Непрошедшее время - 2011-05-08

М. ПЕШКОВА: Нынче был бы год 70-летия Сергея Довлатова. Вспоминает эстонский писатель и телеведущая Елена Скульская. Продолжение программы.

Е. СКУЛЬСКАЯ: Я была начинающим журналистом, мне было 24 года, и Сергей мне говорил, что, Лиля, не относитесь с такой страстью к своим сочинениям, там, 20 строчек о том, как открылась какая-то выставка или вышла какая-то книга. Говорит, нашей несложной профессии можно выучить любого человека, давайте поспорим. И мы поспорили, что мы выберем самое малоприспособленное к этому занятию существо или фигуру и сделаем ее знаменитой журналисткой. И мы пошли обсуждать эту тему, мы зашли… был такой у нас Дом офицеров флота, теперь это Центр русской культуры, там было кафе или полустоловая, самого невысокого пошиба. Там мы увидели официантку, с которой мы когда-то учились в одной школе, и за абсолютную неуспеваемость ее отчислили в 8-м классе из школы. Необыкновенно худая, - Довлатов назвал ее женщиной без спины. Она была такая худая, что как бы в профиль еще видно, а со спины не видно вообще. Она подошла, поздоровалась со мной, и по ее речи Сергей понял, что это именно тот человек, который нам нужен. И мы спросили: «Что, Ира, ты не хочешь быть знаменитым журналистом?» Она точно не знает, кто такой журналист, но видит, что как-то ничего неприличного ей не предлагают, и говорит: «Хочу. А что для этого нужно делать?» А Сережа говорит: «Ничего, но вам нужно будет иногда приходить в те места, откуда вы будете писать репортажи». И постепенно, буквально через два месяца, вся редакция заговорила о блистательном молодом авторе, который то на стройку пойдет, так опишет подъемный кран, что, значит, читатели звонят с восторгами, то в детский сад какой-нибудь, расскажет, там, о том, как прыгал мячик по площадке, переливаясь всеми цветами радуги и радуя детей, что, значит, сердце заходится. Она туда приходила, действительно, что-то там мямлила, потом шел туда Сергей и писал. Она стала получать гонорары, говорит мне, что как-то надо отблагодарить вас, так как-то нехорошо, я гонорары же получаю. И я говорю, что, ну, Ира, как хочешь. Имея в виду, что она хочет проставиться. Она сказала: «Я все поняла, дай мне, пожалуйста, телефон Сергея, я его приглашу, это он же писал, мне нужно его поблагодарить». Сергей говорит: «Я один не пойду ни за что, потому что я не знаю, что нас там с вами ждет, пойдемте вместе». В общем, я долго сопротивлялась, наконец, мы пошли. Мы звоним, и эта дама открывает дверь своей квартиры в абсолютно прозрачном роскошном пеньюаре на голое тело. Сергей с криком «Это пеньюар» выбегает и ждет меня на улице. Я говорю: «Ира, что ты натворила?» Она говорит: «Ну, я думала, отблагодарить надо. По-другому, что ли?» Мы вынудили ее одеться, и вместо того, чтобы, значит, наслаждаться видами сквозь пеньюар, выпили какого-то хорошего коньяку у нее дома. И зам главного редактора нам говорит: «Приведите вашего замечательного автора Ирину такую-то, мы хотим с ней познакомиться». А привести нельзя. В общем, она у нас болела, уезжала, отсутствовала, но, в конце концов, нам нужно ее привести. Ну, мы с Сережей с ней встретились внизу в баре и говорим: «Ира, ты придешь, на все вопросы отвечай: «Я автор отдела информации, я автор отдела», И больше ничего не говори, о чем бы тебя ни спрашивали». Привели ее, посадили. «Пожалуйста, Ира, оденься, не как на работу. Ну, как-нибудь. Ну, вот представь, что ты пошла проведать тяжело больного родственника – так и оденься». В общем, приходит она с таким раскрасом, что весь Дом печати, значит, на нее оборачивается. Это она пришла проведывать родственника. Заводим мы ее в отдел и пошли за замглавного. И разминулись с ним, он уже сам заходит, Борис Нейфах, такой респектабельный человек, видит девушку и говорит: «Простите, а вы кто?» «Я-то - ихний писатель, а ты-то что за козел?» - говорит она. И на этом ее