Послевоенная Москва, учеба в МГУ, встреча с Синявским - Мишель Окутюрье - Непрошедшее время - 2014-04-20

МАЙЯ ПЕШКОВА: С почетным профессором Сорбонны свыше 3-х десятилетий проработавшим в старейшем университете, известным историком литературы и переводчиком на французский Мишелем Окутюрье продолжаем разговор о путях постижения нашей литературы.

МИШЕЛЬ ОКУТЮРЬЕ: Довольно быстро стали устраивать курсы русского языка в лицее. Я потом ходил на курсы русского языка в лицей, где мне преподавал. Он известный среди русистом более-менее. Он был преподавателем немецкого языка, который был в плену в Германии вместе с русскими и научился русскому языку там. Собственно русский язык… говорил довольно плохо. Он знал грамматику, преподавал грамматику, произносил очень плохо, никогда не знал, куда поставить ударение. Я помню, что у него был под столом словарь, где он искал быстро ударения, когда надо было. Ну, в общем, это был один из тогда редких… Потом уже, когда я попал уже в университет, стал заниматься серьезно русским языком, то уже нас было довольно много, которые занимались русским языком. Потом была заведена agregation de Russe. Agregation – это высшая ступень преподавателей средней школы, которые… Это конкурс такой. Он трудный. Давал в 52-м году. Для русского языка существовал недавно. Но уже начали появляться молодые преподаватели русского языка. И я оказался в 52-м году, я попал по конкурсу в école normal supérieur. Это у нас тоже считается очень престижной школой. И есть и гуманитарные, и научные отделения. Те, которые попадают в эту école normal supérieur, они готовятся именно к таким конкурсам для преподавания в средних школах. И они, конечно, часто готовятся одновременно к научной работе. Для студентов, которые попадают в это заведение, есть правило, что если они выбирают какой-то иностранный язык как свой основной предмет, то они должны провести минимально один год за границей в той стране, язык которой они учат. В 52-м году, когда я сдавал конкурс для поступления в эту школу, нас было двое, которые сдавали по русскому языку, и которые оба попали по этому конкурсу. Тогда управление этой школы стало хлопотать для того, чтобы получить возможность послать нас в Москву.

М. ПЕШКОВА: Кто был 2-й?

М. ОКУТЮРЬЕ: Фриу, Клод Фриу. Он долгое время преподавал в Вессель. Сейчас он, во-первых, на пенсии. Во-вторых, он болен. И это был 54-й год сразу после смерти Сталина. И стали, по-моему, тогда налаживать какие-то дипломатические контакты между Францией и Советским Союзом. И был подписан договор по обмену студентами. И мы вместе с Фриу были первыми французскими студентами, которые попали в Москву по официальному обмену. Это был мой 1-й год в Москве. Я уже говорил, писал, читал и так далее довольно хорошо, поскольку все-таки не забыл того, что я выучил в Москве еще ребенком.

М. ПЕШКОВА: Где Вы жили в этот период в Москве?

М. ОКУТЮРЬЕ: Это только что открылось общежитие на Ленинских горах.

М. ПЕШКОВА: В этом здании, которое называется…

М. ОКУТЮРЬЕ: Крокодил. Тогда его еще так не называли. Ну, в общем, я был одним из 1-х наемников этого «Крокодила». Да.

М. ПЕШКОВА: Уже работало метро «Университет», станция?

М. ОКУТЮРЬЕ: Нет, нет. Метро…

М. ПЕШКОВА: А как Вы добирались из центра?

М. ОКУТЮРЬЕ: На автобусе. Были два пути: один – через Киевский вокзал, а 2-й – через Октябрьскую площадь. Две линии автобуса. Но это было довольно длинное путешествие.

М. ПЕШКОВА: В чем заключалось Ваше пребывание в Москве? Сидели в библиотеках и читали книги?

