У покровских ворот (повтор цикла от февраля 1999 года) - Олег Басилашвили - Непрошедшее время - 2014-09-28

МАЙЯ ПЕШКОВА: Совпали две даты: 80-летие Олега Валериановича Басилашвили и открытие после 3-летней реконструкции Большого драматического театра. На групповой фотографии сотрудников БДТ в праздничный день увидела Маринику, внучку актера. Да как ее не узнать? Повзрослевшую нашу девочку, дочку любимой коллеги Ксении Басилашвили. Вот и вспомнился промозглый день, когда была гостьей в столичной квартире Олега Валериановича у Покровских ворот. С юбилеем, Олег Валерианович! Повторяю программу «Непрошедшее время» от февраля 99-го года.

Олег Басилашвили – москвич. Он родился у Покровских ворот в семье известного лингвиста, создателя словаря Пушкина Ирины Сергеевны Ильинской. Из воспоминаний Олега Басилашвили.

ОЛЕГ БАСИЛАШВИЛИ: Вот эта квартира, в которой мы с Вами сейчас находимся, она была куплена моим дедом в тысяча девятьсот, кажется, 11-м или 10-м году. Жили они до этого на Солянке. На Солянке произошла трагедия – умер брат моей мамы совершенно неожиданно и быстро. Ну, и поэтому семья в панике переехала с того места вот сюда. Квартира из 4-х комнат. Она считалась не престижной особенно. Дедушка мой был московский архитектор церковный, в основном церковный, но и такой мирской тоже. Он окончил школу живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой с малой серебряной… с большой серебряной медалью. Сначала с малой, потом остался еще на 1 год, чтобы получить золотую, но на золото не потянул. Вот получил большую серебряную медаль. Вся его родня происходила от попов, от священников. И мой прадед и прапрадед, и прапрапрадед, все они священники московских и ближнемосковских церквей. А бабушка моя, она епархиалка, тоже из такого рода семьи. Воспитывалась в епархиальном училище. Поэтому в основном, так сказать, был такой православный священнический союз. Дед мой окончил духовную семинарию. Но когда настал черед ему брать приход, он должен был жениться обязательно. Ему очень не понравилась поповна, которая была предназначена ему в жены. А у него была тяга к рисованию, поэтому он пошел к моему прадеду и сказал, что родитель – он так его называл, – родитель, я не хочу быть священником, меня тянет вот архитектура, рисование. Ну, тот сказал: «Я тебя на это благословляю. Но денег, уж ты извини, я тебе не дам, потому что мне еще надо 4 дочери и 3 брата, их надо тоже воспитывать. Я тебе образование дал, теперь уж крутись, как хочешь». Дед стал крутиться. Ночами он калькировал. Вообще и женился вот на моей бабушке, родился ребенок, калькировал. Какой-то дом они наняли 2-этажный. Там, где ЦК КПСС бывшее ныне, президентская администрация. Там, значит, они сдавали этот дом что-то. В общем, крутились, как могли. В результате он, в общем, стал уважаемым архитектором. Даже получил звание потомственного почетного гражданина города Москвы, за что на Лубянке в свое время был жестоко избит и подвергался репрессиям. Правда, был выпущен в результате оттуда.

М. ПЕШКОВА: Олег Басилашвили в программе «Непрошедшее время» на радио «Эхо Москвы».

