Кто такой Константин Эггерт? Интервью Татьяны Фельгенгауэр
Это для меня было точкой отсечения: никакого стукачества. Я знал, что я это не сделаю. Ну, мне было страшновато, когда я им отказывал, мало ли – испортят мне чего-нибудь…
Подписаться на Alexandr Plushev
Поддержать канал Alexandr Plushev
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Всем привет! Вы смотрите Youtube-канал Александра Плющева, меня зовут Татьяна Фельгенгауэр, здесь я представляю проект «Кто такой». Обязательно подписывайтесь на канал, ставьте лайки, и я готова представить вам нашего сегодняшнего гостя. Это Константин Эггерт.
У тебя очень обширная география жизни. Это и Россия, Москва, это и Йемен, военная служба, многое связывает тебя с Лондоном, Великобритания, многое связывает тебя с Литвой. Ты гражданин мира – или всё же есть какое-то место, которое ты называешь своим домом?
К.ЭГГЕРТ: Ну дом сегодня – это ночной Вильнюс, это я могу сказать, для меня. Я думаю, что, наверное, так и будет до конца, потому что все 9 лет, что я живу здесь, я как-то очень свыкся с этим местом, даже когда я мог ездить в Москву, я не очень рисковал ездить, да. Я ощущал, что это родной город, там могилы мамы, бабушки, отца, конечно, ты всё понимаешь, ты всё знаешь – но, вообще-то, дом там, где семья, и в этом смысле, наверное, место, куда я возвращаюсь домой сегодня – это Литва, хотя да, были и не упомянутые тобой США в своё время, так что мест я видел в мире много, больше 80 стран мира. Но сегодня дом – это здесь. Я сегодня, кстати, очень благодарен Литве и литовцам за то, как они нас приняли, как я себя здесь стал чувствовать хорошо.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но ты же в Литву с самого раннего детства ездишь, и, в общем, она появилась в твоей жизни ещё до того, как ты осмысленно выбрал это своим домом.
К.ЭГГЕРТ: Да, конечно, да.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Расскажи.
К.ЭГГЕРТ: Я в первый раз приехал сюда в двухлетнем возрасте. Мама и крёстная отдыхали часто в странах Балтии, скажем так, это, в основном, Эстония и Литва была. Никогда не ездили в Латвию – почему-то так сложилось. И в два года я был привезёт в Палангу, на Балтийское море, Есть там какие-то карточки, я там какой-то совсем миниатюрный. Первые, наверное, воспоминания о Литве у меня связаны с 68 годом, и это август 68 года, период, месяц вторжения в Чехословакию. Я помню, что мы, сколько я помню, уехали на несколько дней раньше, потому что после того, как 21 августа 61 года Советский Союз и другие страны Варшавского договора практически оккупировали Чехословакию, очень сильно испортилось отношение литовце в ко всем приезжающим из-за пределов Литвы. Я помню эти разговоры, что напряжённо, что люди отказываются говорить, что люди сопереживают чехам соответственно, и мы даже чуть раньше уехали. А потом мы часто здесь бывали, в Паланге, Друскининкае, я помню, Вильнюс был ещё совсем другим, такие были ещё советские объекты типа театра оперы и балета, которые должны были свидетельствовать о развитии, но я реально отходил, буквально немного, переходил через реку, и там улица Кальварю и там были какие-то избы-избы-избы, стояло всё такое немножко запущенное, и было очевидно, что это город, который пережил много самых разных этапов в своём развитии, как, наверное, всякий город – но здесь было, конечно, много трагедий, и сейчас даже вот за те 9 лет, что я живу, вижу, что город меняется, стал более современным, более удобным, но он по-прежнему очень уютный, и я честно скажу, я понял, что могу жить в других местах, наверное, если нужно будет жить в Сан-Паулу, я буду жить в Сан-Паулу с населением 20-30 миллионов человек или сколько там – я там был. Но сегодня я чувствую, что предел города, в котором я мог бы жить нормально – 2, может быть, 2.5 миллиона населения, но не более того. Но в Вильнюсе, в котором 650-700-750 тысяч, я чувствую себя прекрасно.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А твоё восприятие Литвы и Вильнюса, ты вот сначала ребёнком приезжаешь, потом подростком, потом, находясь в Вильнюсе, ты узнаёшь, что тебя приняли на работу в газету, то есть. У тебя столько всего происходит – но для тебя это заграница, для тебя это было что-то вот такое необыкновенное, далёкое и немножко чужое, не советское, скажем так.
