Мы. Не будем. Прощены. Точка. Давайте постараемся принять
Вчера в АНУ – Музей еврейского народа был поэтический вечер и дискуссия с названием «О войне и надежде». Поэты: Агур, Фролов, Лейбград, Никитин, Берсон, Роз, Герчиков, Каневский, Лукомников( на экране), пронизывающе пел на гитаре Ваня Жук.
Вспомнили Женю и Свету, я даже присел возле их фотографии, когда читал стихи. Знаете, это было очень… ценно, я бы так сказал. Глубокие размышления, такие разные стихи, разные поколенчески, стилево, музыкально. Очень сильно видна разница подхода к стихотворному тексту поэтов моего поколения и молодых поэтов, когда не столь важен ритм и размер, а мэссэдж, донесение эмоции и мысли от происходящего вокруг каким-то ассоциативным нарративом. И приятно слышать, как совершенно разными инструментами достигается одна цель – волнение и трепет, мурашки и ком в горле, улыбка и смех. Много мыслей проносилось в голове, попробую собрать эту ускользающую мозаику.
Война – читай: ад – самое ужасное и страшное, что может произойти, абсурд, тьма, горе, трагедия, пропасть, чернота, пустота, как после этого жить – делит мир и нас на до и после и этот – разлом на всю оставшуюся жизнь, это трещина головного мозга, разрыв аорты, рак души – и вот кто-то начинает кричать, а кто-то замолкает надолго – шок у всех проходит по-своему. Очень трудно обрести голос, ещё труднее веру, почти невозможно надежду. В названии два последних понятия поставлены вместе через соединительный союз и. Но. Нет. И – не работает. Сейчас не работает. Может быть, потом, когда-нибудь, не знаем, не уверены, храним отчаяние( Набоков). Как-то так. И слаженные речи начинают обрываться короткими и вескими, ценными ( см. начало текста), такими пулевыми отверстиями слов. Мы не будем прощены. Не надо надеяться на этот самообман, не надо прятать голову в песок. Мы. Не будем. Прощены. Точка. Давайте постараемся принять. Невыносимо, да? Но надо. Прошло два с лишним года с начала одного ада и начался другой. При ближайшем рассмотрении не такой уж и другой. Тот же самый. Фаберже – вид сбоку. Зло перешло в фазу активного действия и завоевания мира. Он разделился, нет, раскололся, разъеб…. лся на чёрное и белое. Оттенков нет. Или ты слеп и вмазан в черноту, в темноту, в грязь самой страшной породы или ты видишь всё отчётливо и даже слишком отчётливо и тогда опускаются руки, отваливаются крылья, бессильно текут слёзы. Бессилие – главное кромешное слово этой эпохи. И да, мы катимся в ад. Но. Улыбайтесь, господа! Нет. То есть, да, мы улыбаемся, у нас рождаются дети внуки ( я, например, уже дважды двоюродный дедушка Израиля). И что теперь? Не жить. Нежить так и хочет этого. Но! Нет! Х.. тебе, тьма, а не депрессия моя!!!!!! Я тот самый, б…, Мюнхаузен, который вытаскивает себя за остатки волос из вашего дерьма, твари!!!!
Это был внутренний монолог. А теперь вернёмся к поэтической дискуссии в музее. Выхожу на коду.
Каждый ДОЛЖЕН ОБРЕСТИ НАДЕЖДУ. Каждый в своём. Ведь нам надо кого-то любить, хоть таракана, хоть рулон туалетной бумаги. Прогнозы чернеют, так наденем же яркие одежды. И да, поэзия спасает. Не сразу, не всегда, но спасает, ибо впечатывается в вечность. Я купил shopper с надписью עם ישראל חי и вышел из музея в чёрную ночь, за которой неизбежно настанет рассвет. Дожить бы.