Круг Довлатова - Александр Генис, Елена Скульская - Непрошедшее время - 2011-09-04

М. ПЕШКОВА: Вчера было 70-летие Сергея Довлатова. Вчера же завершилась конференция в Санкт-Петербурге. А перед этим дни Довлатова были в Таллинне. На конференции там, в Таллинне с воспоминаниями о Сергее Донатовиче выступили его друзья. Из Нью-Йорка прибыл писатель Александр Генис, выступивший не только на конференции, но и на вечере памяти писателя, в театре эстонской драмы. Александр Генис, перед началом вечера, для слушателей «Эха Москвы».

А. ГЕНИС: Мы познакомились с Довлатовым, я думаю, это был 79-й год, и мы знали друг друга по переписке, по текстам, но не виделись лично никогда. Мы познакомились, и там была колоритная история, которую я всегда рассказываю, поэтому я уже и сам в неё с трудом верю, хотя это святая правда. Мы крепко выпили в первый же день, что вполне естественно. И заговорили., Чтобы познакомиться, русским литераторам нужно выяснить, кто что любит. И за выпивкой мы сразу быстро нашли общий язык. А именно, язык Гоголя, язык Платонова. И после этого мы перешли на ты, что большая редкость с Довлатовым.

Я знаю людей, с которыми он дружил по 20 лет, и всё равно они были на «вы». Но тут мы перешли на «ты». Я думаю, благодаря Гоголю и Платонову. А дальше произошло следующее: мы вышли из заведения, к тому времени было уже совсем темно, и 42-я улица в то время была обитель порока. Сейчас там «Диснейленд», а раньше были сутенёры, наркоманы, преступники и полицейские. Причём, такая странная каша, включая полицейских лошадей.

И Довлатов шел и громко, грозно говорил о Фолкнере. И в это время к нему подошел чернокожий человек, весь в цепях и татуировках. Такие золотые цепи, у него были. Тогда были в Нью-Йорке довольно колоритные типы, сейчас гораздо тише Нью-Йорк стал. И Довлатов вдруг остановился и поцеловал его в бритый череп. И тот абсолютно окостенел от ужаса, а Довлатов, не заметив этого дела, пошел дальше, не прерывая разговора о Фолкнере.

А тот стоял сзади, как-то махал руками и улыбался. Такой вот был первый вечер Довлатова в Нью-Йорке. И вот с тех пор мы, собственно говоря, и не расставались.

М. ПЕШКОВА: «Нерасставание», оно заключалось в том, что вы вместе работали, или это действительно была дружба?

А. ГЕНИС: Нет, это была, конечно, дружба, ну и работа, я не вижу разницы. На мой взгляд, самый интересный способ дружить – это работать. Нет ничего более прекрасного, чем совместный коллективный творческий труд. И с Довлатовым мы работали вместе в газете «Новый американец», как теперь уже, наверное, все знают, и на радио много лет. На радио «Свобода». И он работал (неразборчиво) передачи, и так и не дописал передачу, которую должен был. Он до сих пор мне остался должен.

Так что, это была постоянная совместная работа, не говоря уже о литературе, потому, что мы все давали друг другу читать новые сочинения, и каждый раз это было испытание. Я помню, как однажды мы принесли ему своё сочинение, и он ушел в другую комнату, и слышно было, как он там долго и громко смеялся. А он очень своеобразно смеялся, он так ухал, «Уху-ху-ху-ху». Было очень лестно, когда он смеялся. Потом выходит, и говорит: «Говно!». «Почему?», «Это вы разбазарили юмор. Надо его использовать, а вы его разбазарили».

Конечно, он нам показывал свои сочинения. Я помню, как он показал нам свой роман «Пять углов», который так до сих пор и не вышел. И, наверное, никогда не выйдет, потому, что он оттуда всё вытащил всё лучшее, например, «Заповедник». Но многое использовал для «Филиала». Но кое-что осталось не опубликовано до сих пор, и мне жалко его повести, которые входили в этот роман. Роман кстати, был из 5-ти частей. Он написал 4 к тому времени, привёз из России. А пятую он так и не написал. Где вот вторая, например, называлась «Один на ринге», про боксёра. Да, он сказал: «Вот «Один на рынке», все будут думать».