К.ЭГГЕРТ: Не советское. Для нас для всех, кто жил в СССР, все страны Балтии были нашей, «нашей» в кавычках заграницей. Я знаю, что это многих раздражало, что здесь приезжали эти туристы, не обращали внимания, вроде как с одной стороны СССР, с другой стороны что-то другое, здесь даже в Риге снимали про Шерлока Холмса кино, то самое знаменитое, хотя когда ты смотришь на Лондон, ты понимаешь, что Рига, конечно, не имеет никакого отношения к Лондону, а Лондон к Риге. Но конечно, с одной стороны, ты понимаешь, что это другой мир, я большую часть жизни прожил в Москве. Но одновременно ты понимаешь, что по мере того, как ты приезжаешь, ты узнаёшь какие-то слова, например, говоришь спасибо-пожалуйста, это становится более своим. Более того, я честно скажу, наши поездки, даже когда я ещё был мальчиком и подростком, в балтийские страны, какое-то время мы долго отдыхали в Эстонии, имели для меня некий элемент политического просвещения, потому что когда ты, ну например, мы отдыхали, снимали комнату в семье. В Эстонии это было, не в Литве дело было, это был интересный такой момент, в Пярну. И как-то мы с ними очень сдружились, тем более, мы узнали довольно быстро, что они были, собственно, в Сибири, собственно, они там познакомились и поженились. А их дядя, её дядя, точнее, вовремя успел в 44 году сесть на плот и уйти куда-то в Швецию. И они уже в те годы, это конец 70х годов, поддерживали отношения с этой семьёй в Швеции, даже там по-моему начали разрешать приезжать зарубежным людям, там эстонцам, литовцам, общества дружбы, какие-то там, условно говоря, со Швецией, те стали привозить посылки там, растворимый кофе там и так далее. Ну вот они узнали, что у меня дедушка сидел, что многих расстреляли в семье, и как-то это сблизило маму и наших эстонских хозяев. Я помню, как-то мы отмечали какой-то юбилей или какой-то день рождения кого-то из наших хозяев квартиры. Они накрыли стол, приходите, туда-сюда. И что-то такое, мне хозяйка говорит: «Костя (мне тогда лет 15-16), там вот в стенке, там книжки, посуда – там возьми стаканчик, не помню, тарелочку, рюмку принеси». Я открываю закрытую часть там, типа бара, и вижу: стоит внутри портрет, чёрно-белый портрет человека в фраке с какой-то орденской лентой, звездой на груди, седой такой, крепко посаженная голова. И я понимаю, что это едва ли предок Хендаля и Эндалихили, и я спрашиваю: «А что это за портрет? – А это, Костя, наш президент, Константин Пятс». Я впервые осознал, я знал, что страну заняли в 40 году, как нам тогда говорили, добровольно, я тогда не знал о судьбе Константина Пятса, что с ним случилось, что он тогда умер в тюрьме, замучили. И я вдруг увидел, что люди хранят вот этот портрет как символ чего-то им очень дорогого. И это тоже было для меня откровение-откровение, я понял, что существует другая реальность этих людей, и эта реальность очень историческая. То есть, мы говорим о 76-78 годе, условно говоря, довольно давно, целая жизнь прошла, но они хранили это, точно так же, как, мы знаем, очень часто фестивали народной песни здесь, что в Эстонии, что в Латвии, поющие народы, конечно, там всегда, мы сейчас знаем, эти донесения кгбшников, которые сейчас уже известны, следите-следите, вдруг не дай бог запоёт, например, ля тува тя вине мосу, национальный гимн Литвы. Этого очень опасались, потому что эти народы не смирились с этой оккупацией, и вот для меня, мальчика, вот это открытие с этим портретом этого несчастного Константина Пятса, который, кстати, был православным, что тоже интересно, это было такое вот, ну это сильнее такие штуки виляют, чем прочтение учебника. И потом, во время уже балтийского пути в 89 году, чуть раньше я уехал, чем случился балтийский путь, но я помню подготовку к нему, собирали подписи, такая активность была большая. И тогда вот, спустя 10 с чем-то лет для меня это не было уже удивительно. Некоторые там приезжали из Москвы, чего там, чего ребята хотят, чё случилось? Для меня это уже не было вопросом.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ну вот ты идёшь учиться на историка, в Институт стран Азии и Африки. Это, конечно, отдельный регион специфический – но ставишь ли ты под сомнение историю, которой тебя учат? Потому что есть история партии, а есть вот эта история, о которой ты рассказываешь.
К.ЭГГЕРТ: Таня, я, конечно, не был диссидентом, я был типичным таким конформистом своей эпохи конца 70х, начала 80х, когда к стране была какая-то привязанность – помимо тех, кто был оккупирован, литовцы, эстонцы, молдаване, кто-то ещё, грузины в конце концов. Ты жил в той атмосфере, в которой ты жил, ты пытался делать карьеру, ты не то чтобы там сильно верил в коммунизм, ты просто не занимался, не сидел и не думал: «А вот будет коммунизм или нет?» Понятно, что он не случился в 80 году, как Хрущёв обещал, но одновременно, конечно. А ты понимал, что жизнь развивается иначе, и что многое, из того, что тебе говорят там, условно говоря, по радио и телевидению, это просто неправда. Я слушал BBC лет с 15, наверное, начал слушать World science по-английски, потом уже стал слушать по-русски, Сева Новгородцев, всё прочее, начинается всё всегда с музыки. Затем. Конечно, был, я был очень политизированный парень, меня это всё очень интересовало – иранская революция, чё там происходит, а потом вторжение в Афганистан, я очень хорошо помню, как мы слушали, 27, 29 декабря 79 года в нашей коммуналке с мамой мы слушали, по-моему, трансляцию по «Голосу Америки», заседание ООН, где осудили Советский Союз за это вторжение, было спецзаседание Совбеза по этому поводу. Конечно, мама потом волновалась, чтобы меня не отправили в Афганистан. Ты понимал, что жизнь идёт иначе, что, условно говоря, культура другая существует, даже та же самая поп-музыка, условно говоря. Я интересовался историей, но это означало, что я начинал узнавать другие вещи, которые не соответствовали советской трактовке истории партии. Ну и история партии, история КПСС, она называлась кпсня у нас, ну и чего-то оттарабанил, сдал, какой-то там 2й съезд РСДРП, 3й съезд РСДРП, ну вот даже приведу пример, всё-таки наш факультет университета, который называется институт в университете, он, конечно, был очень специфический, очень маленький, туда принимали очень мало людей, очень много таких блатных, детей сотрудников спецслужб там, ЦК, очень много спецслужбистов было. Я попал в 10 или 15% тех, кто отлично сдал экзамены. Вот ну таких людей с улицы, условно говорю. Помню, как на одном из первых занятий нам читали всеобщую историю разных видов, и современная там, и какая угодно, короче говоря, у нас был какой-то спецкурс по советско-японским отношениям. По советско-японским отношениям до сих пор, кажется, существует стандартная фраза, по-моему, её никто не отменял. Вот по поводу всех этих выяснений отношений.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Курильские острова, да.