М. ОКУТЮРЬЕ: Да, в общем, да. И ходили на лекции, потому что нас зачислили, когда мы… Это была тоже целая авантюра, потому что такого прежде еще не было. Ни с французской стороны, ни с русской не знали к какой категории нас зачислить. Французское посольство, французский культурный атташе, который за нами приехал на аэродром, когда мы прилетели, он нас привез в гостиницу «Метрополь». Это был собственно единственный путь, который он нашел. Нанял для нас комнату или уже была нанята комната, сказал: вот сейчас вы должны пойти в университет и там записаться и так далее.

М. ПЕШКОВА: Кто был этот культуратташе? Как его фамилия?

М. ОКУТЮРЬЕ: Назывался Кайм, Кейм. Он был специалист по фотографии.

М. ПЕШКОВА: Простите, а кто тогда был послом?

М. ОКУТЮРЬЕ: По-моему, Жокс. Один из Жокс, потому что их было несколько. Да. Луи Жокс. По-моему, это тот, который потом стал министром.

М. ПЕШКОВА: И как все было дальше?

М. ОКУТЮРЬЕ: Мы вместе с Фриу сходили в университет. Конечно, это было совсем недалеко. Это было старое здание университета. Но мы не знали к кому обратиться, что делать. Я помню, что когда вошли в университет, мы сначала вошли в ту дверь, которая на уровень пола. Это был… Какая-то столовая там была или кухня, или что-то в этом роде. И мы стали объяснять, что мы французские студенты и так далее. На нас открывали такие глаза. И в конце концов мы все-таки попали в иностранный отдел, и там уже стали нас спрашивать, что мы хотим и так далее. И нас определили на 2-й курс университета. Мы выбрали те лекции, которые мы хотели слушать. Мы, значит, пришли на лекцию, на нас тоже все смотрели так! Потом мы познакомились с другими студентами. Это были студентки. Тогда мальчиков было очень мало. По-моему, всегда на филфаке было больше женщин, чем мужчин.

М. ПЕШКОВА: Кто Вам читал лекции?

М. ОКУТЮРЬЕ: Есть такой Минченко. Это был типично…

М. ПЕШКОВА: Типичный представитель трети той эпохи. Да.

М. ОКУТЮРЬЕ: Да, он читал лекции, он собственно о советской литературе. Потом мы ходили к Поспелову, теория литературы. Это было интереснее. У него была философия собственно, эстетика. Ничего собственно. И потом я стал ходить, но это, по-моему, я тут не знаю. Может быть, я путаю. Да, потому что я еще попал, вторично попал, после того я вернулся на год в Париж. Здесь я сдавал экзамены и потом получил стипендию еще на один год. Это было в 55-56-м. Тогда я познакомился с Пастернаком. И тогда я ходил к Гудзию.

М. ПЕШКОВА: Гудзий. Да.

М. ОКУТЮРЬЕ: Николай Каллиникович Гудзий. И там я познакомился – это был у него семинар – с молодыми критиками моего поколения. Там был Лакшин, там был Олег Михайлов. Кто еще? И был Марк Щеглов.

М. ПЕШКОВА: Да.

М. ОКУТЮРЬЕ: О которым…

М. ПЕШКОВА: Да, Лакшин писал.

М. ОКУТЮРЬЕ: Он умер вскоре после этого. Он был калека, ходил с большим трудом. У меня с ним были очень хорошие отношения. Мне он был очень симпатичен.

М. ПЕШКОВА: Он был интересен как собеседник?

М. ОКУТЮРЬЕ: Да, да, очень. Это было время… Все-таки в 54-м году у нас отношения были совершенно на бытовом уровне. По-моему. Не смели наши друзья-студенты, особенно студентки, нас ни о чем спрашивать о Франции. И мы не смели проводить никаких сравнений, ничего говорить. Мы понимали, что мы совершенно в другом мире, что то, что мы можем сказать о своей жизни и так далее, предполагая какие-то непредставимые для них понятия. Собственно им трудно объяснить, что… Особенно я должен сказать, у меня все-таки был какой-то опыт советской жизни. Я понимал, что там все по-другому. В бытовом отношении это было совсем не сопоставимо. Не было торговли, не было. Для нас улицы – это магазины, там собственно кроме больших гастрономов и так далее не было. Жизнь на улицах совершенно другая. Машин было очень мало, почти только грузовики и так далее. Так что, правда, тут я, может быть, немножко путаю 54-й год с первым 45-46-м, когда все ходили в телогрейках и валенках собственно. Одежды не было у всех. Ходили очень бедно одетые. В 54-м было все-таки по-другому. Но, тем не менее, было в одежде, во внешнем виде было тоже совершенно несопоставимо. Было какое-то однообразие в одежде, во внешнем виде. Так что у нас в это время не было никаких таких… Мы не доходили до проблем, не говоря уже даже о политических, но философских, мировоззренческих. Я, по крайней мере, боялся входить в эти области. По-моему, мои собеседники тоже ни о чем меня не спрашивали.

