«Один» с Дмитрием Быковым
Давайте будем откровенны друг с другом: я прекрасно понимаю все те способы, те механизмы психологической защиты, которым люди внутри России себя огораживают прежде всего от мук совести…
Поддержать канал «Живой гвоздь»
Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья. Я решил вас сегодня порадовать имитацией программы «Спокойной ночи, малыши», решил я показать вот эту куклу, которую мне подарили – зная, что я любитель всяческого винтажа и что сейчас таких уже не делают. Строго говоря, подарили не мне, а Бэбзу. Естественно, мы ее назвали Жанной, в честь Жанны Магарам, подлинной души русской Америки, организатора всех главных культурных событий, включая фестиваль «Балаганчик». Магарам была самым моим лучшим другом, абсолютно заветным, человеком, которому я мог все о себе рассказать, абсолютно.
Мы назвали куклу Жанной, потому что она такая же рыжая, такая же веселая, такая же неунывающая, такая же доброжелательная. Вот мы в духе программы «Спокойной ночи, малыши» показываем ее сегодня вам. Она будет отвечать на те вопросы, на которые у меня по разным причинам нет ответа. Она будет сидеть поблизости. Все время держать в кадре мне ее будет трудно, тем более что Бэбз с ней практически не расстается.
Очень много вопросов, касающихся европейских гастролей. Как всегда, главный пункт этих вопросов следующий: смогу ли я провести такое-то и такое-то количество желающих. У меня ответ всегда один: я проведу, безусловно. Но я не везде гарантирую сидячие места. Где-то придется стоять, где-то, как, например, «Золушку» мы сейчас давали, и там пришлось некоторую часть зрителей просто посадить в кулисы, на сцену. Поэтому большая часть фотографий [Алексея] Иващенко, меня грешного и, конечно, Машки прекрасной Иващенко, всех остальных новых исполнителей, – то, что выкладывал, сделано с боку. Потому что люди сидели в кулисах непосредственно. И там же изображали, когда надо, звук падающего тела, крик вышвыриваемой актрисы, и так далее.
Я очень надеюсь, что у нас будут места. Если их не будет – ничего не поделаешь, посидим на сцене как-нибудь. График довольно плотный, но это потому, что у нас всего месяц на посещение, «похищение Европы». «Картина Серова «Посещение Европы»». Месяц, потому что уже в июле у нас довольно большая поездка по американским библиотекам с лекциями об американских писателях, это интересно значительному количеству американских далеко не только пенсионеров и не только подростков. Буду я ездить по местным штатам и рассказывать о местных уроженцах. Это предложение не от меня, а от местных библиотек. Поскольку жанр устной лекции, просветительской, в Америке и рожден. Лекторами были все наиболее знаменитые американцы, начиная с Эдгара По, который читал наиболее вдохновенные лекции. Готорн, насколько я знаю, и Диккенса пригласили американцы с публичными чтениями, именно потому, что англичане в этом качестве его недостаточно ценили. Как раз именно после американских гастролей он сделался по-настоящему востребованным. Не знаю, хорошо ли это для него было (он довольно быстро надорвался), но с нами этого не произойдет.
Многие спрашивают, не пугает ли меня такой интенсивный график. Не пугает. Знаете, почему? Во-первых, я долго работал в школе, где мне случалось давать по 4-5 уроков ежедневно. Кроме того, во время учебного года у меня лекции почти каждый день. Часть из них происходит в Бард-колледже, есть такая нежелательная в России и очень желательная во всем остальном мире организация. Все остальное время вторники и четверги – это любимый Рочестерский университет. Я к этим нагрузкам привык, это же все-таки не мешки ворочать.
К тому же – и это уже моя инициатива – я хочу почитать стихи. У меня много лекций в Штатах, много приглашений в разные университеты. Но это приглашения либо с лекциями, либо с рассказами о своем диссидентском опыте, либо, как я давеча читал, лекцию о современном положении русской литературы; о том, как она реагирует на раскол. Это все англоязычное (частично, конечно, русскоязычное, для русской аудитории), но это не стихи.
Когда вы читаете стихи (даже чужие), это приподнимает вас, поднимает, как-то энергетизирует, как хотите. Я много написал за последнее время, мне хочется новые вещи показать большой русскоязычной аудитории. У меня в Европе огромное количество друзей. Кто-то в Лондоне, кто-то в Швейцарии, кто-то в странах Балтии, где тоже я буду. Я собираюсь увидеться с десятками тремя примерно людей, чрезвычайно важных и дорогих. И естественно, понимаете, когда вы обмениваетесь какими-то ощущениями, самое простое – это прочитать то, что вы написали в последнее время.