журналистская карьера закончилась. Но Сергей остался все-таки при том, что это могло бы быть вполне реально. Еще я хотела сказать о нашей переписке. Первое письмо, которое Сергей мне прислал, и первое, которое сохранилось, - надо сказать, что мне было очень трудно сохранить эти письма, потому что у меня все домочадцы волновались по поводу хранения этих писем. Потому что ведь придут и обнаружат, и лучше их выбросить. Но я проявила некоторое упорство при всей своей робости и трусости, и двадцать писем с конвертами, со штампом журнала «Костер» у меня сохранились. Я очень, конечно, этому рада. Они бесценны, по-моему. Первое письмо начинается такими словами: «Милая Лиля, я отправил в Таллинн десяток писем – отреагировали только вы. Я не сержусь, я беспокоюсь, что письма могли не дойти. Мерзкого, гадкого, холуйского спектакля, разыгранного нашей отвратительной редколлегией, я никогда не забуду и не прощу. Нужно время». Сергей отлично понимал, что злость, ненависть, обида, оскорбленность не дает возможность хорошему писателю состояться. Нужно сначала простить, потом садиться и писать. И вот он так и поступал. Это очень важно. И очень важно, - ну, для меня очень важно, - «что отреагировали только вы». Я не знаю, почему не отвечали другие. Сергей очень дорожил таллиннскими связями. Я ни в коем случае не смею себе приписывать какую-то доблесть или бесстрашие, я думаю, может быть, по лености, может быть, еще по какой-то причине. Конечно, теперь те люди, кто еще живы, и кто еще в силе, и кто еще играет какую-то роль в журналистике или нашей местной маленькой литературе русской, конечно, сейчас уязвляют меня разговорами и публикациями по поводу моей страшной практичности. Потому что, конечно, и они могли бы сохранить переписку, и быть в переписке, быть знакомыми. Но не хватило вот той хитрости и дальновидности практичной, которая бы и им позволила бы сохранить вот эти письма.

М. ПЕШКОВА: Ваш диалог с Довлатовым продолжался не только тогда, когда он был жив, но и тогда, когда он в ином мире. Я знаю, что вы были и в Америке, вы были гостьей семьи Довлатова. Как это все было?

Е. СКУЛЬСКАЯ: Да, я дважды была у Лены Довлатовой и Кати. Первый раз – еще не прошло и года со дня смерти Сергея. Это удивительный дом, где сохранены все публикации Сергея, где сохранен его стол, где над столом, - что меня, кстати, поразило, - висело завещание всегда, какое-то, ему все время напоминало, что все вещи должны быть приведены в полнейший порядок. Очень аккуратно все было сложено. Вот эта память заключается, кроме всего прочего, в том, что Лена знает почти все вещи Довлатова наизусть. В начале, когда мы с ней в первый раз встретились после большой разлуки, - мы были знакомы еще по Ленинграду с ней, я бывала у нее в гостях еще тогда. Но когда мы встретились после большой разлуки, несколько раз поражалась, когда Лена с улыбкой вдруг произносила совершенно какую-то гениальную фразу, характеризующую Нью-Йорк или какого-то человека, и она как-то особенно улыбалась при этом, заговорщически, что ли. И только на третий раз я поняла, что она цитирует Довлатова, адресуясь ко мне этой цитатой и приглашая меня в собеседники, вот, обмена этими цитатами. Ведь Сергей пишет, что Лена как будто бы не читала его. Ее литературный образ таков, что она была вполне равнодушна, невозмутима. А на самом деле, она знает наизусть практически все, что вышло из-под его пера. И еще меня поразил в ее доме тогда такой огромный-огромный шкаф платяной. Лена распахнула дверцы этого шкафа и сказала: «Вот здесь Сережа хранил подарки». Он обожал делать подарки, он обожал их и в Таллинне делать. У меня до сих пор хранится копировальная бумага, которую мы вставляли в пишущие машинки, и были первые, попали в Советский Союз не такие вот пачкающиеся, мятые, грязные, мерзкие листы, а безупречного глянца американская копировальная бумага. Сереже ее кто-то подарил, он