И это была такая интересная, очень хемингуэевская повесть. Жалко, что она не вошла никуда до сих пор, и не опубликована. Я помню, что там герой хочет заниматься боксом, потом случайно узнаёт, что когда боксёров вскрывают, у них розовый мозг. И он передумал заниматься боксом. Чувствуете. хемингуэевская деталь, да? Так что мы и дружили, и работали вместе. Я не очень понимаю, в чём тут разница, потому что это всё перетекало одно в другое, и мы часто проводили время с семьями, встречали Новый год.

Между прочим, мы встретили однажды Новый год, и ни разу не встали из-за стола. До шести утра. Причём, Довлатов не выпил ни одной рюмки. И мы всё время болтали, просто без конца. Разговаривать с ним можно было сутками.

Ходили на джаз, он очень любил джаз. Я мало что понимал, и он надо мной всё время издевался. Он всё время говорил: «Вот мой юный коллега Генис, ничего не понимает в джазе. Но если бы он понимал, то он бы знал…». Дальше он излагает свою концепцию джаза. Он даже целое сочинение написал, которое тоже оставалось не перепечатанным из газеты. Он страстно любил джаз. И он очень хорошо его знал. Знал он просто великолепно, профессионально, и меня всегда это поражало. Он всегда говорил, что он просто любил Америку из-за джаза. Прозу задолго до того, как он её увидел. И в общем, говорит ничего, уже никаких сюрпризов больше (неразборчиво) ему не принесла, разве что Миссисипи. Когда он переплыл Миссисипи на глазах у славистов, он успокоился, и тогда уже больше у него не было никаких интересных препятствий в Америке.

М. ПЕШКОВА: При каких обстоятельствах это было? Это что, была конференция?

А. ГЕНИС: Я никогда в жизни этого не видел, и более того, я далеко не уверен даже, что это правда. Но это сам рассказывал и писал Довлатов. Дело в том, что Сергей ведь внедрял фольклор. И если внимательно прочитать его сочинения, там есть это. Он говорит: «Ну, переплыл я вашу Миссисипи». Я далеко не верю, что это была правда. Но, тем не менее, история ведь лепится из… Знаете, это уже Довлатов рассказывал, что… Обратите внимание, что анекдоты рассказывают про разных людей, разные анекдоты. Про каких людей (неразборчиво) рассказывают, это очень много говорит о человеке. И он выпустил книгу, вместе с фотографом Марианной Волковой, которая сделала фотографии известных эммигрантских типов, людей великих эммигрантских, музыкантов, Барышников, я не знаю… А Довлатов про каждого написал анекдот. И эта книга была очень-очень популярной, и называлась книга «Не только Бродский». И там вот он рассказывал про всех нас. Анекдоты, которые были характерными. Так что, про Довлатова тоже ведь анекдоты характерные. Они не обязательно правдивые, но они характеризуют его личность, так или иначе, весьма полно.

М. ПЕШКОВА: А что он о вас написал в этой книге?

А. ГЕНИС: В этой книге по-моему ничего. Но он, к сожалению, написал обо мне довольно много в «Записных книжках», и всё не лестное. Например, известная его абсолютно постыдная история, главное, что она правдивая. Когда мы с Петей Вайлем, мы ещё были очень молоды, не забывайте, что мне тогда ещё было лет 25-26 всего-то, - мы ехали с ним в метро, и пили водку, а я ещё и курил. В вагоне метро, стыдно вспомнить. И мы сказали Довлатову, когда пришли: «Представляешь, какой ужас?! Ночью в метро, страшно, мы были страшнее всех». И Довлатов эту историю вставил в свои «Записные книжки». К несчастью, я должен сказать, что это всё была святая правда.

М. ПЕШКОВА: То есть, это что называется, он брал всё, что лежит? Или был очень сильный фильтр?

А. ГЕНИС: О, нет. Он брал то, что другие не слышали, в этом-то вся и прелесть. В том, что он искал юмор не там, где все его ищут. А там, где его не все ищут. Он должен был слышать и вытащить, как пинцетом из беседы. Очень внимательно слушал. Хотя, он любил говорить, но он ещё и очень любил слушать. И самое главное, что он любил не то, что смешно, а то, мы не замечаем. Он подслушивал жизнь. И в этом отношении его «Записные книжки» - очень характерные истории, потому, что половине событий, которые он там описывает, я был свидетелем..