В «Стилягах» у Тодоровского был замечательный диалог, Коротков ему написал. Там она говорит ему: «Ну а что еще я могла сделать за полчаса? Мне надо было все узнать о нем за полчаса? Что мы могли сделать, кроме как лечь в постель?» Нам в этом плане проще – мы можем прочитать стишок, и из этого стишка понять всю динамику происходящего. Постели это тоже не исключает, но для холостых. Для нас, женатых, главная форма общения с друзьями – почитать все, что ты за это время понаписал.
Ну и кроме того, я по некоторым формам работы очень истосковался. Я не бросаю «Одина» именно потому, что это живой диалог с аудиторией. Я очень скучаю по ответам на записки, которые всегда бывают довольно непредсказуемыми. Как, собственно, и он, добрый Бэбз: помаши людям, они тебя ждут. Давай так. Вот, собственно, Бэбз.
Кстати, тут пришел замечательный вопрос: «Во что вы обычно играете с ребенком?» Со старшим ребенком, которому 25 лет, я играю сейчас уже только в одну игру: он имитирует интерес к моим мнениям, а я имитирую попытку делиться духовным опытом. При этом мы прекрасно знаем, что во многих отношениях он умнее и опытнее меня. А с Бэбзом самая актуальная, наверное, игра, следующая – это руление. Он обучается вождению. Делается это так: на водительское кресло, где уже сижу я, на колени сажается Бэбз, едется в далекую, безлюдную, асфальтовую, идеально безопасную площадку, нажимается «газ», и Бэбз рулит. То есть я управляю движением машины, а Бэбз как бы рулит. Шервуд, тебе нравится это занятие? Ну молодец, забирай Жанну и беги с миром.
Спасибо, прекрасно, убег. Эта игра, во-первых, развивающая, реакцию она тренирует. А во-вторых, она до некоторой степени усиливает чувство ответственности – и во мне, и в Бэбзе. Важно только, чтобы вокруг никого рядом не было. Лучше всего это делать вечером. Важно никого – не пешеходов потенциальных, ни автомобилистов – не задеть. Но вот уже, например, сегодня, он вполне профессионально выполнил разворот. Вообще сын такой прирожденный автолюбитель, у него есть педальный автомобиль, тоже винтажный. Но совсем другое дело, когда ты нажимаешь на педаль, а он у тебя рычит.
Заводить он уже умеет. Естественно, это делается в катькиной машине, которая гораздо меньше по размеру, управляемее, ловчее и как-то имеет более элегантный европейский вид. А я-то люблю родную «Хонду Элемент», в которой мы проводим очень много времени, гастролируя.
Да, так вот, до скорой встречи в Европе. Будет там еще один писательский интенсив. Но это, скорее, для всех людей, которые раньше участвовали в наших творческих интенсивах для «Прямой речи». Это, скорее, такой творческий отчет о том, что мы понаписали за это время.
«Когда выйдет роман об Арестовиче?» Роман об Арестовиче написал днепровский прозаик, очень талантливый молодой человек. Когда я перечитываю, редактирую эту книгу, мне кажется, что иногда это на грани гениальности.
История эта возникла так: мы на курсах в Бард-колледже обсуждали наиболее перспективные формы young adult в ближайшее время. И вот я сказал, что пикареска, плутовской роман в любой его вариации сегодня обретает прежнюю актуальность, потому что сейчас время авантюристов. Отчасти это началось еще в 90-е. Это время Невзорова, но не Александра Невзорова, а Невзорова из «Похождений Невзорова, или Ибикуса» – гениальной, как многие считают (и я присоединяюсь), Алексея Н. Толстого. Естественно, это время таких людей, как Форд или Бендер, с большей или меньшей вероятностью Беня Крик. Потому что герои погибли – остались авантюристы. Гоголь в «Авторской исповеди» писал о том, что Чичиков дает прекрасную возможность показать всю Россию не только благодаря тому, что он ездит, а он еще и контактирует с огромным количеством людей. Кроме того, он как-то заводит (у Гоголя иначе это сказано), оживляет, энергитизирует ситуацию вокруг себя.
