человек и предложил за радость труда и гонорара вместе с ним в соавторстве написать роман. И отец сумел тогда вернуться в литературу, написал этот роман, который был даже выдвинут на сталинскую премию, но от выдвижения отец отказался. И этот роман был включен в обязательную программу всех военных училищ. Значит, «Капитан корабля» и «Белые скалы», вот такая дилогия была. У отца была такая система, и он в этом убеждал Сергея. Сергей говорил: « Но меня же не возьмут, Григорий Михайлович, даже и на завод, потому что, фактически, выгоняют из Таллина». И тогда отец сказал: «Вы знаете, вам нужно пойти к первому секретарю ЦК компартии Эстонии Кэбину, он – человек глупый, но добрый. И он вам пойдет навстречу». Ну, как известно, Сергей не воспользовался никакими из этих советов, уехал. И однажды он написал мне, что нам непременно нужно увидеться. Он был еще тогда в Ленинграде. Я приехала, он мне показал рукопись «Невидимой книги», где был написан достаточно большой кусок о моем отце. И он сказал: «Лилечка, я уезжаю, вы остаетесь, остаетесь здесь с Григорием Михайловичем, к которому я очень хорошо отношусь. Я не могу ему показать этот текст, потому что он, как человек интеллигентный, скажет: пишите, что хотите. Я хочу посоветоваться с вами. Если вы попросите, я этот кусок просто выброшу из романа. Если вы сочтете возможным эту публикацию, я эту публикацию оставлю. И там был описан их разговор, но уже абсолютно в довлатовском стиле. Но фраза отцовская: «… пойди к Кэбину, он – человек глупый, но добрый», осталась. И я, поразмыслив, сказала, что я, не спросясь у отца, не обсуждая это с мамой, и прекрасно понимая, в какой стране мы живем, я бы хотела, чтобы это увидело свет. Я бы хотела, чтобы этот сюжет, очень доброжелательный по отношению к моему отцу, попал в творчество Сергея, поскольку я совершенно не сомневалась в будущности его литературной. И я решила, что пусть будет так. Надо сказать, что отец отнесся очень миролюбиво к этому, узнав. Мама была в страшной панике и в ожидании самых неисчислимых бед. Но поразительно другое. Когда по «Свободе» Сергей стал передавать главы из этой книги, и прозвучала эта глава, то мама была страшно перепугана, что отец назвал первого секретаря ЦК глупым. Потом прошло немного времени, и мама стала бояться, что папа будет осужден за то, что назвал его добрым, потому что все шло к тому, что сначала нельзя было его называть глупым, а потом уже ни в коем случае нельзя было его называть добрым. Ну, и в конце концов у Сергея потом не осталось этого в окончательном варианте, а он уже придумал финал, который как бы на все времена. Ну, а что касается нашей переписки, с ней была одна поразительная история, о которой я бы хотела рассказать, если возможно. Сергей, то, что он писал мне в письмах, может быть, он не мог написать никому другому, потому что коллеги, которые его окружали, были старше его если не только по возрасту, но, во всяком случае, старше его по каким-то, на тот период, достижениям, условным достижениям в литературе. Как сказал однажды Валерий Попов, - он сказал это в дружеской компании, и может быть, не хотел бы, чтобы это получило распространение, но фраза настолько блистательная и точная, что я не могу удержаться и не процитировать ее. Он сказал: «Сережа при жизни был ужасно скромным. Его можно было за пивом послать. Я для него был мэтр. Битов для него был просто гений. А после смерти Сережа страшно обнаглел». Действительно, при жизни Сережу окружало большое количество писателей, которых он очень чтил. Младшим, вот, как бы собратом по цеху, совсем младшим, - и потому что тогда действительно была колоссальная разница, - была я. Поэтому меня можно было учить, в чем-то поучать, в чем-то наставлять, и даже делиться какими-то теми вещами, которыми, может быть, он бы и воздержался делиться со своими, окружавшими его, мэтрами.