К.ЭГГЕРТ: По поводу курильских островов. Японцы называют их «северные территории». Наш преподаватель говорит: «Знаете, существует стандартная формула, что никакой проблемы северных территорий не существует, вопрос закрыт. Но вы знаете, – задумался Сергей Борисович, умер он уже, – в жизни, допустим, бывает так. Если одна сторона говорит, что проблема есть, а другая, что проблемы нет – то проблема всё-таки есть. И из этого надо исходить». Вроде ничего особенного, такой житейский урок, ну сказали, да, то, что ты читаешь в газете «Правда» – это ерунда. Потом рассказы тех же моих преподавателей, которые служили, работали на Ближнем Востоке. Они много чего повидали такого, чего в газеты не попадало. Честно сказать, уже потом, когда я уже оказался за границей, всё это вот безумие, выбрасывание денег и жизней на поддержание этого советского влияния во всём мире, абсолютно неэффективного, абсолютно к тому моменту уже какого-то бездарного, заходившего в тупик, ну я просто с этим столкнулся лично. Скажу ещё одну вещь – всё-таки это был уже финальный забег СССР, последний этап СССР. Когда началась война, когда Аргентина оккупировала Фолклендские острова в 82 году, я как-то сразу понял, что я на стороне Великобритании. И было очень интересно, мы, насколько мы могли потреблять какую-то информацию из BBC или откуда-то ещё, то разделились симпатии, мы обсуждали эту Фолклендскую войну, разделились симпатии между теми, кто был за Аргентину, кто был за Великобританию. В общем, как-то вот даже это уже не соответствовало формальным позициям СССР, который довольно смешно поддерживал довольно кровавую, кстати, аргентинскую хунту, они убили 30 тысяч человек. В основном, коммунистов и марксистов. Но поддерживали Советы всё-таки Аргентину, чтобы вклинить Великобритании. Дальше я помню, сам смотрел, был прорыв, уже при Горбачёве, когда приехала Тэтчер и дала интервью советскому телевидению, и как два там или три обозревателя советских, все уже померли сейчас, пытались Тэтчер подколоть и вывести на каверзный вопрос, и она их как мальчишек расставила по углам. Ну это тоже своего рода образование. Ну это, конечно, повезло, потому что это был финал, и было ясно, что СССР, сначала было ясно, что ему придётся меняться, потом было ясно, что он не выживет.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В институте стран Азии и Африки не вербовали никого? Потому что вот в МГИМО, разговаривала буквально пару недель назад с Сергеем Жирновым, он рассказывал, что вербовка шла просто круглосуточно. Тебя не вербовали?
К.ЭГГЕРТ: Ну не круглосуточно, но да, подкатывали ко мне, так сказать, обещали прекрасную работу анализировать Ближний Восток, что вполне входило в рамки моих профессиональных обязанностей, но говорили: «Только маленькое такое испытание – напишите нам доклад небольшой о настроениях в студенческой среде. Перестройка шла, нам интересно, как молодёжь реагирует на инициативы партии. – Хотите, чтобы я стучал? – Нет-нет, нам даже имена не нужны. – Извините, мне всё равно будет как-то некомфортно». И эти люди исчезли с горизонта, этот человек, точнее. Самое забавное было, что спустя уже много лет, несколько, пять, может быть, когда уже кончился Советский Союз и я работал в газете «Куранты», в которую меня приняли тогда, когда я находился в Вильнюсе, приехав туда на свидание к девушке, я, работая в этой газете, шёл по Тверской и столкнулся с человеком, который тогда на меня выходил, вербовал. И он такой – сотрудники этих органов, вы не поверите, было где-то полгода, когда они были тише воды, ниже травы. Они реально даже ну как-то перепуганные были. Он был человек, который говорил в мом лице с какой-то новой реальностью, которую он не понимает и немножко побаивается. И мы столкнулись лицом к лицу, не знаю, настоящее это его имя или нет, говорю: «Здравствуйте, Иван Петрович, условно говоря. – Здравствуйте, Константин, там было советское вот это – читаем, читаем. Синклит такой. – Да, говорю, очень приятно. Неудобная какая-то ситуация. И он говорит как-то без подготовки, говорит, да, неправильный подход мы к вам тогда применили». И только потом я уже во взрослом возрасте осознал тогда, Таня, это же был по сути дела, очень путинская была фраза. Он не сказал «мы ошиблись». Вот ну, он, может, сказал «мы ошиблись», но смысл был «мы не применили правильный подход». А нашли бы правильный – типа взяли бы голубчика, затащили бы к себе в сеть. И это, вот этот взгляд спецслужб на то ,что вот там не существует людей, которых невозможно сломать, а существует просто цена усилия, которое должно применить. И в этом смысле да, у меня осталась в памяти эта встреча, и причём, наверное, если бы мне там в середине 80-х сказали: «Иди там, работай, анализируй какие-нибудь там расклады в йеменских племенах для ЦК КПСС или даже первого главуправления». Ну анализировал бы, наверное. Повторю, я не был каким-то диссидентом, потом уже какая-то модернизация. Ну работал, наверное, может быть, согласился бы. Это для меня было точкой отсечения: никакого стукачества, никакого вот этого. Я знал, что я это не сделаю. Ну мне было страшновато, когда я им отказывал, мало ли, испортят мне чего-нибудь. Понимал, что не посадят, но могут испортить там карьеру. Ничего, не испортили. Не сложилось у них уже. Но мне кажется, одну вещь скажу интересную, я же когда служил за границей, я был военным переводчиком. Вокруг видели, что, компания там в посольствах, более-менее себе представляли, кто работает там на КГБ, и очень интересно, мне не очень сложно было понять Путина потом, когда он появился на горизонте, очень похожий менталитет. Такой очень, естественно, «никому не могу доверять», очень такой клановый. Уже тогда они прекрасно понимали, все эти вторые секретари посольства, что советская экономика не работает. Они понимали, что нужен какой-то рынок, что нужно полки забить магазинов, потому что так жить нельзя, это они понимали – но, конечно, ни про какую демократию не думали. У них всегда была только одна тема: кто управляет процессом. И реально вот, это я хорошо помню, когда пошли эти все «Московские новости», стали эти новые газеты публиковаться, не в смысле «Новая Газета», а просто новые издания. Их присылают, потому что тогда не было интернета, по почте присылали, вот я помню, а тогда всё вываливали, «Огонёк» там, условно говоря, «Масоны – кто они?» на разворот, вот такого рода штуки про масонов, Ротшильдов, эти люди хватали первые.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Золотой миллиард.
К.ЭГГЕРТ: Если Таня надела клетчатую эту рубашку-ковбойку, это не просто так, это кому-то нужно. И в этом смысле это было тоже такое образование. Я понимаю.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Немножко параноидально.
К.ЭГГЕРТ: Ты понимаешь, что бывают вещи, которые просто случайны. За всякой случайностью ты хочешь видеть закономерность, даже если её нет.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ты можешь сказать, что эти три года, на которые тебя призвали, когда ты был военным переводчиком, когда ты был в Йемене, они тогда сломали твою потенциальную научную карьеру, полностью поменяли твою жизнь?