Мне запомнилась Москва, правда, я приезжал из Каира. Полный контракт, конечно. Мы приехали в какой-то дождливый день. Все очень серое, ну, довольно грязное, я бы не сказал, но особенно серость, конечно, и мрачное немного. Вид города был довольно мрачный. Машин было… Ну, конечно, по кольцу ездили машины, но не очень много. И люди по улицам, очень большие толпы. И люди очень плохо одетые. Я помню особенно, конечно, ушанки, которых я вообще не знал. Но потом…

М. ПЕШКОВА: Фуфайки.

М. ОКУТЮРЬЕ: Телогрейки. Фуфайки. Да. И валенки. Люди были обуты. Это было зимой, конечно. Поздней осенью и зимой люди все ходили в валенках и калошах, и телогрейках. Для меня это все, конечно, толпа, конечно, не все были так одеты. Вот собственно мое воспоминание о московской улице.

М. ПЕШКОВА: А транспорт?

М. ОКУТЮРЬЕ: Были трамваи, которые очень громко звучали. Начиналось метро. Метро было только при начале. Я помню, что меня мальчики-товарищи возили покататься на метро, посмотреть новые остановки. Вот все, конечно, эти остановки были тогда разные. Ну, собственно архитектурными памятниками. Мы ездили, смотрели повстанцев. Но в метро тоже были огромные толпы. И у меня было впечатление, что, в общем, не влезу в вагон, когда я ходил, была толкучка огромная. В трамвае тоже. Люди висели на трамвае. И я даже на трамвае не осмеливался ездить, не пройду.

М. ПЕШКОВА: И люди висели на подножках трамваев?

М. ОКУТЮРЬЕ: Не на подножках, но, в общем, трамваи были настолько… они держались у ворот один за другим. В общем, у меня было впечатление, что они висели на дверях.

М. ПЕШКОВА: Ваш отец, наверное, был человек верующий. Он не был коммунистом?

М. ОКУТЮРЬЕ: Нет, он был… В молодости он был коммунистом. Да, потом он довольно быстро в 30-е годы вообще уже не входил в партию. Он критически, конечно, относился к тому, что мы застали в Советской России в 45-44-м году. Но никогда не враждебно. Ему было, я бы сказал, скорее симпатичное отношение к России как у бывшего… Он, конечно, ушел от коммунизма во время процессов, наверное. Процессов 30-х годов, когда стал ясен тоталитарная сторона советского строя. Да.

М. ПЕШКОВА: О чем он писал?

М. ОКУТЮРЬЕ: О чем он писал…

М. ПЕШКОВА: Как журналист.

М. ОКУТЮРЬЕ: Он был корреспондент. У него был один сотрудник. Они все утро прочитывали газеты и потом оттуда старались что-нибудь вытянуть, но, конечно, мне кажется, что у него было не очень интересная… немного предметов интересных для корреспонденции.

М. ПЕШКОВА: В его корреспонденциях упоминаются какие-то известные фамилии в России, известные имена.

М. ОКУТЮРЬЕ: Вот этого я не знаю. Но поскольку это было агентство, то я думаю, это корреспонденции были такие безымянные, не личного характера. И если он о ком-то говорил, это скорее, если о них говорила советская пресса.

М. ПЕШКОВА: Вы, дети, никогда не слышали никаких разговоров в семье о ситуации в России? То есть отец с матерью при вас об этом не говорили?