Но я не помню, как это происходило, а он помнит. У нас был такой общий приятель, Изя Шапиро, он спросил у Изи: «Вот ты на дачу едешь, какой у тебя там телефон будет»? Довлатов говорит: «Я не помню». А Изя его спрашивает: «Ну, хотя бы приблизительно?». Он это заметил и записал. Это была замечательная шутка. А ещё лучше… Изя вообще был… И сейчас он есть, слава Богу, очень такой маленький из Минска еврей, страшно ехидный.

Вот Довлатов записал его историю, мы все очень любили… У его приятеля родился сын. Он говорит: «Вот как бы назвать сына таким коротким, энергичным иностранным именем»? Изя говорит: «Рэкс». Такие Довлатов вещи не пропускал никогда, и разговоры на общие темы его мало интересовали. Особенно на абстрактные и литературные темы, только конкретные. Но он очень любил, поэтому, он так любил Бахчаняна.

Он просто благоговел перед Бахчаняном. И не зря: они выпустили книгу вместе, потому, что Вагрич был, конечно, великий мастер короткой фразы. Он никогда не рисовал вообще, он был знаменит тем, что он художник, который никогда не рисует. Но он делал потрясающие коллажи, конечно. Довлатов был от него в восторге, и он всегда ему звонил, и тормошил его, чтобы тот что-нибудь сказал в ответ. Вагрич сказал: «Довлатов был такой высокий, как удои».

М. ПЕШКОВА: А всё сделанное Бахчаняном, увидело свет благодаря вам?

А. ГЕНИС: Нет, почему же благодаря мне? Что вы!

М. ПЕШКОВА: Но вы же выпустили книгу.

А. ГЕНИС: Это не я выпустил книжку, эту книжку Вагрич выпустил, «Мух Уйма». Прекрасная книга, и у неё есть уже свои любители страстные, которые составляют клуб любителей этой книги. Вообще надо сказать, представляете, вот первая книга… Он за всю свою советскую жизнь не выпустил, постсоветскую жизнь не выпустил.

И вдруг, наконец, выходит книга. Главное его событие. Вот кем надо быть, чтобы назвать её «Мух Уйма»? Но ведь это действительно, футуристский выход. Но сейчас, когда он уже умер, к несчастью, его вдова, Ирина Бахчанян очень трепетно и потрясающе собирает его наследие, и она выпустила уже две книги Бахчаняна. Одна книга – это его такие… В том интерес Вагрича, что невозможно описать то, что он делает. Он себя называл «Художник слова», иногда.

И это такие концептуальные сочинения, которые так и называются, сочинения. Это типа школьных сочинений, вот «Что я делал летом?». Вот там идёт маразм, всё, что ужасно.

А другая книга. Она трогательная до слёз, потому, что это книга «Записных книжек» Бахчаняна. Никогда в жизни он не ложился спать без карандаша и бумаги. Он всегда записывал каждую фразу, которая ему приходила. Когда Вагрич умер, мы собрались в «Самоваре», это Нью-Йоркский ресторан, клуб, где мы хороним своих мертвецов, и вспоминаем о них. И Ира, это было сразу после кладбища, ну, через день может быть. Она принесла нарезанные бумажки такие. Каждому раздала, и каждый прочитал фразу Бахчаняна. Никогда нельзя было представить себе поминки, на которых так хохотали. И вот из этих вот фраз, маленькая книжка, которая вышла в издательстве «НЛО», и я горячо её рекомендую всем. Потому что это книга, которую надо положить около столика, например. И читать по одной фразе в день. Этого достаточно на год хватит наслаждения

. М. ПЕШКОВА: Это, безусловно, Библия на жизнь?

А. ГЕНИС: Никоим образом. Это опять-таки те детали, которые вытащены из жизни, и из языка. Потому что Вагрич вообще был великим мастером наблюдения над языком. Если Довлатова интересовали, что люди говорят, то Вагрича интересовало, что говорит язык. Что можно сделать из языка, иногда это безумно смешно. У него есть, например, знаменитая пьеса, в которой каждый говорит одну реплику. Каждый персонаж. Например, Наполеон говорит: «В Москву, в Москву, в Москву»!

М. ПЕШКОВА: Ну, у нас же вышла его книга в «У-фактории».

А. ГЕНИС: Да, уже несколько книг.

М. ПЕШКОВА: Вторая книга, да?