К.ЭГГЕРТ: Да, они полностью поменяли мою жизнь. Конечно. Я очень хотел поступить в аспирантуру и писать дальше диссертацию про своих ливанских шиитов и их участие в гражданской войне в Ливане, которая тогда продолжалась. Но пришли, я до этого был на стажировке в Йемене год, 4-5 курсом я был переводчиком в посольстве. И я уже, так сказать, налаживал работу в аспирантуре, я отлично закончил, я был уверен, что меня возьмут, научный руководитель был во мне заинтересован – но начальник курса сказал, знаешь, как это было: «Костя, с тобой поговорить хотят, зайди после 3-й пары в такую-то комнату». Захожу, там сидит какой-то майор, подполковник. Общевойсковые погоны, говорит: «Здравствуйте, я из 10 управления Генштаба, это как раз военное сотрудничество вот это всё, ну вот меня зовут, неважно, подполковник Иванов. Константин Петрович, вы очень хорошо, мы знаем, нам сказало руководство института, отработали на стажировке. Как вы смотрите на то, чтобы послужить родине снова в Йемене, диалект тем более знаете, и так далее?» Я сказал «я не против», не сказать, что я испугался, я понимал, что у меня аспирантура, можно сказать «нет», не 53й год, условно говоря, даже не 63й. Я внутренне, когда я был первый год, я отравился этой вот романтикой Ближнего Востока, если угодно, и.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ты хотел обратно, ты хотел вернуться в Йемен?
К.ЭГГЕРТ: Сейчас я понимаю, я хотел обратно, да. Ну, потому что, наверное, может быть, я чем-то рисковал бы, меня бы не взяли в аспирантуру, если бы я отказался – но вряд ли. А я сейчас понимаю, я хотел.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Настолько хотел, что был готов пойти в армию ради этого?
К.ЭГГЕРТ: Я понимаю, что это не очень хорошо в отношении мамы, которая три года переживала очень, когда я был там. Ну конечно, переживала, ну всё понятно, родители нервничают в этой ситуации.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Послушай, это не самая стабильная территория.
К.ЭГГЕРТ: И я, конечно, там, конечно, ты становишься другим человеком во многом. Там у меня была довольно самостоятельная жизнь, ну она уже до того была. Стажировка, самостоятельность, здесь ты строишь отношения с коллективом, который тебе непривычен, с военными, которые на тебя, в общем, многие смотрели волком, потому что ты москвич и уедешь обратно в Москву, а им дальше мотаться по гарнизонам. Это был большой опыт, кстати, узнавания советской армии, потому что там были люди, которые служили от Смоленска до Петропавловска-Камчатского, в самых разных видах. Это было понимание того, как работают такого рода системы, потому что ты попадаешь, там система не просто студенческая, начальник курса, чего-то ещё – и даже не посольство, где всё-таки там ну вот гражданские. Хотя даже там есть военный атташе, всё равно, это гражданская структура. А здесь ты вот ну лейтенант, потом старший лейтенант. И это стало довольно серьёзным, это был, наверное, первый раз, когда я оказался в абсолютно другой профессиональной среде. То есть, я много чего повидал, я рос в коммунальной квартире, то есть, для меня жизнь людей, того, что называется простых людей, секретом, мягко говоря, не была. Но с другой стороны, там есть круг общения, те же крёстные, родственники. Немножко он был другой. А здесь ты окажешься – и просто все москвичи. Вокруг тебя все москвичи. Не москвичи, когда ты приезжаешь в Литву или там в Эстонию, а здесь это оказалось – весь бывший Советский Союз. Много чего понаслушался. Коррупция в армии была и тогда, естественно. Много там что понял по поводу того, как эти люди думают, что они там считают. Заработал там себе какой-то авторитет, на самом деле. Это важно, научиться себя поставить, чтобы там не помыкали тобой, одновременно не выглядеть там заносчивым парнем, который говорит, я там из самой Москвы, а вы тут все продолжайте пахать от забора до обеда. Поэтому в этом чисто человеческом плане было, конечно, полезно. Кроме того, я понял, я ну как, мне нравится общаться с людьми, сформулирую вот так. Общаться в профессиональном, непрофессиональном виде, такой вот разговор. Это я понял там. А потом, когда я вернулся, когда я ушёл, как называется, демобилизовался, покинул советскую армию, ну мне полагалось распределение тогда ещё, 90й год. Я пришёл в институт, спросил, что вы мне можете предложить. Ну редактором главной редакции восточной литературы издательства Академии наук. Ну окей, я туда пошёл, говорят, мы тебе заплатим 150 рублей, что делать, редактировать чужие тексты, может быть, через 10 лет ты за это время напишешь свою диссертацию. А ты тут, понимаешь, летал на вертолётах, катался по пустыням, общался с самыми разными людьми, с арабами жевал кап, много чего повидал, много с кем подружился и поконфликтовал – и ты тут входишь в какую-то сугубо, как мне показалось, безвоздушную среду – я сказал, нет.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Так ещё в стране такие перемены, огого какие!
К.ЭГГЕРТ: Вот когда я сказал, что я пришёл не столько – говорят, ну всё, долг перед тобой выполнен. Ты отказался взять распределение, дальше сам – как хочешь ,так и живи. Дальше случилась ситуация, когда я просто с улицы зашёл в газету «Куранты», которую я купил, посмотрел в первый раз, это была газета-таблоид, газета страшно антикоммунистического тогда Моссовета, 90й год, мы говорим, октябрь, вот так – прочитал её, потом, как-то идя по улице, ныне Вознесенский переулок, тогда улица Станкевича, самый центр Москвы, вот я просто увидел вывеску «газета Куранты», причём ксероксная просто бумажка. Я зашёл внутрь, там стоит милиционер, потому что это было здание Моссовета, принадлежавшее Моссовету. Офицер говорит, вы к кому? Я говорю, вы знаете, я вот хотел бы попытаться устроиться на работу. А документы у вас есть? А документов у меня с собой не было, но в кармане как-то оказалось удостоверение общества «Мемориал», там было факсимиле подписи Сахарова, очень похожее на настоящую подпись.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Неплохо.