М. ОКУТЮРЬЕ: Отец говорил немножко, но не очень много, когда все было очевидно. Понимаете? Что, в общем, это несвободная страна. Я помню свои разговоры с мальчишками. Я помню даже, у меня был один… Мы получали французскую прессу по дипломатической службе, и был такой журнал, который давал – он потом перестал существовать – который давал, в общем, какие-то выдержки из всей прессы и в частности карикатуры. И я помню, что был, например, один журнал, где была карикатура такая очень дружелюбная к советскому… где было видно, как Сталин подкашивает ноги Гитлеру серпом и бьет его по голове молотом. Но это была карикатура на Сталина. Когда я это показывал своим друзьям, ребятам, они говорили: «Ух! Подлецы!» То есть они видели только то, что, в общем, это карикатура на Сталина, даже если эта карикатура, которая изображает его в положительном виде. И у нас даже был однажды такой спор. Я осмелился сказать… Вот это, по-моему, такое единственное воспоминание. Я осмелился сказать, что Сталин – диктатор. Наверное, я это слышал дома. Наверное, от отца, из его разговоров. И они на меня страшно обиделись и решили уже со мной ничего говорить, не играть и так далее. Потом они быстро об этом забыли. И мы стали опять играть нормально. Но я потом… недавно, несколько лет тому назад один из моих тогдашних друзей, такой ребенок моих лет, 12-13 лет, такой Юра Кац, он оказался потом эмигрантом. И он как-то меня разыскал по фамилии, поскольку я профессор и так далее. Он мне написал сюда, и я потом ездил в Америку и с ним встречался. И он мне рассказывал, он очень хорошо помнил этот эпизод. И он мне рассказывал, что они потом между собой, эти мальчишки, которые обиделись на то, что я сказал, что Сталин – диктатор, они между собой стали разговаривать, и они решили, что не я виноват, что это просто у меня такое образование, что меня научили так говорить. И они решили, что надо не обижаться на меня, а меня воспитывать. Вот этого я не помню, как происходило это воспитание, ну, вот это собственно намек на то, что я слышал дома, наверное, то, что Сталин – диктатор.

М. ПЕШКОВА: Почетный профессор Сорбонны, президент Славянского института в Париже, профессор Мишель Окутюрье на «Эхо Москвы» в «Непрошедшем времени».

М. ОКУТЮРЬЕ: Еще другой эпизод. У нас появилась домработница, такая, наверное, 16-летняя девушка, очень молодая из какой-то деревни, недалеко от Москвы. Ее рекомендовала родителям жена сотрудника моего отца, которая была советская. Сотрудник моего отца был Жону, он приехал в Москву спортсменом, остался там, потом женился на дочери какого-то маршала от музыки и остался там в Москве. Так что он, в общем, принадлежал к кругу московской такой элиты, привилегированной. И он был сотрудником отца. По-моему, его жена рекомендовала моей матери вот эту девушку, которая пришла к нам совершенно простенькая такая деревенская девочка. Я помню, что она, когда мы вечером уходили, нам пришлось однажды всей семьей пойти в театр, она страшно испугалась, что не хочется оставаться одной в квартире. Вот она говорила, а если… Мы, в общем, говорили, что ничего не произойдет, дверь заперта. А она говорила, а если я вдруг пойду в комнату, и там кто-то сидит. И потом я помню, что 1-е, когда перед домом были эти светофоры, зажигались красный, зеленый и так далее, и были лужи, когда дождь, она вдруг бежала в комнату и говорит: там пугают. У нее были лучшие отношения с моим братом, который моложе меня на 4 года. Ему было тогда 8 лет и приблизительно такой же умственный возраст, чем у нее. И она писала на стену: Юра – дурак. Вот так. Но что-то было… Отец меня предупредил, что мы как-то однажды играли с газетами и что-то, по-моему, вырезали из газет и что-то такое, и он сказал, что не надо там портрет Сталина, и что не надо, это опасно. Она, может, это увидеть и донести.