А. ГЕНИС: Нет, уже вышла после этого ещё одна книга. У Вагрича собирается уже целая такая коллекция, и он становится, как и должно быть, таким классиком советского концептуализма, до того, как концептуализм появился. И на мой взгляд, вот это как раз и оправдывает концептуализм, потому что я не верю в концептуальное несмешное искусство. Потому что когда это искусство надувает щёки, и изображает какую-то фигню на бумажках, но делает вид, что это что-то серьёзное, тут очень скучно. Но Бахчаняна никогда не назовёшь скучным. Хотя он работал именно с концепциями.

То есть, он не писал маслом портреты, как (неразборчиво) например, это делали. Которых я тоже люблю и ценю, это мои друзья. Вагрич всё это делал, именно у него были чистые идеи, и в этом заключается его право первородства. Во-первых, он всё начинал задолго до того, как это делали другие, а во-вторых, вот он-то работал именно с идеями, словами. Кроме всего прочего, он ещё был человеком исключительно художественной натуры.

Однажды они с Ирой, поехали на пляж. И они лежали на Лонг-Айленде, на пляже, загорали, и весь пляж был усыпан галькой. Вагрич достал кисточки, и на каждом камне этой гальки нарисовал рожицу, которая была не похожа на другую. Одних он перевернул, других он поставил боком. Он разрисовал весь пляж. Ира, кстати, собрала какие-то эти камни, недавно я их увидел. Тоже характерно, что я с Вагричем дружил всю жизнь в Америке, 35 лет. Никто мне не рассказывал этих историй.

Я вообще поражен, мы же каждый день разговаривали, сколько после него осталось вещей, о которых я даже и не слышал. Это коробки, такой вообще из него бил фонтан, до конца, до последнего дня своей жизни, он всё время продуцировал идеи. Он не мог спать последние месяцы. Когда он в 2 часа ночи вставал, начинал рисовать, писать, говорить, что-то, какие-то писал записные книжки, телефонные книги. Он как раз, когда на телефонную книжку записывал номер, он не мог остановиться, и начинал что-то вокруг него придумывать. Человек был, конечно, оркестр

.

М. ПЕШКОВА: Это тоже круг Довлатова.

А. ГЕНИС: Довлатов высоко-высоко ценил Бахчаняна. И они выпустили втроём книжку, которая называлась «Демарш энтузиастов». Вот Вагрич придумал это название. И третий был такой Соколовский, которого Довлатов тоже очень высоко ценил. Они выпустили вместе эту книгу у Марьи Синявской в Париже. И она по-моему, большая редкость потому, что какой-то там тираж был крохотный. Они хотели сделать такую необычную, странную книгу, что и вышло, в общем-то. Так что это… Да, конечно, это круг Довлатова.

М. ПЕШКОВА: «Круг Довлатова», воспоминания писателя Александра Гениса в «Непрошедшем времени», на «Эхо Москвы».

Кто ещё составляет круг Довлатова, по вашему мнению?

А. ГЕНИС: Они все поумирали. Это какой-то кошмар, все умирают просто сразу. У Довлатова из близких людей, с которыми он общался каждый день, был издатель Гриша Полек, который тоже давно умер. Они с ним дружили, встречались каждый день. Вот с ним-то он говорил на вы. И он гулял со своей собачкой, и всегда Гриша Полек ему составлял компанию, и в основном он занимался тем, что всё время пенял Гришу Полека за что-нибудь.

А тот был такой издатель-издатель, но терпеть не мог рассылать книги. Он выпускал книги для себя. И Довлатов его постоянно понуждал куда-то идти на почту, вообще, что-то такое сделать. Мы выпустили между прочим, вместе с Гришей Полеком и с Довлатовым, довольно небольшой альманах, « Части речи». Издателем был Гриша Полек, тоже умер.

М. ПЕШКОВА: Неужели, так много народу ушло?

А. ГЕНИС: Никого не осталось. У меня такое впечатление, что я последний из всей русской Америки. Лосев умер, это большая потеря. Лёша Лосев. Не то, что он был близким другом Довлатова, они тоже были на вы, но они очень уважали друг друга. Причём, по разным причинам. Лосев изумительный поэт ведь. Он всегда говорил тихим голосом. Он такой утонченный профессор, который написал книгу, под названием «Памяти водки». Он всё боялся, что его выгонят из университета, когда узнают, какую книгу он написал.