К.ЭГГЕРТ: Говорю, есть только вот это. Открываю, показываю, вот смешно, он взял под козырёк. Я поднялся наверх, там сидел главный редактор. Вокруг была такая атмосфера настоящей газеты из, не знаю, фильма Ситизен Кейн, только были компьютеры, самая современная редакция была. Я говорю – где принимают на работу? Принимает главный редактор. Я захожу к главному редактору, Анатолий Семёнович Панков, он, слава богу, ещё жив, дай бог ему здоровья. Захожу, длинная комната, бывший склад какой-то, там сидит Анатолий Семёнович. «Здрасьте-здрасьте, кто такой? – Я приехал, демобилизовался из армии, был военным переводчиком, хотел, думал, может, пригожусь, попробовать хотел работать в газете. – А что вы умеете? – Умею говорить на трёх иностранных языках. – На каких? – Арабский, английский, французский. – А, окей, хорошо, а что ещё? – Ну знаете, вторая моя профессия историк, ну значит, практически ничего».
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Трезво оценивает свои…
К.ЭГГЕРТ: И тут Анатолий Семёнович говорит, так это нам и нужно – потому что тогда, я уже рассказывал эту историю, потому что тогда, это очень важный момент, главная задача всех этих новых главных редакторов, Панкова там, Венедиктова, Третьякова, мы знаем, что такое Третьяков, когда-то он создавал «Независимую газету», условно Егора Яковлева – было взять людей, которые не запятнаны опытом советской журналистики, не пишут пропаганду. Он сказал: «Вот напишите, вот вы где там были, на Ближнем Востоке, да, там сейчас война может быть (как раз оккупация Саддамом Хусейном Кувейта была, но ещё не началась операция по освобождению). Вот напишите на эту тему статью, тутутутуту, проверим вас, может быть ,чего-нибудь там переведёте. Тогда уже можно было покупать газету «Таймс» в гостинице «Интурист». Приносите дайджест, принесёте, мы посмотрим. Я это сделал дома, мама мне купила пишущую машинку по этому поводу, я написал это всё на пишущей машинке, отдал в редакцию, уехал увидеть девушку в Вильнюс – а потом звоню домой, мама говорит: «Срочно возвращайся, тебя взяли журналистом».
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Расскажи мне, ты с улицы буквально заходишь в редакцию, начинаешь работать как журналист, это абсолютно нормальная история для журналистики 90х, потому что это была свобода на грани анархии, все всё прекрасно знали, все всё прекрасно понимали…
К.ЭГГЕРТ: Твой папа биолог, извини.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Я это говорю, не потому что я это где-то читала, это история моей семьи. Но ведь ты и был в том числе главой русской службы BBC.
К.ЭГГЕРТ: Московского бюро, не всей.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Прошу прощения, московского бюро. Спустя какое-то время ты стал работать на «Deutsche Welle». И BBC,и «Deutsche Welle», это гигантские корпорации, большая история, строгие гайдлайны, стандарты, всё очень, просто вплоть до запятой. Вот у тебя здесь анархическая абсолютно, новая российская журналистика, и вот он мир медиакорпорации. Тебе пришлось переучиваться.
К.ЭГГЕРТ: Конечно.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ты пришёл и говоришь: «А я, оказывается, ничего не знаю».
К.ЭГГЕРТ: Конечно, ну точно так и пришлось ,потому что когда я закончил работать в газете, потому что после «Курантов» меня пригласил Андрей Остальский, тоже дай бог ему здоровья, у него всё, слава богу, хорошо, стал писателем, пишет романы и живёт в Англии. Так вот, Андрей меня пригласил на работу в газету «Известия» как дипломатического корреспондента. Я работал вместе с другим человеком, Максимом Юсиным, я работал тогда корреспондентом, освещавшим в начале 90х деятельность МИД. Андрей Владимирович Козырев был тогда министром иностранных дел, и ему дай бог здоровья, прекрасный человек. И он ездил так интенсивно, что приходилось меняться, потому что он реально мог прилететь в два часа дня, а в 12 ночи уже улететь дальше. Россия строила свои отношения с миром. Ну «Известия», репортажи, мы стали очень много писать анализа, колонок, было ясно, что это тут в типичном российском журналистском стиле, моё тут мнение, конечно, замешано. А когда я пришёл на BBC, пришлось понимать, что есть строгие правила, причём часто ,скажем, языковые службы соблюдают эти правила жёстче, чем соблюдают, скажем, люди, вещающие дома. В том числе потому, что в каких-то странах цена этого слова намного выше. В путинской России 100%. И я, мне пришлось учиться, чтобы как – моё мнение да, ничего не значит. Ты можешь сказать, так думают левые, так думают правые, так синие, так зелёные, ты можешь провести некий анализ – возможно, что-то будет так, возможно, что-то будет эдак, но думаешь ли ты, правые, красные, зелёные или синие, зелёные или анархисты, в общем-то никого не волнует, это не наш формат. Этому пришлось учиться, это, кстати, был полезный опыт, потому что в журналистику идут люди с большими амбициями, иногда завышенными представлениями о себе, надеюсь, я их отрихтовал за эти 30 лет, притушил немножко, да, но вот попасть в корпорацию с такими традициями и с таким представлением, как надо работать, было важно. Когда ты становишься редактором, потому что эти стандарты ты должен сам, как говорят, надеть и энфорсить, так сказать, соблюдать, и ты смотришь и думаешь – да, здесь чего-то мы перебрали. Если вы у условного Березовского взяли интервью на 15 минут, а потом у кого-то ещё, который говорит, что Березовский совсем не прав, взяли интервью на две минуты – вроде упомянули, но это неверно. Значит, надо найти кого-то, кто будет говорить с той другой стороны, неважно, это будет его конфликт с Кремлём или с Гусинским – всё равно, кто скажет относительно похожее по объёму, относительно так же подробно сможем узнать мнение противоположной стороны. Неважно, сербов и НАТО. Интересно, что и Кремль довольно быстро это освоил, при Путин раннем они поняли. Вот такие органы, корпорации типа BBC – им же полагается иметь вот этот баланс мнений, а значит, мы его им не дадим. То есть, вы говорите там с условными какими-нибудь там, условно, вторая чеченская война, с кем-то представляющим Чечню, а потом бабах – а ты не можешь дозвониться до нормального спикера условно правительственного. И потом говорят – смотрите, у вас сплошные чеченцы в эфире. Мы бы и рады, но не всегда получается. Ну, конечно, ты можешь выиграть, можешь найти какого-то депутата Госдумы и так далее. Но это очень-очень чёткий подход, доступ к телам великих – это точно. И я помню, что, например, как-то был какой-то, когда я был главой бюро, меня приглашали тоже на эти стандартные варианты под новый год, МИД устраивает приём иностранных корреспондентов, и ты встречаешь там Лаврова, тогда уже был, до этого был Иванов, и я помню тот момент, когда подошёл фотограф, я стою рядом с Лавровым, задаю какие-то вопросы, и как только он увидел фотографа – он отворачивается так, чтобы не получился кадр, на котором он говорит с бибисишником, не дай бог кто-то повесит себе на стену, будут говорить – ну у них нормальные отношения с Лавровым. Это очень, буквально, ну фотограф подошёл – а он как статуя Туркменбаши в Ашхабаде, разворачивается вместе с солнцем. И правительства знают, как потом пытаться создавать ситуацию, в которой «Ой, вы не кичитесь своей объективностью, вы не объективны, вот, смотрите».