О. БАСИЛАШВИЛИ: Когда моя мама в 917-м году после революции их уплотнили, эту квартиру. И она превратилась в коммунальную. Была поселена сюда акушерка Леперинского родильного дома, который тут находится напротив, Марья Исакиевна Хоргес и семья рабочих: Настасья Васильевна Маркова, Константин Федорович Муравьев, их мать Агаша и кот Барсик. И моя семья, состоявшая из дедушки, бабушки, мамы. И еще жила с давних времен то ли горничная, то ли фрейлина, от которой они потом уже избавились. Дом внизу, значит, вот лестница, по которой Вы не пошли, она была покрыта ковром. Внизу стоял швейцар Парфен Назарович. На 2-м этаже был диван с отделениями для галош, для зонтов. Пальма там стояла. В общем, все как полагается. Но потом постепенно как в доме у профессора Преображенского у Булгакова все это исчезло. Галоши были сворованы новой властью. Ковры тоже реквизированы. Люди заходили, стали мочиться в этом парадном. Ну, все как полагается. Ну, вот с этими двумя семьями очень наши сдружились. И квартира из коммунальной… собственно оставалась коммунальной она уютную братскую квартиру, коммуналку. Ну, вот до сих пор эта квартира и есть коммунальная. Все старые жильцы уже померли кроме меня одного, который здесь родился в 34-м году. Живут другие люди. Но когда я выхожу на кухню курить или там что-нибудь чай кипятить, то мне всегда приятно, потому что приходят люди, о чем-то мы говорим, так сказать, какая-то такая старомосковская коммунальная жизнь.

Мама моя решила поступить в университет. Она сразу как-то воспылала любовью вот к языку, к филологии, к лингвистике и так далее. Решила поступить на филологический факультет Московского университета. И она поступила туда, сдав экзамены. Но когда выяснилось, что она дочь почетного гражданина города Москвы и не является дочерью рабочего или крестьянина, ее в университет не приняли, не зачислили. Она была очень расстроена, видимо, плакала, пришла к моему деду и говорит: «Как же быть мне? Вот так и так, не принимают меня в университет, потому что ты у меня, значит, архитектор». На что он сказал: «Доченька, а тебе что важно? Знания получить или диплом?» Она сказала: «Знания, конечно». «Ну, так иди, ходи на эти лекции, сиди на них и получай знания. А там видно будет». И стала мама ходить в Московский университет на все лекции, стала одной из лучших студенток. И как-то так все к ней привыкли, что считали ее студенткой университета чуть ли не до 3-го курса. А где-то на 3-м или в конце 2-го выяснилось, что она не студентка. Ну, и профессура просто зачислила ее в качестве студентки, и она окончила Московский государственный университет, в котором она познакомилась с моим отцом. И, значит, в результате появился я на свет. Такова была ее такая студенческая судьба. Наш соседка Настасья Васильевна Маркова, которая в свое время была вселена в 17-м году, которой, к сожалению, сейчас уже нет на свете, – царство ей небесное, – часто роптала на то, что дескать вот ты, Ирина, у тебя вот деньги есть, ты доктор наук, а где уж нам необразованным, где уж нам, куда уж нам. Я помню, как мама, которая очень о ней заботилась, об этой Настасье Васильевне, покупала и кормила. Но однажды она ей сказала: «Настя, грех Вам жаловаться. Вы пришли в красной косынке в нашу квартиру. Вы без экзаменов могли поступить в тот же самый университет на тот же самый факультет. Вы же не пошли туда. А меня не приняли, а я училась. Теперь я стала доктором наук, а Вы занимаетесь тем, чем Вы занимаетесь. Чего Вы ропщите? Вы сами избрали себе такую судьбу, потому что у Вас было значительно больше шансов заниматься наукой, чем у меня».