Довлатов ему по-моему, всегда завидовал. Потому, что Лосев был тихий, флегматичный, а Довлатов был, конечно, холерик, и Лосев очень высоко ценил Довлатова. Ну и Бродский конечно, Бродский был Богом Довлатова. А Бродский, с другой стороны, чрезвычайно высоко ценил книги Довлатова. И однажды, когда уже умер Сергей, он написал чудное эссе «Серёжа», под названием… Вот он его звал Серёжа, кстати. Обычно, его все звали… Я звал его Сергей. И Бродский написал, что: «Я ни разу в жизни не встал со стула, не дочитав книгу Довлатова. Появляется новая книга, я садился, и дочитывал, и только тогда вставал». Представляете, сколько у Бродского было книг, которые ему дарили все, кто только мог?

М. ПЕШКОВА: Кого ещё можно отнести к кругу Довлатова? Я понимаю, что этот круг очень большой.

А. ГЕНИС: Наума Сагаловского, который слава Богу, жив. Это поэт, который живёт в Чикаго, и это человек – бездна остроумия. И он умел, владел таким жанром стихотворного фельетона, который был одно время забыт, а сейчас его практикует Дмитрий Быков в "Новой газете", вот это вот примерно то же самое. И Сагаловский необычайно ловко и быстро сочинял очень смешные стихи. У него была поэма «Витязь в еврейской шкуре», которой он доводил зрителей, я сам видел, как они просто слёзы текли во всём зале. И Довлатов его обожал, и с ним был на ты. Поэтому, можно много судить об отношениях. И большая переписка с Сагаловским, он в Чикаго жил.

Он писал смешные стихи. Про нас с Петькой, он написал: «Эти тоже, Маркс и Энгельс, тоже ищут капитал». Сагаловский, а все его презирали, как газетного поэта, Довлатов защищал… Ещё еврейский юмор. Довлатов защищал его от нападок, и сказал: «Ты так же необходим, как ля в «Хованщине»Мусоргского». Он жив слава Богу, Сагаловский, в Чикаго живёт, слава Богу, ещё с нами

.

М. ПЕШКОВА: А из дальнего круга Довлатова, кто?

А. ГЕНИС: В первую очередь это Арьев, самый близкий и дорогой Довлатову человек, который в общем-то, является его душеприказчиком, который распоряжался ещё при жизни Довлатова всеми советскими публикациями. Который делал это необычайно тактично, умело. Я вообще считаю, что Арьев – один из самых благородных людей в нашей литературе. Посмотрите, как они здорово звезду схватили! Они хозяева Бродского и Довлатова. Лучшая проза, лучшие стихи. Довлатов очень высоко оценивал Арьев как друга, как надёжного человека, как порядочного человека, с чувством юмора, и молчаливого, что уже само по себе необычно. Я вообще не видал литератора молчаливым. Сам по себе знаю. Я так рад, что вот сейчас Арьев занимается всеми этими вещами. Вот так и надо, это достойная преемственность.

М. ПЕШКОВА: А кто ещё составлял дальний круг Довлатова? И составляет…

А. ГЕНИС: Юнна Мориц была его приятельницей, приезжала. Мы водили её как раз на концерт джаза. Довлатов хвастался джазом, как будто бы он сам его сочинил. Он говорит: «А ты послушай здесь. Послушай там». Был такой фестиваль, где целое поле было джаза. Вообще, Довлатов знал всех советских писателей. И когда они приезжали в 90-е годы… В 90-м году он уже умер. Ну, скажем, в 88-89 году, когда перестройка была уже вовсю, то все советские писатели приезжали в Нью-Йорк, и все они приходили на радио «Свобода», давать интервью, и заработать немножко денег.

Даже не немножко а множко, потому, что по тем временам доллар был очень выгоден. Довлатов всех их знал. Знал, кто что написал, кто они такие. А я не знал ни одного. И я всё время смотрел в литературную энциклопедию, кто эти люди, с которыми ему предстоит беседовать у микрофона. И они все были такие либералы, но у каждого было написано, что в своё время, он написал книгу стихов «Считайте меня коммунистом».

Довлатова это нисколечки не смущало, он вообще очень относился, я бы сказал, не брезгливо к советским писателям. И когда кто-то ему сказал, знаменитая была сцена: «Я не продаюсь». А Довлатов ему говорит: «А вас покупали»?