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Хочу не только про профессиональное наше с тобой поговорить, чтобы у нас с тобой не получился журналистский междусобойчик, хотя, конечно, можно бесконечно обсуждать вот этот путь, который проделала журналистика с 90х.
К.ЭГГЕРТ: 90е годы были, не потому что я был молодой и там водка была холоднее, солнце светило ярче – но это был абсолютно революционный момент в российской журналистике, это было время, когда было создано очень много нового. Я не буду вдаваться в дискуссию, которая будет продолжаться ещё очень долго, в 76 году, когда были выборы президента, и Ельцина переизбрали…
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В 96
К.ЭГГЕРТ: Оговорился, да, в 96. Сломали эту независимость журналистики…
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Отдельная тема.
К.ЭГГЕРТ: Это отдельная история. Но могу сказать, надежды, которые возлагались, по крайней мере, в журналистском сообществе, они, конечно, были оправданы по числу и яркости людей, которые пришли в журналистику, я из них далеко не самый яркий и интересный человек, и, конечно, жалко, что всё это было в результате уничтожено, но есть надежда, что ничто в истории просто так не проходит. И может быть, когда-то что-то, какие-то элементы этого послужат, ну, заложат, может быть, что-то новое – а, может быть, не заложат, может быть, всё пойдёт под гору навсегда.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Может быть, потому что пока то поколение, которое выросло как раз на вот этой потрясающей революции в хорошем смысле, я бы сказала, просто очень быстрая эволюция, медиа, это вот мои сверстники – они сейчас все в этом Russian journalists in exile, как говорится. Поэтому мы просто всё это бесконечно, им 40 лет, они всё надежды подают.
К.ЭГГЕРТ: А мне уже почти 60, я уже ничего не подаю. Я скоро и голос перестану подавать.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Хорошо, тогда бог с ней, с этой журналистикой, они и без нас справятся в конце концов. Расскажи мне, пожалуйста, я так понимаю, история семьи – это всегда было очень важно, это всегда было обсуждаемо и это всегда было основой основ в первую очередь в плане отношения к власти, ощущения того, что есть на самом деле Советский Союз, ну а ты помнишь какой-то осознанный момент, когда ты всерьёз заинтересовался предками, когда ты понял, что Эггерт, а это, может быть, и фон Эггерт?
К.ЭГГЕРТ: Ну это было, наверное, в последние годы жизни моей мамы, хотя искать, наверное, шведских предков, они не дворяне, кстати, я начал ещё при её жизни, в начале 2000х я ездил в Стокгольм, у меня сложилась ситуация, при которой, наша семейная история такая, что мой прадедушка швед. И он приехал в Российскую империю работать, он был инженер по доменным печам, женился на русской и, соответственно, остался жить в России, пока не случился большевистский переворот. Он уехал в Швецию, сын уехал с ним, сын был холостой, умер одиноким, а дочка осталась здесь, вышла замуж – и в результате появилась на свет моя мама. Мама появилась на свет в Стокгольме, они поехали рожать в Швецию. И меня заинтересовало вообще, что там, как мам, потому что мама была там, метрика до сих пор у нас есть из консульства, тогда ещё, кстати, уже советского, что в Стокгольме родилась такая-сякая. И мне захотелось побольше узнать, нашли какую-то копию крестильной метрики, я поехал в Швецию ,узнал, там довольно просто всё можно узнать, страна не воевала с 1809 года, по-моему, на территории Швеции какие-то оккупанты не были, к этому надо докинуть лет 200-300, не знаю. Всё в порядке, я нашёл все там списки моих предков и так далее, состоятельная буржуазия, даже нашёл место, где стоял дом моего прадеда, район Лидинге, это такая местная Рублёвка, условно говоря. Дома уже нет, его снесли, ну потом, но мама всегда говорила, что у нас есть довольно серьёзные немецкие, польские корни, и их я тоже стал разыскивать – но уже тогда, когда умерла мама, потому что ну она болела, в общем, было не до того. Какие-то вещи оказались там неправильными – например, мама утверждала, что моя прапрабабушка была графского достоинства, совсем нет, это были обычные дворяне, просто кто-то из семьи стал графом действительно – но это не мы, не мои прямые потомки. Кроме того, польские графы – их много. Дальше я просто с моим другом, немецким дипломатом Арте фон Фрайтенгом, мы как-то заговорили на эту тему, он говорит, вот есть прекрасные историки, они из балтийских немцев, очень древний род, два магистра Тевтонского ордена – порекомендовал мне историка в Москве, я с этим историком связался, вот люди, занимающиеся генеалогией, которые занимаются изучением всего. И он довольно быстро поднял историю семьи, которая восходит в её польско-немецком варианте к Восточной Пруссии и Речи Посполитой, двух народов, мои гены разбросаны по 30 воеводствам Польши, скажем так, это, в общем, типичная история этой земли. Это там, как правило, протестантские какие-то ,немецкие протестанты, которые часто женились Это там, как правило, протестантские какие-то ,немецкие протестанты, которые часто женились на польских шляхтенках. И это оказалось очень интересной историей, потому что можно узнать, где жили мои предки, чем они занимались – я знаю где-то до середины 16 века.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ого.