принес в редакцию и подарил мне. И сказал, что стихи нужно писать вот так вот, чтобы было чисто и красиво. Я ее сохранила до сих пор. Лена сказала, что Сергей, переехав в Америку, стал собирать вещи в этом шкафу. И как только стали приезжать друзья из Союза, он всех одаривал безумным количеством подарков. Не только джинсы, куртки и какие-то, тогда еще в Советском Союзе, необходимые безумно вещи, мелочи приятные, какие-то украшения. Он совершенно не брезговал интересоваться такими подробностями женской, что ли, бижутерии, женского украшательства. Ему хотелось женщин всегда сделать красивыми. Мне даже странно, когда стала восстанавливаться какая-то связь незадолго до его смерти, и он переслал всем своим таллиннским друзьям маленькие сувениры, у него была возможность. Мне прислал флакончик духов, чудесных совершенно, где на борту было написано вот этой коробочки: «Лиле Скульской». Каждому было все надписано. И, конечно, уже все понимали уровень этого писателя. Вот такой трогательный жест, почти не мужской, позаботиться и прислать вот, например, мне именно духи, а не набор открыток – мне это было очень трогательно. И Лена вот эту традицию, эту обязательность сохранила. Все, кто приезжают и говорят, что они были знакомы с Сергеем, дружили с Сергеем, пишут о Сергее, хотят написать о Сергее, хотят снять что-то про Сергея, как бы ни складывались отношения по разрешению или не разрешению использовать какие-то материалы, но все пользуются гостеприимством этого поразительного дома, где хранит все традиции Сергея Лена, и где хранит традиции Сергея его дочка Катя, которую я помню с ее семи-восьми лет. Где сейчас уже, конечно, сын Коля – это уже больше американец, чем русский человек. Но это абсолютная копия Сергея. Поэтому я его, когда первый раз увидела, я была изумлена не только его красотой, но поразительным сходством. Это дом, который сохранил себя так, как будто Сергей жив.

М. ПЕШКОВА: Мероприятия, которые будут по случаю 70-летия Довлатова, что вы знаете о них?

Е. СКУЛЬСКАЯ: В Таллинне есть такой молодой 37-летний бизнесмен эстонец Оливер Лооде, который как-то путешествовал со своими друзьями на машине, и один из его друзей сказал: «Как сказано у Довлатова, так-то и так-то», «Как сказано у Довлатова»… когда пятый раз он сказал «как сказано у Довлатова», Оливер, с двумя высшими образованиями, полученными в разных частях света, и полагавший себя крупным эрудитом, сказал: «Да кто же это такой, Довлатов?» Он говорит: «Ты не читал Довлатова? Ну, просто я жалею, что я сел с тобой в одну машину путешествовать». Оливер вернулся домой, прочел Довлатова. И прочел его не только на эстонском, но и на русском языке. Потом прочел второй раз, запомнил его, можно сказать, наизусть, приобрел стиль речи Довлатова, как будто бы на русском языке. И когда стало ясно, что приближается 70-летие, Оливер первым… не в Петербурге это произошло, не в Москве, не в Нью-Йорке, не в Михайловском, - в Таллинне. Оливер Лооде написал огромный проект о праздновании 70-летия Довлатова в рамках программ «Таллинн – культурная столица Европы 2011». Этот проект с восторгом был принят руководящими структурами, на него выделены средства. Оливер пригласил меня как художественного руководителя вот всех этих мероприятий, и в результате 25, 26 и 27 августа в Таллинне пройдет научная конференция, куда приедет из Москвы Юрий Орлицкий, может быть, из Америки приедет Александр Генис. Эстонские писатели готовят специальные доклады по поводу переводов Сергея Довлатова на эстонский язык. Он практически весь переведен, и пользуется безумным успехом у эстонского читателя. Будут выступать друзья Довлатова: Андрей Арьев, Валерий Попов, Самуил Лурье. Они приедут из Петербурга. Уже ведутся экскурсии «Довлатовский Таллинн». Экскурсоводы с восторгом переняли вот эту карту, и желающих огромное количество. Здесь Довлатов жил, мемориальная доска, вот здесь