М. ПЕШКОВА: Вы думаете, она не была связана с КГБ? Не КГБ вам ее подослало?

М. ОКУТЮРЬЕ: Я не думаю… Ну, может быть, если КГБ, то непрямо, потому что она была совершенно такой простенькой деревенской девочкой. Она потом рассказывала, что она добилась освобождения из своего колхоза за то, что председатель колхоза ее обязывал напилить сколько-то, не знаю, дерева. И после этого она получила вот разрешение собственно выписаться из колхоза и пойти в город на заработок. Никогда до этого не выезжала из этой своей деревни. Это была совершенно такой простой… примитив она была почти дикого состояния.

А в 56-м году стало все по-другому. Особенно, конечно, во время и после 20-го съезда, когда уже все собственно стали разговаривать, и как раз в это время я узнал, что наш главный такой собеседник собственно в 54-м году был такой Лева, Лев Антопольский. Не Антакольский, Антопольский. Который потом стал критиком. Но он умер довольно рано. Он одно время и работал критиком, по-моему, в «Новом мире», кое-что там стал писать, какие-то рецензии и так далее. И он мне представился. Я после 1-го этого пребывания в Москве написал статью под заглавием «Portrait des étudiant soviétique». Я взял именно его как тип, пример советского студента. И тут я говорил, главное, что поразительно то, что для них не существует тех проблем, которые существуют для нас: проблема о смысле жизни, проблема о самоопределении. И я об этом говорил совсем не критически, а как бы почти восхищаясь уравновешенности советских студентов, для которых не стояло никаких таких проблем. Все у них было заранее известно, определено, их будущее было совершенно ясно. Они знали, что они получат после того, как они сдадут диплом. Для меня вот этот Лев Антопольский стал примером такого, в общем, советского студента, довольного своим состоянием. А потом в 56-м году во время 20-го съезда, когда я его посетил опять, я узнал, что у него часть семьи была репрессирована, что он в 54-м году ни о чем, конечно, не стал бы с нами говорить, а в 56-м… собственно меня это как-то… обобщил как-то это наблюдение. Мне показалось, что собственно та Россия, которую я узнал в 54-м году – это какая-то поверхность, за которой главное я не узнал столько… собственно надо было или нужно было показать иностранцу. Но я боялся, что немножко. Я боялся, потому что я знал, что это все-таки такая система жесткая. Я не хотел попасться им в какую-нибудь провокацию. Так что я был очень осторожным. Узнал только такой, как я Вам говорил, только какую-то поверхность советской жизни в 54-м.

М. ПЕШКОВА: А романов не было с русскими девушками?

М. ОКУТЮРЬЕ: Нет. Ну, были. Это в 56-м, скорее. Были, но такие небольшие, такие короткие и ничего такого…

М. ПЕШКОВА: Многообещающего.

М. ОКУТЮРЬЕ: Да.

М. ПЕШКОВА: Я хотела спросить о Владимире Лакшине.

М. ОКУТЮРЬЕ: Да?

М. ПЕШКОВА: Это был блистательный критик.

М. ОКУТЮРЬЕ: Да, да.

М. ПЕШКОВА: Как долго была у надежды…

М. ОКУТЮРЬЕ: Да, я его знаю главным образом, потому что… лично я его не очень хорошо, просто мы встречались на этих семинарах. У Гудзия я слышал некоторые его выступления. Я слышал, что он говорил Гудзию сразу же после доклада Хрущева, и там его как читали, этот доклад, в партийных собраниях и так далее. По-моему, он объяснял, говорил Гудзию, как в библиотеке обнаружилась масса книг с вычеркнутыми страницами и так далее, потому что так уничтожали до этого в библиотеках какие-то издания собственно.

М. ПЕШКОВА: Какое впечатление у Вас осталось от Гудзия самого?