К.ЭГГЕРТ: И это захватывающе, один из них был руководителем, за что, видимо, и получил прусское дворянство, центральной части Кёнигсберга, ныне Кароляучус, мы живём в Вильнюсе, тот самый Чкнайпхов, центральная часть, где находится центральный собор, где похоронен, могила Иммануила Канта, и где находился знаменитый Кёнигсбергский замок, который не смогли даже целиком разобрать, его только в 1967 году взорвали, чтобы не стоял к пятидесятилетию октябрьского переворота. Очевидно, что, в основном, это были военные, не какие-то высокие, обычные мелкие дворяне, которые воевали сначала в частях великого княжества, один из моих предков участвовал в барской конфедерации во время второго раздела Польши, боролся с разделом Польши, есть один участник восстания 63 года, польско-литовского восстания 1863, вот это вот, который боролся с разделом – его даже казнили, такая была штука. Если у них чё-то и было в 18 веке, то они потом сильно обеднели. И было либо маленькое имение, либо управляли чужим имением, какого-то условно здесь из крупнейших землевладельцев, да, граф Тышкявичус в Литве. Вот метафорического такого человека, мой предок управлял имением, например, вывозом сена – и докладывал потом, ваше сиятельство, ваша светлость, господин граф, сено вывезено. Спасибо. Вот, и, в общем-то, эта линия меня связывает с Литвой и Польшей очень сильно. Не вдаваясь в много деталей, один мой дальний родственник, очень дальний, но тем не менее родственник, погиб в президентском самолёте в 2010 году, и поэтому, когда вот последние 9 лет, что я здесь живу, я представляю себе, иду в Ужюпис, в район заречья, я знаю, вот в этом доме жил брат моего деда, вот в этом доме он снимал угол, когда учился. То есть, оказалось, что вот эти годы после смерти мамы и переезда сюда мою географию очень сильно расширили, сделали меня человеком, который чувствует какую-то душевную связь с этой землёй. Когда-то это было одно государство.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: У тебя есть историческое обоснование называть это домом.
К.ЭГГЕРТ: Да, есть ,он был домом для моих предков по одной линии, поэтому я думаю, что это очень, на самом деле, Таня, очень обогащает, ты понимаешь, что ты живёшь в пространстве… Когда ты знаешь историю своей семьи, я очень радуюсь, когда у меня друзья говорят: «Ты знаешь, вот мы узнали, у меня там какой-нибудь прапрадедушка жил в Пинске, а потом уехал в Америку, мы нашли его следы в Канаде». Я всегда очень радуюсь – это всегда расширяет твои горизонты, это детям ужасно интересно. И я, кстати, хочу сказать, вот пользуясь случаем. Все, кто сомневается и думает, что остались в истории только следы каких-то там высокородных людей, высших сословий, какие-то там купцы-дворяне – нет ,документации очень много. И даже то, что вот это наша земля – там Литва, Польша, Украина, Беларусь, то, что Тимоти Снайдер называл bloodland, кровавые земли, залитые кровью тотально, измученные тоталитарными режимами – казалось бы, здесь всё должно погореть, ничего не остаться. Масса документов осталась! Кто хочет, пусть обязательно исследует, даже если это были просто там крестьяне, ремесленники и так далее – очень возможно, что вы найдёте массу интересных вещей, возможно, найдёте широкие корни, из этого региона – потому что очень многие эмигрировали.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Или были депортированы.
К.ЭГГЕРТ: Или были депортированы. Ясно, что холокост – отдельная целая большая история, как раз тут многие часто знают, когда такое случилось в семье. Может быть, не любят говорить, но знают. По понятным причинам, чтобы не травмировать. Иногда с уехавшими сложнее – люди уезжают в условную Бразилию и следы теряются. У этих, нацис, было всё по бумажкам, записывают, где что, а тут вот человек уехал, человека не могут найти, думают – мы не знаем, потерялся, говорят. Найдёте, не теряйте эти возможности. Обязательно узнавайте про семью, даже если это тяжёлая история, это важно, ты не живёшь просто так. Вот советы, при Советах что было, Таня, все боялись говорить о происходящем, все говорили «не надо». Именно поэтому выросло два или три поколения людей, которые ничего не знают, в лучшем случае знают бабушку или дедушку, а кем был прадедушка – дедушка говорит: «А я и не знаю, не спрашивай, кем он был, (я сталкивался с такой ситуацией), не знаем, кем был». Потом выясняется, понятно, ты-то, может, и не знаешь, а тебе не рассказали, потому что священник – или потому что был расстрелян, или старый большевик, или старый монархист, или участвовал не на той стороне в Гражданской войне, успел сбежать в Турцию или в Париж или куда-то ещё. Вы можете узнать очень интересные вещи, обязательно копайтесь в этом. К сожалению, это сложнее сейчас сделать в России, потому что там доступ к архивам, мягко говоря, сложен. Но пытайтесь, архивов много, много копий архивов. В Украине, вы же знаете, когда они открыли архивы КГБ, оказалось дикое количество копий документов, которые, строго говоря, к Украине не имеют прямого отношения или имеют непрямое – потому что полагалось, чтобы там республиканские ГБ знали, что происходит вот там в центральном аппарате, поэтому копайте, ищите обязательно – и найдёте.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Последний вопрос хочу задать, он довольно бестактный, но ты довольно много, на самом деле, об этом рассказываешь, поэтому я позволю себе его задать, он касается религии. Вот это тоже, насколько осмысленный выбор и приход в религию? Потому что с одной стороны, ты рассказываешь, что и мама твоя была крещена, и тебя крестили, но вот ты осознал себя как человека верующего, причём абстрактно верующего – в каком возрасте?
К.ЭГГЕРТ: Наверное, я осознал себя как человека христианской веры где-то в 18-20 лет, наверное, вот так.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В Советском Союзе.