Довлатов любил гулять, вот здесь Довлатов работал, в это кафе он заходил. Кроме того, пройдет вечер фильмов документальных, посвященных Довлатову в Национальной библиотеке. Это и фильм Льва Лурье блистательный, и фильм эстонских кинематографистов. И сейчас готовятся новые фильмы. То есть, это будет большая программа документальных фильмов. Пройдет два театрализованных вечера. Первый – читаем Довлатова, где я сделала такой сценарий-попурри из каких-то крохотных-крохотных эпизодов, которые сложились в такую, как мне кажется, картину мира, абсурдистскую, дикую и в то же время необыкновенно узнаваемую, где нет автора как главного героя, а где только его герои составляют вот этот коллаж. И, наконец, апофеозом всего этого будет вечер памяти. На сцене за столом будут сидеть Попов, Лурье и Арьев, я буду вести этот вечер, а в зале, кроме зрителей, будут сидеть артисты Русского театра и будут читать самые любимые стихи Довлатова. Список этих стихов он мне прислал в одном из писем, так что мы не ошибемся и мы знаем, какие стихи читать. Потом мы отправимся в Петербург, где с первого по третье сентября пройдут тоже празднования, тоже будет конференция. Фонд Бориса Ельцина выделил большую сумму на то чтобы вручить премию имени Сергея Довлатова. Мы все вошли в жюри, мы вручим премию либо за все письмо, либо за какой-то отдельный рассказ – это еще обсуждается. И пройдет конференция, конечно. Кроме того, другая группа людей во главе с Рене Кирспуу – такой издатель в Таллинне есть, занимается тем, чтобы добиться установления памятника Довлатову в Таллинне. Насколько я знаю, мэрия уже дала разрешение и выделила место в Кадриорге для этого памятника, и сейчас, насколько я знаю, ведутся переговоры с Эрнстом Неизвестным, чтобы он был автором этого памятника.

М. ПЕШКОВА: Я знаю, что вы были знакомы с матерью Сергея Довлатова. Как все это было?

Е. СКУЛЬСКАЯ: Я помню маму, конечно, и по Ленинграду, достаточно остроумной, требовательной, резкой, но больше она мне запомнилась в мой первый приезд в Америку, когда Сергея уже не было, и я была тронута той заботой, тем естественным вниманием, которое проливалось со стороны Лены на Нору Сергеевну. Я остановилась перед ее комнатой, где она лежала, прикованная к постели, и я должна была туда зайти. Лена меня к этой комнате подталкивала, и, конечно, все внутри сжималось. Я представляла… вот как-то мне представилась ужасная картина, которую я могу увидеть. Когда я открыла дверь, я увидела восседающую в крахмальной белой рубахе, праздничной такой, на накрахмаленных простынях ухоженную, окруженную заботой, абсолютно в здравом уме женщину, которая начала со мной разговор с середины, как у нее водилось. Мне сказала: «Лилечка, я все знаю, вы развелись с мужем? За кого вы выходите замуж? Не говорите мне, я сейчас догадаюсь. Ну, я надеюсь, вы не выходите за этого подонка? Нет? Ну, слава богу, нет, но он ничтожество и мерзавец, и я бы ни за что бы не хотела, чтобы вы связали с ним свою судьбу». Я ни слова еще не успеваю вставить. «Мне сказали, что какой-то достойный человек. Ну, мы же знаем, что такое достойный человек, это он сейчас достойный человек, потом мы не знаем, чем это все обернется. Но, надеюсь, это не имярек?» Дальше вся история, какую можно было узнать про имярека, если бы я за него, не дай бог, собиралась замуж. Так мы замечательно с ней проговорили, всех обсудили, при этом в осадке не осталось никакой обиды, потому что ничего оскорбительного не было сказано. Были абсолютно веселые, звонкие, смешные рассказы, которые могли бы встретиться и у Сергея, будь они вот так специально литературно оформлены. Эта готовность жить во имя блеска разговора, рассказа, это в ней, уже незадолго до ее смерти, после потери сына, у прикованной к постели. Весь трагизм ее существования просматривался вот в глазах, но не смел проникнуть в речь. Такой она мне запомнилась, Нора Сергеевна.