И вот, он мне написал, что он сочинил кукольную пьесу с лживым названием «Не хочу быть знаменитым», и «не могу удержаться, Лиля и не послать вам финальную песню оттуда». А финальная песня была, может быть, и не отличал ее какой-то особенный литературный блеск, ясно было, что в ней была какая-то скрытая перекличка с Окуджавой. Начиналась она так: «За право быть самим собой отважно борется любой, идет на честный бой, лица не пряча. Чужое имя не к лицу ни кузнецу, ни… - еще кому-то - … а каждому свое, и не иначе. Наступит день, в огонь и в дым иди под именем своим, которое ты гордо носишь с детства. И, ненавидя и любя, мы вспомним именно тебя, и никуда от этого не деться». Ну, эта песня была целиком процитирована в письме ко мне. Отослана была пьеса во Псковский театр кукольный. Оттуда никакого ответа Сергей не получил, хотя на ответ надеялся, поскольку в советские времена все обязаны были трудящимся отвечать. И обычно ответы были двух типов. Один был стандартный: «Дорогой имярек, мы совершенно в восторге от вашего сочинения, мы давно мечтали о хорошей пьесе о рабочем классе, крестьянстве, интеллигенции и так далее. Замечательно была раскрыта тема, мы восхищены вашей любви к природе, к детям, к женщинам, к лошадям… - к чему угодно, - но, к сожалению, в нашем портфеле уже лежит 86 пьес именно на эту тему, поэтому раньше, чем через 15-20 лет мы никак не сможем приступить к ее рассмотрению. Учитесь у классиков, работайте дальше, с большим нетерпением ждем ваши новые произведения». Иногда приходили другие ответы: «Пьеса ваша отвратительная, образы главных героев разработаны из рук вон плохо, но, ввиду нехватки материалов именно на эту тему, мы, так и быть, возьмем ее к постановке при условии, что вы откажетесь от гонорара, переделаете невесту в бабушку, бабушку в пионервожатую, и главный герой у вас вместо того, чтобы быть артистом, станет слесарем, тогда мы поставим ее». В общем, Сергей не получил никакого ответа. В 2002-м году во Псковский театр пришел новый завлит, который стал разбирать завалы старого завлита, и натыкается на пьесу, написано: С. Довлатов, «Не хочу быть знаменитым». Он открывает, читает, видит эти стихи, видит этих героев. Довлатов – классик. Он понимает, что, конечно, такой находки быть не может. Он начинает обращаться ко всем специалистам по творчеству Довлатова, - никто такой пьесы не знает, но все люди, знающие Довлатова, говорят: да, нет, его почерк, его образы, его стилистика. Наступает просто такой литературоведческий бум вокруг этой истории. Наконец, обращаются к томику «Малоизвестный Довлатов», где есть какие-то отрывки из нашей переписки, и, в частности, приводится та самая песня. Эта песня полностью совпадает с песней из папки, после чего Псковский театр ставит эту пьесу и приглашает, с большими поклонами, дочку и вдову писателя из Америки на премьеру. Такая вот история одной пьесы «Не хочу быть знаменитым».

М. ПЕШКОВА: Много сюжетов у вас связано с Довлатовым. То, что называется, его посмертная жизнь. Я знаю, что вы приезжали в гости к Елене Довлатовой, к его вдове.

Е. СКУЛЬСКАЯ: Но перед этим я еще, может быть, расскажу такую маленькую историю. Мне она кажется довольно забавной. Две, вернее, такие истории. Одна из них заключается в том, что Сергей страшно меня корил. Мы сидели на летучках в редакции и все время играли в буриме. И Сергей считал, что я страшно медленно придумываю рифмы, дразнил меня, издевался надо мной, говорил: «Какой вы после этого поэт? Надо рифму придумывать моментально, и причем, просто венок таких рифм». И как-то он мне задал особенно трудную задачу, где нужно было найти рифму к слову «чересчур», мне даже «прищур» не пришел от ужаса в голову, и «бюста»… ничего мне не пришло в голову, я растерялась, сказала, что я просто очень волнуюсь. А он на меня давит: «А вот, давайте, поспорим, какой-то другой спор придумаем». И мы придумали, значит: кому удастся в своей статье написать: «враги лжеклевещут», восклицательный знак. А в это время как раз пришло указание из Центрального Комитета: нужно писать мягче. Что не нужно уже так в лоб ругать врагов. Надо писать как-то так тонко. Сергей говорит «Это невозможно». Я говорю: «Давайте, поспорим, что я это сделаю». Я написала какую-то статейку, где написала: «До сих пор еще есть не понимающие движение времени люди, которые норовят в свою статью вставить слова типа «враги лжеклевещут». Этими лозунгами уже ничего не добьешься». И это опубликовали. И Сергей говорит, - спор был такой: на любой бутерброд, кто проигрывает, тот угощает другого в баре Дома печати. А угостить можно было чашкой кофе и бутербродом, который стоил примерно 15 или 18 копеек, с килькой или с колбасой. Мы спускаемся с Сергеем в бар, Сергей достает нужное количество копеек, и вдруг барменша выносит бутерброды с икрой, что бывало тогда раз в два года. Каждый бутерброд стоит рубль, что по тем временам, ну, какая-то цена, совершенно запредельная, для бутерброда. Мы подходим, и вдруг Сергей переводит взгляд на меня и говорит: «Лиля, мне интересно посмотреть, кто в вас победит: поэт или мещанка. Вы же не можете попросить бутерброд с икрой?» Я говорю: «Сережа, да что же это такое! Разумеется, мещанка, которая требует бутерброд с икрой!» Сережа купил мне этот бутерброд с икрой и расстроился. И, когда мы с ним разговорились, я поняла, что из-за чего он расстроился. Он не позволял своим героям таких реакций. У него все герои с какой-то интеллигентной поправкой. Они как-то, как он сам, несколько сдержанны, несколько застенчивы, какими бы отпетыми алкашами и негодяями они ни были. Они все равно повторяют манеру поведения Сергея в чем-то, а именно, вот такую изысканнейшую интеллигентность, эту готовность уступить, отодвинуться, отдать. И поэтому вот такая вот реакция, я не знаю, какая, вот, какая-то дикая реакция для него была чужда, и в каком-то смысле вызывала даже у него оттенок восхищения, потому что себе бы он такого жеста никогда не позволил.

М. ПЕШКОВА: В этом году в августе - 70-летие Сергея Довлатова. Говорим о нем с его таллиннской коллегой, приятельницей, ныне прозаиком, поэтом, мемуаристом Еленой Скульской в «Непрошедшем времени» на «Эхо Москвы». Продолжение следует. Звукорежиссер – Алексей Нарышкин. Я – Майя Пешкова, программа «Непрошедшее время».