Вы знаете, мальчишка, он как-то мало интересуется делами родителей, чем они там занимаются особенно, тем более такая скучная, как казалось, материя как филология и так далее. Но я помню прекрасно, как в наш дом приходили некоторые интересные очень люди, которых я до сих пор искренне люблю. Ну, например, Александр Александрович Реформатский, Борода как его называли. Да. Это был такой яростный поклонник моей мамы. Мама была довольно красивая, хорошенькая женщина. Чем-то она напоминала Ольгу Николаевну Андровскую, артистку Художественного театра в молодости, конечно. Ну, и он, так сказать, как бы за ней ухаживал платонически. И к этому очень терпеливо относился мой отец, иронично. А он приходил сюда, Александр Александрович, значит, со своей рыжей бородой, рыжими усами, в пенсне, по-моему. Или очки, или пенсне у него было. И ёрничал. От него всегда очень вкусно пахло хлебом, как мне казалось. Ну, как я теперь понимаю, это не хлебом пахло, а водочкой. Он всегда, так сказать, был немножечко подшофе. Но это не мешало быть ему умным, остроумным и довольно очень интересным человеком. Ну, они пускались в философские, филологические споры. Была масса всяких острот и так далее, и тому подобное я помню. Его обожали совершенно студенты, Александра Александровича Реформатского, потому что он был свой, так сказать, до конца. Это он написал на доске, говоря о том, что законы языка, они равны законам также другим законам жизни, ну, такие как физические законы, математические законы и прочие, что человек не в силах изменить этот закон, также как он не в силах изменить закон притяжения всемирного и так далее. Мы с ним спорили, потому что классовость и народ может изменить… Да, там? Он тогда привел один пример очень любопытный, Вам, наверное, известный. Он написал на доске грифельной мелом одно слово. Оно было начертано так: О-З-П-Е-Р-А-Н-Д – озперанд. И сказал: «Прочтите вслух». Все прочли: аспирант. Он говорит: «Почему вы читаете «аспирант»? Написано «озперанд», а вы читаете «аспирант». Что вам мешает прочесть так, как написано? Существует закон, по которому человек может выговорить это слово только как «аспирант», а не «озперанд», - он говорит. – Вот вы этому закону и послушны сейчас. Он вами руководит». Вот такой пример. Или я помню, когда он был отовсюду изгнан, а он был типичным представителем антимарристской школы, поэтому он был изгнан из пединститута, отовсюду. И книги его не печатали. И преподавательская деятельность его была не ограничена. В университете он преподавал. И книга его «Введение в языкознание», она была тщательно выругана, она и в статьях, и в дискуссиях и так далее считалась такой упадочной, какой-то буржуазной книгой и так далее. Глупость всякая. Но он восходил на кафедру Московского университета, брал эту книгу и громко говорил: «Вот книга многожды руганная, но другой нет». А студенты его обожали совершенно. Обожали. И