И вот, когда мы обсуждали плутовской роман, возникла идея: а как написать пикареску сегодня? Вот, пожалуйста, у вас же есть герой. У вас есть классический герой плутовского романа: человек, который, с одной стороны, сочетает компетентность и убедительность, а с другой – абсолютно авантюрный и загадочный характер биографии. Он таинственно исчезает, таинственно появляется. Как бы человек ниоткуда, который знаком со всеми, был везде, может все, но при этом он отличается той особенностью, что он может находиться одновременно в разных ситуациях.
Я много раз говорил с Арестовичем и всякий раз поражался тому, как он раньше собеседника угадывает его мысли. Я не думаю, что это такое проявление только интеллекта, хотя с интеллектом там все в порядке. Я думаю, что это такое высокое проявление эмпатии, которая, кстати, часто интеллекту сопутствует, потому что дар воображения, поставить себя на чужое место, и так далее.
И вот этот парень (ему 27 лет) сказал, что попробует это написать. Он написал роман, который называется «Настоящий Арестович». Там описана такая очень своеобразная, альтернативная версия биографии Арестовича после его ухода с госслужбы, то есть после покидания должности советника. Я мог бы об этом довольно много рассказывать, но не буду пересказывать книгу. Пока написан только первый том (будет два тома, как в «Мертвых душах»), который заканчивается отъездом Арестовича на ближний восток и приключениями его там. И честно вам скажу, при чтении этой книги (невероятно циничной)… Настоящая сатира должна быть циничной, она должна отражать каким-то образом масштабный кризис авторского мировоззрения.
Подождите, я окно приоткрываю.
Именно потому, что, понимаете, как писал Евгений Петров в книге «Мой друг Ильф» (незаконченной книге, посмертно изданной): «Ирония заменила нам мировоззрение». Это были такие ребята, для которых циничная и даже черная, пожалуй, даже кощунственная шутка была абсолютной нормой. Если бы не эта примесь цинизма, если бы не доля скепсиса относительно любых идеологем, то, по всей вероятности, эта книга о Бендере, эта дилогия не могла быть написана. Она должна была статья трилогией вместе с романом «Подлец» – там, где Бендер схлестывается с партийным карьеристом; человеком гораздо хуже Корейко.
Так вот, для меня роман этого мальчика (для меня он мальчик, 30 лет разницы у нас почти), молодого человека – это удивительный пример неунывающего украинского духа. Это он под обстрелами пишет, из теробороны, практически не имея возможности ни нормально перечитывать, ни нормально редактировать. Но сделано это… Когда эта книга выйдет (а я надеюсь, она выйдет в сентябре), вам мало не покажется.
С одной стороны, это образ безумно обаятельного авантюриста, а с другой – это в какой-то степени портрет нынешней Украины, которая, пройдя опыт войны, научилась смотреть смерти в глаза. Книга, написанная в соседстве со смертью. И поэтому она такая безбашенная и на лучших страницах такая смешная. Я все время удерживался от лютого желания смягчить, но внутренний мой цензор быстро заткнулся. Я надеюсь на одно: я надеюсь на то, что Арестович прочтет эту книгу. Она не такая большая, там 200 страниц первый том. Прочтет и напишет предисловие. Ну если не предисловие, то хотя бы блерб. Потому что он человек, прекрасно понимающий разницу между своим общественной позицией, своей личностью, позицией такого лирического героя, условно говоря (сначала – утешителя, потом – алармиста). Это крайне любопытная фигура и крайне талантливая книга. Я счастлив, что своими идеями как-то причастен к ее появлению.
«В чем главная трагедия Александра Беляева?» Понимаете, я думаю, их было две, они связаны. Александр Беляев умер в оккупации, он не мог уехать из занятого немцами Пушкина. Из-за болезни позвоночника он был полупарализован или, оперируя таким штампом, «прикован к постели». И я думаю, что умирать под оккупацией без точного понимания ситуации, без мобильности, с верой в победу (но без уверенности в том, чего это будет стоить)… Он же умер в 1942 году, когда еще очень неопределенным был сюжет войны, было непонятно, какой ценой заплатит Россия. Цена оказалась катастрофической, чудовищной.
Но для Беляева было еще одной трагедией… Видите, он по характеру утопист, то есть человек, рожденный писать утопии. В свое время Илья Новиков, главред «Ардиса», предложил мне начитать (а я очень любил начитывать, это было мое любимое хобби в России, хобби хорошо оплачиваемое; пожалуй, это единственное занятие, по которому я сильно скучаю, но я сейчас, с помощью нового микрофона, буду это возобновлять в Штатах) подборку ранних рассказов Беляева, конца 20-х.