М. ПЕШКОВА: Елена Скульская, воспоминания о Сергее Довлатове. На «Эхо Москвы» в программе «Непрошедшее время».

Е. СКУЛЬСКАЯ: Я уже говорила о том, что в Таллинне компетентные органы вели себя довольно странно. Почему-то они не любили добровольцев. Иной раз разыгрывались такие весьма поучительные спектакли. Человек, написавший на кого-то донос, неожиданно сталкивался нос к носу с тем, на кого он писал, в кабинете, например, главного редактора или еще кого-нибудь. Это было великолепнейшее и любимейшее развлечение людей, связанных с компетентными органами. Так, например, я сама однажды оказалась в таком положении, когда Генрих Францевич Туронок вызвал меня и заведующую отдела культуры, столь любимым Довлатовым, сказал: «Вы понимаете, Лилечка, ваша заведующая, тревожась о вас, о вашей судьбе, взяла и написала на вас докладную, в которой убедительно просит меня запретить вам писать стихи, поскольку занятие это она считает совершенно несовместимым со званием партийного журналиста». Представляете, каким цветом переменчивым окрашивались щеки, лоб, нос этой дамы, которая была в полной уверенности, что я никогда не узнаю об этом письме. И дальше он сказал совершенно замечательную вещь: «То, что вы делаете до девяти утра и после шести вечера, меня не касается, и вашей заведующей не касается. Идите и пишите стихи». Получил колоссальное удовольствие от этого мероприятия, особенно если учесть, что стихи он искренне ненавидел и признавал только тех поэтов, которые давным-давно умерли, а из ныне живущих он не разрешал цитировать никого, даже если ему, например, говорили, что «Коммунисты, вперед!» написал Межиров, который сам является коммунистом, и ни в чем другом его заподозрить мы никогда не сможем, он говорил: «Знаете что, дайте время, дайте срок, давайте, подождем. Можно и Шекспира ведь цитировать, можно цитировать Пушкина», и был замечательный случай, когда, значит, некто процитировал… кто-то процитировал Артюра Рембо, он сказал: «Как с поэтом?» «Умер, умер давно, все в порядке, Генрих Францевич, можете не волноваться». И на следующий день он пришел зеленый на летучку, рвал и метал и кричал: «Я вам покажу, как популяризировать американского зеленоберетчика Рэмбо! Я все про вас теперь знаю!» Но в такой же ситуации однажды оказался Сергей Довлатов. А именно некто Борис Тух пустил слушок, что Довлатов плагиатор, все, что он пишет и пытается опубликовать, на самом деле написано давно и гораздо лучше другими людьми. И вот надо же было случиться такому, что это письмо немедленно отправили заведующей отделом информации, в котором служил Сергей, Инне Иосифовне Гати, которая считала, что она сама может делать с Довлатовым все что угодно, но никому не позволит третировать и обижать своих подчиненных. Немедленно на наших глазах, сотрудников отдела, вызвала упомянутого Бориса Туха, работавшего в «Вечерке», к себе на ковер и сказала: «Боря, как же так? Как же ты смеешь травить нашего беспартийного товарища, тогда как мы с тобой, как коммунисты, должны были его во всем поддерживать и направлять на верный путь?» А надо сказать, что в Доме печати любили повторять, что человек, чья фамилия состоит из трех букв, две из которых «х» и «у», Борис Тух, должен вообще себя вести