во время Великой Отечественной войны, когда были дежурства в Мосгорпединституте, он оставался на все дежурства. И студенты оставались с ним. И его ставили в пример. Видите, вот вы все по домам разбегаетесь, а Александр Александрович, он остается, дежурит, на крышу идет ловить зажигалки и так далее, и с ним студенты. А потом выяснилось, что они, студенты и он выпили весь спирт из этих младенцев, которые там заспиртованы. Масса любопытных, всяких дурацких историй, связанных с Александром Александровичем.

Помню, как приезжал Роман Якобсон в свое время. Роман Якобсон, тот самый… Напролет болтал о Ромке Якобсоне и смешно потел, стихи уча. Роман Якобсон приехал после бегства из Советского Союза, из Советской России. Это был уже пятьдесят какой-то 5-й, 56-й год. Это был год, когда 1-й искусственный спутник был запущен. Почему я Вам скажу, почему я помню. Ну, и Александру Александровичу сказали: «Александр Александрович, Вы у нас такой знаток Москвы. Покажите им Москву как москвич, не официально, знаете, улица Горького и прочее. А вот Москва какая она есть». Он сказал: «Хорошо. Я им покажу». Купил он 4 маленькие чекушечки. Напротив института русского языка, где он тоже, кажется, работал, был пивной ларек. И он Романа Якобсона и компанию там из 3-х человек подвел к этому пивному ларьку и сказал, что вот прежде, чем вас знакомить с Москвой, я должен напоить вас нашим национальным напитком: пиво». Они говорят: «А почему в какой-то будке это продается, а не в пивном баре как сейчас, как всюду в мире?» Он говорит: «Ну, вот у нас в России в будке». Стояла очередь алкоголиков, которые там дрожали и дрожащими руками брали эти кружки с пивом. Он взял каждому по кружке, влил туда по чекушке водки и сказал: «Ну, поехали». И таким образом они открыли социалистическую Москву. Это тоже был номер, за которые он имел много всяких неприятностей. Но это что касается Александра Александровича. Глупые всякие воспоминания. А что касается его как ученого, мне очень трудно что-либо сказать, потому что я был еще совсем не смышленый пацан, просто знаю, что уважение, которым он пользовался и у мамы, и у ее товарищей. Помню также Владимира Николаевича Сидорова. Это тоже был крупный лингвист. В очень дружеских и тесных отношениях был с нашей семьей. Даже дачи у нас в Харьково были рядом. Дома, избы бревенчатые построены. Так что каждое утро он приходил к нам на террасу, ел клубнику с молоком. И мы все сидели и обсуждали всякие проблемы, в том числе и литературные. Много интересного я помню от него. Вместе с мамой они работали и над словарем Пушкина, и над многими другими вещами. Много слышал я также и наблюдал, но уже ничего не могу рассказать и о Бархударове, допустим, которого я наблюдал в доме отдыха в Галиче, и о Панове, о Плотниковой-Робинсон, замечательной ее подруге, об Александре Дмитриевне Григорьевой, и о Викторе Давыдовиче Левине.