М. ОКУТЮРЬЕ: Хорошее. Хотя тоже были не очень близкие отношения. Он такой очень привередливый был, интересный. Но это был семинар, так что там выступали главным образом студенты, он просто делал какие-то замечания. Да, я забыл сказать, конечно, ну, это уже относится ко 2-му пребыванию. Уже в 54-м году я познакомился с Синявским. Мы вместе с Клод Фриу, мы ходили, значит, на лекции. И нам кто-то сказал, что есть интересные спецкурсы о символизме, которые читает молодой преподаватель Андрей Синявский. И мы стали ходить на его семинары, которые нам показались очень интересными, но главным образом потому, что он касался тем, которые как-то были вне официального… Минченко говорил о Горьком и о Маяковском, и все. О другом он собственно ничего не говорил. Тогда как Синявский говорил о Блоке, о Брюсове и так далее. Собственно нам на это было гораздо интереснее, конечно… И потом и как-то в конце одной из этих лекций с ним познакомились, и он пригласил нас… Мы ему рассказали, потому что у нас тоже были свои темы. Мы приехали, у нас было задание такое по нашему Сорбонскому курсу мы писали дипломную работу. Фриу, мой коллега, писал о Маяковском, о рекламе Маяковского, и я писал… У меня тема была «Русская поэзия времен революции». Это очень широкая тема. Я собственно хотел поэзию 17-го, 1-х лет революции. Это было слишком, конечно. Но по поводу этой темы я познакомился с поэзией Пастернака. И, значит, мы об этом сказали Синявскому, который нас пригласил к себе на дом, на консультацию. И мы стали приходить регулярно к нему. Он жил около Арбата, в Хлебном переулке. И у него там был подвал. У него был кроме комнаты наверху, где надо было к нему звонить 7 раз по расписанию на двери. Он нас принимал в этом подвальном кабинете, где я обнаружил… Кстати, да, это интересно, потому что я там обнаружил, что у него был внизу шкаф, те книги собственно и там была целая полка книг по искусству на французском языке. В общем, не стал его спрашивать откуда, хотя я понимал, что его очень интересует современное искусство. Это была одна из главным тем наших разговоров, потому что мы чувствовали, что у него все-таки не совсем ортодоксальные взгляды на искусство, на литературу. Он был всегда очень скромный, говорил мало. Мы понимали, конечно, что у него несколько другие вкусы, оценки и так далее. А потом, когда уже в 56-м году я приехал во 2-й раз, это было в конце 55-го года, один из первых моих выездов, выходов после приезда была какая-то премьера какой-то пьесы, по-моему… в Малом театре. По-моему, это было в Малом театре. Да. что-то Островского, не знаю. Не помню точно, что это было. Вдруг вижу рука об руку Андрея Синявского и Элен Польскую. Она попала в Москву в 55-м. Ее отец был военно-морской атташе. Ее отец был адмиралом. Военно-морской атташе, он тоже интересовался Россией давно, и его послали туда. Она получила тогда разрешение учиться в Московском университете. Это очень редко, конечно, для иностранца и тем более для иностранного дипломата. Ну, в общем, получила это разрешение и там она познакомилась с Синявским, с которым она сохранила отношения… Об этом, кстати, Синявский рассказывает в одной из своих книг, которая тоже построена, как все то, что он писал, очень автобиографически с каким-то таким гротескным уклоном, но, тем не менее, где он рассказывает о том… Это была целая авантюра, потому что его приглашали в КГБ для того, чтобы он давал какие-то указания собственно дочери. И он как будто согласился, но одновременно говоря, что его принудили к тому, чтобы какие-то показания. Все вышло почти фантастически. Он опять рассказывает уже после того, как Элен выехала из Москвы с отцом. Отец, по-моему, был назначен в Вену. То Андрей Синявский был послан под предлогом какого-то частного путешествия туда, чтобы как-то компрометировать ее. И он ездил туда в самом деле, встречался в Вене с дочерью французского военно-морского атташе. Она, конечно, об этом все знала, и когда он приехал сюда, уже все было ясно. У них не было никаких по этому поводу никаких разногласий.

М. ПЕШКОВА: Почетный профессор Сорбонны, историк и переводчик русской литературы Мишель Окутюрье, вспоминая Москву 40-х и 50-х. Звукорежиссер – Антон Морозов. Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».