скромнее. Тух, совершенно неожиданно для нас всех, взял и кинулся в ноги Довлатову. То есть, упал перед ним на колени и сказал: «Я подлец и мерзавец, умоляю, Сергей, простите меня». Сергей, крупный двухметрового роста мужчина, совершенно перепугался, опустился тоже на колени и, хватая Туха подмышки, стал его поднимать, потому что почувствовал себя ужасно неловко. Но тот, весом более, чем сто килограммов, поджал ноги, и когда Сергей практически его уже поднял, они упали вместе и покатились по кабинету. И, конечно, трагическая по своей сути, история превратилась в историю комическую. И в этой связи, мне кажется, именно таллиннское пространство решило, с такими вот неожиданными ходами органов, решило такую вот проблему Сергея. Ведь Сергей очень долго колебался, называть ли своих персонажей реальными именами. И в каких-то вариантах мы видим, что он, скажем, Некрасова называет Панаевым, Коржавина называет Ковригиным. Он как-то об этом говорил в связи с историей между Хемингуэем и Скоттом Фитцджеральдом, этично ли это, тактично ли это, возможно ли это. Традиционные наши представления о том, что, в конце концов, была такая эпоха, вот были такие театрализованные игры, и что когда эта эпоха кончилась, то убитый и убийца вполне могут обняться и вместе отправиться в кабак, вспомнить золотые денечки своей молодости. Помня об этом, Сергей, мне кажется, в какой-то момент не захотел делать вид, что это была игра, в которой каждый действовал по своим правилам. Никакой игры не было, была жизнь, была смерть, было отчаяние. И он стал окликать этих людей, как окликают Орфея в аду с тем, чтобы он оглянулся. И они вынуждены были оглядываться. И я помню в Таллинне людей, немолодых уже, страдающих какими-то недугами, которые встречали, например, меня на улице, уже они на пенсии, я еще была в редакции, и говорили: «Лилечка, а что же будет? Ведь как же так? Ведь мы же не могли поступить по-другому, ведь время же было такое. А что же Сережа?» Скажем, тот же Игорь Александрович Гаспль, который был одним из самых активных добровольцев в известных органах, дал телеинтервью, и отрывок из этого телеинтервью прозвучал на «ОРТ» незадолго до его смерти, где он сказал: «Сережа называл меня стукачом – мне было обидно». А журналист ему говорит: «Ну, вы писали на него доносы?» Он говорит: «Ну, разве дело в этом? Разве дело в этом? А дело в том, что Сережа меня называл стукачом, а мне же было обидно». Вот эта обида человека, которого смеют обвинять в том, что он играл по правилам, и никто теперь, никакой режиссер не выходит из-за кулис и не может его защитить. Эту трагедию Сергей, будучи человеком бесконечно жалостливым, в этом месте он как-то со своей жалостью поступил строго и жестоко. В этом был колоссальный риск. Даже в нашем парламенте эстонском, когда обсуждался вопрос, следует ли поставить памятник Довлатову, один из депутатов выступил и сказал: «Довлатов несправедливо написал в одном из своих произведений, назвав меня моим реальным именем, осмелился написать, что я болел триппером. Я не болел триппером, потому что я никогда в жизни не изменял своей горячо любимой жене! И жена, с которой я никогда не расставался, может подтвердить, что я никогда не болел, и поэтому не надо ставить памятник клеветнику».