К.ЭГГЕРТ: Всё ещё в Советском Союзе. Конечно, проще стало, когда мне стало 20, начались эти горбачёвские послабления и так далее, дальше мы знаем, дальше фактически церковь зажила свободной жизнью. К сожалению, церковь как организация, не как сообщество верующих во главе с Иисусом Христом, как организация, как структура. Русская церковь не выдержала испытаний этих последних 30-40 лет, я склонен думать, что это, соглашусь с российским таким известным исследователем Сергеем Чапниным, что на самом деле это по сути новая структура, созданная в 43 году Сталиным из оставшихся нескольких епископов, которые ещё помнили, какой была церковь до 17-18 года. Ну я всегда говорю, если я сегодня соберусь с несколькими старшими товарищами и создам организацию под названием «всесоюзный коммунистически союз молодёжи», мы напечатаем себе книжки, членские билеты и сделаем значки и будем их носить и читать речь Ленина на каком-то там втором или третьем съезде – это не станет комсомолом, это будет что-то другое, потому что изменился контекст. Точно так же РПЦ, несмотря на то, что создали её люди, которые помнили историческую российскую церковь, на самом деле это новая структура с моей точки зрения. Она говорит, что она наследует каким-то традициям, но думаю, русская церковь, хорошая она была или плохая, она пыталась измениться, в 18 году был большой собор, который принял выдающееся решение по части реформирования церкви, которое просто не удалось реализовать в жизни. Я думаю, что русская церковь умерла в ГУЛАГе в 30-е годы, а люди, которые её воссоздавали просто по приказу Сталина, стали создавать новую структуру – во-первых, она так не называлась никогда, по основным законам Российской империи, во-вторых, это была церковь, сразу созданная в тотальном подчинении не просто государству, а комитету по делам религии, грубо говоря, КГБ, это была церковь, которая отвергла искания церкви последних лет 19 века, начала 20го, поиска нового управления, новых взаимоотношений епископата и верующих, это просто новая организация, которая сегодня стоит на страже интересов Путина несмотря на то, что внутри неё находится масса ещё достойных людей, которые пытаются что-то протестовать, говорить, их выкидывают из сана, масса у нас историй про священников, которых лишают заработка таким образом – это, конечно, не сравнимо с бомбами, которые падают на Украину – но если у тебя 5 детей, то это, как минимум, проблема. Я, конечно, скажу, что я сегодня прихожанин, здесь со многими другими, церкви, которая создана, точнее, воссоздана исторически по благословению вселенского патриарха, константинопольского патриарха Варфоломея, его святейшества, надеюсь что и храм здесь построим новый – но, конечно, я думаю, что точно так же, как какая-то часть наших с тобой коллег не выдержала испытания историей последних 30 лет, так и русская церковь, повторяю, как структура, в ней есть достойные люди, и верующие, и священники, не выдержала испытания историей, и думаю, что как структура она может сойти со сцены вместе с режимом Путина, я бы так сказал.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Для тебя как для человека верующего и религиозного – насколько это драматические какие-то вещи, или ты достаточно давно отделил себя от этой структуры?
К.ЭГГЕРТ: Внутренне я отделил себя от неё довольно давно. В каком плане – за литургией, скажем, патриарха поминали – я имею право молиться даже за Чикатило, за то, чтобы его душу Господь не отправил в ад. За живого человека можно молиться, чтобы его Господь просветил, чтобы он увидел, что он делает что-то неправедно – можно так сказать. Ну конечно, это было всё тяжелее и тяжелее, потому что ты должен поминать патриарха как отца великого и господина, ты признаёшь над собой авторитет, символический авторитет. Это совершенно невозможно делать с нынешним патриархом. Можно надеяться, что вдруг он проснётся в один день и скажет: «Боже мой, какую гадость я делал, как я ужасно прожил свою жизнь». Переход, так сказать, из Савла в Павла условно говоря. И, так сказать, библейская притча про разбойника, который, так сказать ,попросил Господа помолиться о нём. Но всё-таки, наверное, проще, не то что проще, но вот мне не хотелось, и я знаю, что многим, которые сегодня в нашем приходе состоят, в том числе священство, которое пострадало от того, что людей выбросили вон из профессии, сейчас они восстановлены в служении. Для многих это было очень сложным испытанием, потому что ты боишься, что это лицемерно. Ты начинаешь думать – может быть, я трушу, ну я не хочу покинуть свою традицию, я должен идти на компромисс ради этого.
Сейчас на этот компромисс, в данной ситуации, с совестью идти не приходится. И я очень этому рад, хотя да, я не стал там переходить в католическую церковь, что-то ещё делать подобное, хотя многие мои предки были католиками, я очень люблю римскую церковь, очень её уважаю, у меня много друзей-католиков, и я очень внимательно слежу за происходящем в католической церкви. Это гигантское сообщество верующих, которое сегодня растёт в Африке, в Азии, в Индии. И я думаю, что сегодня я, по крайней мере в том, что касается похода в церковь моей веры – я в большей степени в мире с собой, чем я был, я могу обсуждать и думать про свои грехи и так далее – но я не должен примешивать к этому мои соображения по поводу РПЦ, мой взгляд на патриарха Кирилла и так далее. Пусть это делают те, кто там остался, дай им бог удачи что-то изменить, а с церковью, пережившей крах империи, ведь что такое вселенский патриархат – это бывшая Византия, это Константинополь, церковь, пережившая крах империи, ставшая международной православной церковью греков, а теперь и не только – думаю, есть чему поучиться и в философском, и в, естественно, не говорю в вероучении, но в том числе в житейском и философском плане тоже.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Если и когда будет построен храм, это уже на 100% будет дом?
К.ЭГГЕРТ: Да, конечно, я даже думаю, может быть, когда-то даже будет меньше журналистики в моей жизни, я там, может, алтарником буду прислуживать, выносить свечу или хоругвь, кто знает.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Дай бог, мне кажется, это отличный план на ближайшее время. Довольно близкая перспектива
К.ЭГГЕРТ: Да, я уже думаю, что она ближе, чем для многих других, а вот для кого ещё много перспектив – я желаю учить уроки истории, Таня.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Постараемся.
Спасибо большое, что досмотрели до конца. Обязательно поставьте лайк, напишите комментарии, как вам, что показалось самым интересным или, может быть, неожиданным. Встретимся в комментариях – ну и обязательно подписывайтесь на канал Александра Плющева, буду благодарна, если подпишетесь на мой канал, Татьяна Фельгенгауэр. Пока!