Это, конечно, никакой критики с художественной точки зрения не выдерживает. Это пахнет журналом «Уральский следопыт», это пахнет таким молодым, ярким, безоблачным утопизмом 20-х. Многие люди понимали, что все заворачивается не туда. Но Беляев верил, что наука даст людям прогресс, моральную чистоту, моральный императив. У него там есть замечательный рассказ про слона, которому вживили человеческий мозг. Мы понимаем, что это очень утопично и антинаучно. Это повесть целая. Но она удивительно смешная и трогательная, и милая.
Видите, Беляев, наверное, понимал, куда все идет, потому что «Голова профессора Доуэля» – это ведь не антибуржуазная книга. Это книга о том, как из-за недолеченной, расковыренной ранки у героини начинается гангрена, и она теряет тело. На теле России было слишком много незалеченных ранок, будущих гангрен. К сожалению, пересадить голову на чужое тело (история, когда уличной танцовщице пересаживают тело знаменитой певицы, погибшей в аварии; она и погибла из-за того, что пошла на танцы, и ранка эта у нее от перенапряжения загноилась), – так вот, там не удается к интеллектуальному телу приделать пролетарскую голову.
Собственно говоря, Булгаков работал в том же русле, что и Беляев. Только Булгаков – писатель качественно более, безусловно, одаренный, на грани гениальности. А Беляев – невероятно виртуозный и изобретательный выдумщик, причем выдумщик и в быту. Дочка его вспоминала, что Беляев придумал мыльный пузырь наполнять дымом сигаретным. И этот пузырь был матовым, а когда лопался, то взрывался с дымом. И вот таких изобретений у него было полно. Беляев вообще был человеком необычайно мобильным, что с его костным туберкулезом и параличом очень плохо сочеталось.
Еще одна трагедия его была в том, что человек, так жаждавший путешествовать, так жаждавший смотреть на мир и впитывать его, был прикован к инвалидному креслу. Но главной проблемой было то, что этот человек, абсолютно утопического склада, наблюдал, как на его глазах советская жизнь, горячо им приветствуемая, превращается в антиутопию. Он всем своим существом протестует против дистопии, но она властно вторгается в его жизнь. Его утопии становятся неубедительными, зато у него появляются такие мрачные фантазии, как «Остров погибших кораблей», из которого получилась гениальная (по-моему) картина Аристова, последняя, недоделанная, которую заканчивал Мамин в результате. Это действительно настоящая поэма, еще и с совершенно очаровательной актрисой, потом посмотрю, с кем.
Трагедия Беляева в том, что, в отличие от Ивана Ефремова, человека очень точного и скептического ума, который «На краю Ойкумены» писал, конечно же, про сталинизм, там сомнений никаких нет – подмененное завещание фараона; жрецы, которые это письмо подменили… Ефремов был, безусловно, в курсе «Письма к съезду». Для 1953 года эта книга была совершенно отважной. Беляев был более мечтатель. И кроме того, в отличие от Ефремова, который был все-таки палеантрополог, крупный ученый, серьезный, можно сказать, одним из основателем палеантропологии, одним из первых серьезных ученых в этой области, Беляев ученым не был совсем. Его фантазия ничем не была стеснена. Это как книги Трублаини. Это трагедия раннесоветского оптимизма, который начинает проходить через жгучую и трагическую реальность.
«О чем «Алиса в стране чудес»?» Большая у меня была статья в свое время на эту тему, в «Известиях», к очередному юбилею «Алисы». У меня с «Алисой» сложно складывались отношения. Вот Елена Иваницкая, человек откровенный, как-то призналась, что у нее не складывались отношения с этой книгой, как не складывались с Толкином. У меня тоже они так и не сложились. Почему «Гарри Поттер» ей не нравится, я совершенно не понимаю, но я настолько люблю Иваницкую, что готов уважать любые ее мнения. А вот насчет «Алисы», то эта книга меня очень раздражала в детстве. Естественно, я не мог ее получить, потому что в школьной библиотеке на нее была огромная очередь. Как сейчас помню, любимая одноклассница моя, Вероника Маслова, дала мне ее на неделю (по-русски), потом я ее довольно быстро по-английски ее прочел, потому что меня убедили, что невозможно читать Кэрролла в переводе.