Виктор Давыдович Левин – еврей по национальности и по внешности 100-процентный еврей был 1000-процентным русским человеком. Он был настоящим филологом, русистом. Обожал свою профессию, язык. И был одним из наиболее уважаемых ученых в этой области. И одновременно с этим он был преданным и искренним коммунистом, и был руководителем партийной организации Института русского языка. Так случилось, что один или два работника этого института… по-моему, один из них был Файнберг, а второго фамилию я не помню к стыду своему. Они вышли на Красную площадь, протестуя против введения войск в Чехословакию, к лобному месту. За что были зверски избиты. Файнберг даже на суд не мог попасть, потому что представить его в таком виде с выбитым глазом было невозможно. Им было официально вменено в вину нарушение правил уличного движения, ибо они вышли на середину Красной площади, а там еще транспорт ездил. И Виктор Давыдович Левин обязан был как секретарь партийной организации устроить открытое партсобрание, на котором заклеймил бы вот этих изменников родины, мерзавцев, которые это сделали. Он решил их как-то спасти. И было организовано это собрание. И он выступил и сказал, что он клеймит позором людей, которые нарушили правила уличного движения на Красной площади, и требует для них строгой кары – 15 суток ареста, как полагается любому хулигану, который вышел… Ну, Вы сами понимаете, это была попытка их спасти и от психушек, от тюрем, от лагерей. Ну, естественно комитет Госбезопасности потребовал исключения его из партии, что и было сделано. Он был исключен из партии, естественно снят с поста секретаря партийной организации. И мало того, ему перекрыли шланги все. То есть ни одна работа его не могла быть напечатана. Они с мамой готовили какую-то книгу. Я забыл ее название. Значит, Левин и Ильинская. И маму вызвали в соответствующие органы, сказали, что книга может увидеть свет только, если будет одна фамилия – Ильинская. Левин не должно быть. Мама была поставлена перед выбором. Она сказала: «Виктор Давыдович, что же нам с Вами делать? Как быть?» Он сказал: «Вам что дороже? Чтобы книга увидела свет или чтобы была еврейская фамилия Левин на обложке?» Она сказала: «Чтоб книга увидела свет». «Это хорошо. Издавайте под своим именем, а гонорар поделим пополам». Что и было сделано. И Виктор Давыдович постепенно под давлением этих обстоятельств превратился, по крайней мере, на словах в ярого сиониста. Вдруг он понял, что родина, которую он так любил, предала его. И постепенно в нем созрело решение ехать в Израиль вместе со своими детьми, с женой. Что было сделано. Он уехал. Вы знаете, как люди уезжали за рубеж тогда. Это как на тот свет. Исчез, канул, уехал. Была масса слов, слез. Что Вы делаете, Виктор Давыдович? Куда Вам ехать? А он был, знаете, такой вот душа компании. Масса анекдотов, каких-то рассказов. И мало того, что он был душой компании, он был душой филологии. Но он вынужден был уехать и уехал в Израиль. И исчез. Какие-то слухи доходили, что он профессор, что где-то такое что-то преподает. Что? Неизвестно. И вот наш театр и я в его составе приехали на гастроли в Израиль, я поставил задачей найти Виктора Давыдовича. Я пошел в русскую лавку, думаю, наверное, он заходит в нее. И да, действительно. Мне назвали его адрес, телефон и все. Я ему позвонил и приехал в Иерусалим, где он жил. Это была очень интересная встреча. Он, правда, был уже парализован. У него был инсульт. То есть он плохо двигался. Я вспоминаю, как он часто приходил к нам домой и ласкал нашу собачку… У нас была собака по имени Тибо, фокстерьер, жесткошерстный фокстерьер. Я приехал к нему. Вот иерусалимский двор. Хамсин. Страшная жара. Это был уже поздний вечер, часов 8-9 вечера. Темно. Он меня встретил во дворе. Я его узнал. Он стоял, опираясь на палку. И когда он повел меня к двери входной, он свистнул и закричал: «Тибо! Тибо!», и выбежал точно такой же как у нас этот самый гладкошерстный фокстерьер. Он привел меня в свою квартиру. Меня встретили его родственники, жена и дети. Все было очень мило. Он сыпал анекдотами еврейскими, не еврейскими, но тщательно избегал воспоминаний о работе и над словарем, и над другими вещами, и вообще о работе в Институте русского языка. И когда я с ними расставался, я сказал, что дескать… нет, они приглашали еще раз. Я сказал: «Приезжайте вы. Теперь же возможно уже. Границы не так, не на замке уж на таком». На что жена его сказала мне: «Нет, нет. Мы не поедем. Зачем туда ехать в страну, которая его изгнала и так далее». Ну, что ж? В этом была своя правда. Ну, я простился с ним, поехал в Тель-Авив, где жил в гостинице. Прошло 2 дня, и накануне моего отлета вдруг раздается звонок днем. Звонит Виктор Давыдович. Что меня очень тронуло, он сказал, что, Олег, я не хотел расстраивать своих родственников, но я должен Вам сказать, чтобы Вы не верили всему тому, что я Вам говорил там, потому что единственное, чем я сейчас живу, это я включаю в 9 утра телевидение московское и смотрю до позднего вечера. Единственное, чем я живу, – это воспоминаниями о московском Институте русского языка, о своих товарищах. Я с ними разговариваю мысленно. Я прощу всем передать привет. Это самое дорогое, что у меня осталось в жизни. Это было очень трогательно и страшно, потому что человек… Да, он не хочет расстраивать свою семью. Ну, они придерживаются других позиций. Но вот он мне это сказал. Такое одиночество человеческое. Такая страшная судьба у человека. Хотя он, ну, как ученый он там процветал. И в Соединенных Штатах читал лекции и в Иерусалиме. Но все-таки была не родина. Ну, нельзя же назвать родиной страну, куда ты приехал уже на склоне лет.