Он очень ценил ленинградских писателей, старшего поколения. Например, Израиля Меттера, или Дара, Давида Дара. О Давиде он очень хорошо написал, и Панову кстати, он высоко ценил. Он мне говорил: «Вот я… Панова такая интеллигентная женщина… Мне казалось всё это безумием, потому, что я считал, что советские писатели все генералы, и все КГБ. Конечно, я был идиотом, и не понимал всей этой советской жизни. Всё-таки, я очень (неразборчиво) уехал». А Довлатов всех хорошо знал. И он говорил, что Дар, например, человек высочайшего благородства. И он очень высоко, хорошо говорил о писателях старшего поколения, никогда их не попрекал советской властью.

М. ПЕШКОВА: По-вашему, много осталось не изданного Довлатовского?

А. ГЕНИС: Нет, практически всё сейчас вышло. Не вышли его радиоматериалы, радиоскрипты. У нас называются в нашем жаргоне – это скрипты, я не знаю, как у вас это называется. И их очень много, они все собраны. Потому, что Довлатов каждый свой текст подшивал в такую огромную, черную книгу. Он очень любил канцелярские принадлежности. Просто умирал, когда видел какую-нибудь ручку, бумагу, амбарную книгу. И он всё это собрал. Но следует ли это печатать? Я, честно говоря, не знаю, я далеко в том не уверен. Сам он такие вещи печатать не любил, а если печатал, то всегда подписывался не фамилией, а псевдонимом С. Грачев. Если уже нужно было, он писал С.Д. А потом говорил: «Это Крищен Диор». Потом онвставлял, как всегда, чтобы шутка не пропадала. Это он знал цену ремеслу, и никогда не давал пропасть хорошей идее. Вот, так что, радио его осталось не опубликованным. И эта книга, о которой я говорил. Но ведь Довлатов довольно строго распорядился своим наследием, так что надо уважать его волю.

М. ПЕШКОВА: На конференции союза писателей Эстонии, выступила Таллиннская коллега и писатель, Елена Скульская.