И постепенно как-то я познакомился с текстом. Но текст меня в известном смысле не пускал. Потому что я не люблю абсурда, путаницы. То есть абсурд я могу уважать теоретически. Иногда, когда это смешно (как, например, у Ионеско), – это меня бесконечно радует и развлекает. А когда это такой Беккет, условно говоря, то ничего хорошего не получается. Роман мой с «Алисой» сложился примерно к тридцати годам, когда я примерно понял, про что эта вещь. Это вещь про мировоззрение здорового ребенка, который поставлен в ситуацию викторианской эпохи – жесткого, абсурдного, патетического, но прежде всего тотально насильственного мира. Эта история о тотальном насилии. Там самое красноречивое – это, конечно, сцена, когда фламинго используются в качестве крикетных молотков, а ежи – в качестве шаров. И вот в крикет играют ежами. А поскольку еж – мой любимый зверь наряду с вомбатом, ужасно читать про этих ежей, загоняемых в лунки.
То, что они все колода карт, между ними существуют всяческие абсурдные отношения. «Вы же все просто-напросто колода карт!» – кричит Алиса. Для Алисе, которой снится в жару страшный сон, самая естественная, самая необходимая вещь – проснуться, выпасть из этого условного пространства. Это же касается, кстати говоря, «Алисы в Зазеркалье», где еще более наглядный Шалтай-Болтай, образ надутого ничтожества тоталитарного.
Я думаю, что Кэрролл был вообще очень уязвленным человеком. И не только и не столько из-за своих приписываемых (я думаю, в огромной степени) педофилических страстей, не только из-за своего заикания и одиночества, – просто он был нежный абсолютно человек, измученный постоянным давлением, необходимостью притворяться Доджсоном – серьезным человеком, которым он не был. Вся его история – это попытка проснуться от тяжелого викторианского сна в жаркий день. Этот давящий бред Алисы меня всегда чрезвычайно утешал. По крайней мере, в поздние годы, когда я это уже читал сознательно.
Я вообще думаю, что это не детская книга. Просто дети, когда читают «Алису» (даже в изумительном переводе Демуровой), пропускают огромное количество зацепок, аналогий. Набоковский перевод – «Аня в стране чудес» – очень неплохой, кстати. И очень многие классические английские песенки находят там замечательные аналоги. Но это все-таки еще не тот дерзкий Набоков, который перелагал на английский свои тексты или «Слово о полку Игореве», который позволял себе именно очень дерзкий и прямой поиск рискованных аналогий. Мне кажется, что настоящий масштаб Набокова-переводчика – это не «Николка Персик» («Кола Брюньюн»), это даже не его пушкинские штудии, а вот «Герой нашего времени», которого он вместе с сыном перевел с невероятным изяществом. У него действительно Лермонтов заговорил по-английски. При этом сам Лермонтов ориентировался на «Вертера», на немецкую, гетевскую традицию. Но это отдельный большой разговор.
Я думаю, набоковский перевод «Алисы» показателен как гениальная попытка. Попытка молодого гения. Там есть находки замечательные, особенно где идет диалог с квазичерепахой. Это высокий класс.
«Когда появятся книги о российско-украинской войне? Какими они будут, кто их будет писать?» Ну они уже появляются, во «Freedom Letters» огромное их количество, сейчас только что вышла «Книга скорби по Мариуполю». Я прочел книгу Алексея Никитина, тоже вышедшую во «Freedom Letters», прочел с огромным интересом. И, конечно, книга про Арестовича. Я не могу назвать имя этого автора, потому что ему еще жить в Украине. Он у нас будет издать под псевдонимом Айм Сорри. Мне очень нравится этот псевдоним, красивое англосаксонское имя Айм. И почти Сойер. Эта книга практически точно отражает динамику того, что происходит.
Несколько романов мне присылали, но они выйдут в Украине. Даже будучи написаны по-русски, они сначала должны получить визу украинского читателя. Это естественно.
Ну и потом, единственная книга, написанная про 2 мая в Одессе, 2 мая 2014 года; единственная книга, написанная одесским языком и с одесской ментальностью, – это уже упоминавшийся роман Иена Синглтона «Две большие разницы», который мы сейчас ускоренно переводим». Его переводит один из моих студентов. Мы не знаем, когда это выйдет и когда он закончит. Это не очень большая книга, но чрезвычайно важная. Может быть, потому что автор – американец, женатый на одесситке. Там найдена удивительно точная интонация для рассказа об этом событии – таком не одесском по духу, таком чужеродном, настолько уничтожившем миф жовиальной Одессы, жизнерадостной. Это значительная книга, и я рад, что она выйдет.