Разумеется, все персонажи Довлатова, названные реальными именами, они не были ни фотографией, ни слепком, и они очень сильно отличались от себя реальных. Но теми, какими их вывел Довлатов, они останутся уже теперь навсегда. И это оказывается важнее и значительнее того, что было с ними в реальной жизни. В одном из писем Довлатов сообщает, что «если вы немедленно не ответите, - как-то я задержалась с ответом, - имейте в виду, Лилька, выведу в романе». И, конечно, это была такая угроза, весьма существенная, потому что трудно найти человека, который бы не обладал, например, чувством юмора и был бы счастлив от того, каким Довлатов показал его в романе. Во всяком случае, я поспешила с ответом и в романе не оказалась. Но, возвращаясь к письмам еще Довлатова. Письма были чрезвычайно важным жанром в творчестве Довлатова. В них он мог формулировать те свои представления о писательском творчестве, которые он не мог вложить в уста ни одного из своих героев, поскольку он немножечко стеснялся, что он не был в таком академическом смысле филологом с большим багажом знаний. Сам себя, при блистательном знании мировой литературы, он полагал как-то вот человеком без диплома, что его отчасти уязвляло. И Сергей Довлатов пишет, - я просто хочу процитировать письмо точно: «Что касается стихов, поэзия есть форма человеческого страдания. Не уныния, меланхолии, флегмоны, а именно страдания. И не в красивом элегантном смысле, а на уровне физической боли. Как от удара лыжами по голове. То есть альтернатива: плохая жизнь – хорошие стихи, а не хорошая жизнь, а стихи еще лучше. Бог дает человеку не поэтический талант, это были бы так называемые литературные способности. А талант к плохой жизни. Не будет лыжами по морде – стихов не будет, и человек станет автором книг «Биссектриса добра», «Гипотенуза любви», «Сердце на ладони», «Солнце на ладони», «Чайки летят к горизонту», «Веди меня, Русь», «Дождь идет ромбом», «Верблюд смотрит на юг» и так далее. Не сердитесь, моя притеснительница в «Костре», - это из журнала «Костер», где вокруг него велись как раз разговоры о том, какая должна быть литература, - вновь себя уронила, заявила в беседе среди прочих доводов - теперь я говорю очень раздельно: у него ж опыта нет. И дальше идет ремарка: повторите вслух. Я не рискую этого сделать, но полагаю, каждый из слушателей «Эхо Москвы» может это сделать самостоятельно. В другом месте Сергей говорит: «Всякая попытка пошлости, всякая попытка заурядности, всякая установка на усредненность, она необыкновенно губительна для писателя». И в одном из писем я посмела ему написать, что какой-то элемент пошлости есть знак компромисса, есть знак договоренности или попытки договоренности между большим крупным писателем и читателем. И что-то из Лермонтова цитировала. Сергей совершенно рассвирепел, написал в одном из последних писем перед отъездом: «А если вы найдете у Лермонтова, – я на него как раз ссылалась, - хоть одну строчку ничтожного значения, я немедленно откажусь от попытки эмигрировать и остаток дней, примерно дней десять, посвящу апологитизации безвкусицы, необходимой, по-вашему, всякому писателю. Я сфотографируюсь, во-первых, группой у памятника русалки»… – это есть такое место, куда приезжают в Таллинне, памятник погибшему кораблю «Русалка» в Таллинне на берегу моря, туда непременно… ангел с крестом осеняет море, туда непременно приезжают молодожены, выпускники школ и вузов. Так вот, «Я сфотографируюсь группой у памятника русалки, вышью на заднице Христа, вытатуирую на лбу слово: «Евтушенко» и, наконец, надену на себя розовые эластиковые дамские брюки». После этого всякая моя расположенность к пошлости или хотя бы какой-то ее частице была абсолютно отбита у меня.

М. ПЕШКОВА: Вспоминает Сергея Довлатова эстонский поэт и прозаик Елена Скульская. На «Эхо Москвы». Режиссер Алексей Нарышкин, я, Майя Пешкова, программа «Непрошедшее время».