Е. СКУЛЬСКАЯ: Лихорадка чуть повышенной температурой градуса отношений сопутствовала его творческому состоянию. Это выражалось в том, в быту, например, что он всегда старался занять какую-то очень неудобную позу на стуле. Сесть в кабинете редакционном, он работал в отдела информации, и в редакционном кабинете он выбрал стол, дверь была всегда открыта, напротив был мужской туалет, где дверь тоже была всегда открыта. Это было самое неприятное место в редакции. И напротив, заведующая отделом Инна Иосифовна Гати, которая всё время его попрекала отсутствием трудового энтузиазма. Вот выбрать именно это место, сидеть и слушать все рассуждения в отделе. И когда он выходил в коридор, то все обращали внимание, что он вышел и не работает в это время. Меня поразило, когда в скорее после его смерти я приехала в Нью-Йорк, и была у него дома, то Нора Сергеевна, его мама, показала, где он сидел незадолго до смерти и работал, это тоже жутко неудобное место. Спиной к двери, и дома уже нельзя было курить, и нужно было выходить на лестничную площадку курить. И это он делал каждые 5-7 минут. То есть, вот писать, потом выбегать, 7 минут курить, прибегать, и писать дальше. И это абсолютно мне кажется, такое нормальное состояние неудобства для человека, который всё равно сейчас, в эту минуту уезжает. Потом, я стала с этой точки зрения пересматривать письма, и нашла очень много подтверждений этому, Вот этому перронному состоянию, что ещё не попался, но сейчас попадусь. И думать о калориях и полуботинках, безумие в этом состоянии. Пишет Довлатов почти в каждом письме на разные лады, повторяя вот это выражение. Таллин я думаю, давал ему, то длительное ощущение отсрочки, которые может быть, не давали ему другие города. Во-первых, в Таллине его сразу и охотно приняли на работу в редакции. И более того, он дослужил однажды до отпуска, что с ним было по-моему, как он уверял, один раз в жизни. И когда наступил отпуск, он на следующий день пришел в редакцию, и сказал: «Клянусь вам, Лиля, не может быть, чтобы в этой стране кто-то платил деньги человеку, который не приходит на работу. Я всё-таки буду приходить, потому, что такого не может быть». Но тем е менее, до этого он доработал. И вот здесь, в этом зале, состоялось его первое выступление в Таллине. Мы с Сергеем сидели в предпоследнем ряду вот этого самого зала. Он пришел к литературному консультанту союза писателей, Борису Штейну, который прочтя рассказы Довлатова, ища какой-то правильный подход к начинающему литератору, будучи сам флотским поэтом, и автором уже двух сборников, после долгих размышлений, сказал ему так: «Я верю, Сергей Донатович, наступит день, когда мы сможем с вами говорить на равных». И пожал ему руку, что было высочайшей честью. После чего, Довлатов был включен в список начинающих писателей-юмористов, которые должны были выступать вот на вечере здесь, в этом доме. С предпоследнего ряда, он подошел сюда к трибуне, и сказал: «Здравствуйте, я был женат 2 раза, и оба раза счастливо». И зал замер в тишине, раздраженный и загадочный, и все друг у друга спрашивали, что он там сказал. «Я вижу, вас не интересуют подробности моей биографии, вы хотите что-то связанное с юмором. Самый смешной рассказ. Который я читал за всю мою жизнь, это «Бобок» Достоевского». Сейчас так вспоминается, что его выступление не имело большого успеха, потому, что выступали настоящие юмористы, вызывающие в зале приступы хохота, чего не удостоился Сергей. Но, тем не менее, это такое включение в литературную жизнь, которой он очень дорожил, как регулярностью сосуществования писателей, здесь в этом доме состоялось. Ну, а потом уже началась всем нам известная история с его книжкой, которую вот мне очень хочется представить, Эльвиру Михайлову. Она здесь, она была редактором этой книжки. Я прекрасно помню, как Серёжа, после первой встречи с Валей, пришёл в дом печати, мы сели в лифт, чтобы поехать в редакцию. Я сказала: «Серёжа, ну как Эльвира, как встреча»? Он сказал: «Вы знаете, я шел и был полностью уверен, что придёт какая-нибудь дама, которая скажет, что нужно дружить семьями. Вообразите себе, этого не произошло. Просто пришла интеллигентная женщина. Может ли это быть? Может быть, мне показалось? Но не показалось». И я знаю, что Эльвира, и все это знают, до последнего насколько это было возможно, боролась за то, чтобы эта книга вышла, так же, как и (неразборчиво), который по счастью, по-прежнему живёт в этом доме. Это была вот такая вот иллюзия, что ещё не поймали. Конечно, разоблачат очень быстро, но ещё не теперь. Ещё был момент замечательный, это рассылание рукописей в редакции, которые Сергей очень любил, потому, что ответ приходил не сразу. И чем дольше ответ не приходил, тем больше было надежды, что он придёт положительным, хотя он положительным придти не мог. Но чем дольше не отвечал, скажем, «Новый мир», не отвечал по 2-3 месяца, более близкий журнал отвечал быстрее, но тоже всё-таки, не сразу. Вот тогда я помню, кажется, Сергей мне объяснял, что самое главное, в начале, если написано, что ваше произведение нам очень понравилось, можете Лиля дальше не читать. Значит, печатать не будут. Значит, дальше станут объяснять: «Ваше произведение очень понравилось, но к великому сожалению, именно на эту тему в нашем редакционном портфеле лежит 16-ть романов, 12-ть повестей и 2 пьесы, поэтому, мы не можем вас поставить даже в очередь через 20-ть лет, на какой-нибудь год». Но вот ведь бывают счастливые ситуации, когда открываешь письмо, и там написано, что: «Чудовищность ваших сочинений не знает сравнений ни с чем, ваш текст – это воплощение пошлости, бездарности…», и так далее». Дальше пишется: «В виде важности темы, и необходимости отметить именно таким произведением, надвигающееся какое-то событие, мы вынуждены скрепя сердце, и превозмогая отвращение, ваш рассказ напечатать». И такие инциденты, такие случаи, тоже происходили в его жизни. Но вот мне хотелось бы всё-таки подчеркнуть, это может быть одна из лучших метафор о нашей жизни, которую мне доводилось вообще прочесть. Я как-то вдруг сегодня это поняла, что все мы на самом деле живем, как человек, обокравший сберкассу, но ещё не попались.

М. ПЕШКОВА: Много говорили о книге Довлатова «Компромисс». Это написано им о Таллине. Но это иной рассказ.