Вспоминаю одну интересную вещь, связанную с моей мамой Ириной Сергеевной Ильинской. У нас в доме почему-то был такой, знаете, пинцет для марок, что ли. И вот если его взять за кончики, отпустить, он так начинал вибрировать. А у нас в коридоре висел телефон на стенке с двумя таким звонками сверху. И если вот этот вибрирующий пинцет приложить вот к этим звонкам, то раздавалась такая трель, которая напоминала телефонный звонок. А я мальчишкой этим часто пользовался и прикладывал, обманывал, там звонит телефон. Дурака валял. И вот однажды я так сделал. Мама сидела у себя в кабинете, там в комнате. «Я подойду», - сказал я. Это был не звонок. Это я имитировал этот звонок. Мама решила, что звонит телефон. Я подошел, говорю: «Да, да. Она… Да. Хорошо. Я передам». Она спрашивает: «Кто звонил?» Я говорю: «Из МГБ». Почему мне это в голову пришло, даже не понимаю. Но было очень модно тогда дело врачей и прочее. МГБ, КГБ. Все время это звучало по радио, во всех газетах. И вижу, она белая как мел стала. Я объяснял, что нет, нет. Дескать я пошутил. Ну, и на склоне лет уже на постели, где она умирала, она рассказала мне историю, что ее вызывали и делали вид, что вербуют. И сказали: «Вы нам должны докладывать». Мать сказала: «Дайте мне месяц на размышление». Они с отцом придумали такую вещь, когда ее вторично вызвали туда. Она сказала, что она согласна работать, но в форме, чтобы ей выдали форму, погоны и так далее. Она будет работать. Ей сказали: «Нет, нам нужен негласный сотрудник». Она сказала: «Негласным я не могу быть, потому что… Как это я буду следить? Пусть люди знают, что я работаю в Комитете государственной безопасности. Это необходимая работа. Дайте мне погоны, револьвер. Все. Я буду приходить и вызывать к себе людей, спрашивать, вам докладывать и все такое прочее». Короче говоря, выяснилось, что, конечно, такой сотрудник им был не нужен и, в общем, вызывали совсем не для сотрудничества, а вызывали совсем для другой цели. А что там у Вас в институте происходит, понимаете? Что-то Марр, анти-Марр? В чем тут дело? Мама решила сказать всю правду. Она тоже была антимарристской вместе с Александром Александровичем Реформатским. И она прочла им лекцию относительно Марра и его ошибочной теории. А Марр тогда был, ну, как бы краеугольным камнем нашей советской филологии. Она прочла эту лекцию. Она говорит: «Я говорила об этом часа полтора. Когда я кончила все это говорить, значит, какой-то чин сказал, спасибо Вам большое, спасибо. Проводил ее до дверей, сказал: «Ну, а вот с тем предложением, как Вы к нему относитесь?». Она говорит: «Я повторяю, выдайте мне погоны, форму, и я с удовольствием буду работать с вами». Он сказал: «Нет, в таком виде Вы нам не нужны», - сказал он и вдруг протянул руку, и сказал: «Побольше бы нам таких честных людей как Вы». И на этом ее контакты с комитетом кончились. У нее было много работ о Грибоедове, о языке Грибоедова. О языке декабристов она начинала работу, но не завершила эту работу. Затем ей показалось, что русский язык преподается в наших школах не достаточно систематично и трудно для учащихся, что надо базироваться на тех законах, которые существуют, вот о которых говорил Сан Саныч Реформатский. И она написала с группой 4 тома учебника русского языка для учителей. 1-й том вышел при ее жизни. Остальные 3 вышли уже после ее смерти. По 1-му томику были проведены в Харьковской, по-моему, в Харьковской школе. После целый класс занимался вот по этим учебникам. И как это ни странно, весь класс стал филологами после этого. Но, к сожалению, дальнейшего развития эта вот ее попытка переделывания преподавания русского языка в школе успеха не имела. Мало того, я обратился к новому министру просвещения или народного образования, уже когда Ельцин пришел к власти, очень симпатичный, милый человек. Сказал, что существует такая теория, может Вам это… Да, да, конечно. Я достану эти книги. Я возьму их. Мы прочтем и будем вводить в разных школах, в некоторых школах вот такую методику. Но так, по-моему, эти ничем и не кончилось. Мало того, я был на заседании северо-западного куста в Ленинграде тогдашнем педагогического состава. Ну, как артист что-то читал, была встреча с ними. И я им сказал, что существует такая книга для учителей, учебник для учителей, новая методика преподавания русского языка, и принес с собой эти 4 тома. Ни один из педагогов ко мне не подошел и не спросил. Я помню, мама называла их шкрабами – школьные работники. И отзывалась о большинстве из них, ну, не то, что с презрением, нет, я не могу так сказать, но с легким оттенком осуждения благодаря тому, что они преподавали по старинке и не были творческими людьми, так сказать, для них это уже стало обыденным делом преподавания. Люди терялись за строчками учебников.

М. ПЕШКОВА: Олег Валерианович Басилашвили в программе «Непрошедшее время», цикл «У покровских ворот». Еще в 99-м году мне помогли его подготовить в эфир коллеги – звукорежиссер Марина Миликова, Ольга Рябочкина и Александр Цернис. Радостей земных, Олег Валерианович, желает Вам команда радиостанции «Эхо Москвы». Я Майя Пешкова. До встречи!