«Как вы относитесь к Леониду Губанову и Ларисе Миллер?» Вот уж между кем и кем нет ничего общего, кроме того, что оба пишут стихи. Лариса Миллер – поэт христианский, близкий, на мой взгляд, к Зинаиде Миркиной, но более жизнерадостный, более уютный, просто более молодой, с другим опытом жизни. И потом, это действительно такая красавица в идеальном браке (уже, по-моему, золотая свадьба давно ими благополучно отмечена). Лариса Миллер – поэт мира Божьего, понимаете? Не просто мира, в котором есть страшные противоречия или какие-то пытки постоянные, а это какие-то… Как бы это сказать?
Я ищу некоторые аналоги ее поэзии. Борис Альтшуллер, ее муж, может быть, каким-то образом ей помог выстроить такую глубоко моральную, религиозную и при этом физически достоверную картину мира. Вообще, браки физиков с гуманитариями всегда очень перспективны, как показывает опыт новосибирской общаги, где вот живет «семерка», а вот так – «десятка». Так живет историко-филологический, а так – физический, и постоянно я видел, как выбегает прекрасная филологиня оттуда, в шубе на ночную рубашку, и падает в объятия пришедшего под ее окна физика. Значит, это довольно такое частое зрелище. «Семерка», если я ничего не путаю, это физическая… Если путаю, сейчас меня Лукьянова поправит.
Я очень люблю этот союз религиозно мыслящих гуманитариев и физиков. Это очень бывает здорово. А Лариса Миллер – поэт гармонии, гармонию она находит везде. Отсюда – ее пристрастие к парной рифме. И сами они с Борей Альтшуллером – такая прекрасная парная рифма.
Но Губанов – явление прямо противоположное. Роднит их, опять-таки, только то, что Миллер была при советской власти в таком полуподполье. А поскольку Альтшуллер входил в сахаровский круг, они все время были на грани репрессий или высылок. А Губанов тоже был подпольный человек, но его подпольность диктовалась другими обстоятельствами. С тех пор, как он в 16-летнем возрасте напечатал эти 15 строчек из «Полины» (в «Юности», из ранней своей поэмы):
Полина! Полынья моя!
…
уходят в ночь от жен и денег
на полнолуние полотен.
Совершенно ранний, невинный экспрессионизм советский. Но он после этого проходил в пинаемых и ругаемых всю жизнь. Тем более он обладал некоторыми организаторскими и лидерскими потенциями. Он создал СМОГ – «самое молодое общество гениев», куда входили практически все одаренные авангардисты, захаживал туда Лимонов, который всегда, кстати, дрался почему-то с Губановым (и мне он рассказывал об этом очень весело).
Губанов по своему складу – поэт абсолютно дисгармоничный, поэт такого разлаженного мира. А если радость и есть в его стихах (а радости довольно много, это такая шампанским брызжущая радость), то это явление алкогольное. Явление алкогольного делирия. И сама смерть его в 37 лет, по пьянке… Мне рассказывал Дидуров, как его нашли, уже неделю спустя, да еще по московской жаре в запертой квартире… Это какая-то картина страшного разложения. Кстати говоря, именно с такой картины разложения начинается книга «Праздник хитчхайкера» о любимом его друге Бротигане. Наверное, сама смерть Губанова чем-то очень символична, хотя я не люблю подверстывать символизм под такие мрачные истории.
Он был, я думаю, рожден для Оттепели, как был рожден Шпаликов. Они и внешне очень похожи – толстогубые такие, прекрасные, широколицые, веснушчатые. Но Шпаликов надлом этой Оттепели, ее обреченность почувствовал раньше всех. Наталья Борисовна Рязанцева, царствие ей небесное, всегда говорила, что главное состояние Шпаликова – это не радость, а тревога. Или, вернее, это радость, подчеркнутая ее кратковременностью, обреченностью. Это девушка, которая босиком шлепает по московским лужам, а за ней мальчик едет на велосипеде. Прекрасно мы понимаем, что шлепать им недолго. Поэтому такой тревогой лютой пронизан самый личный проект Шпаликова – по собственному сценарию им поставленная «Долгая счастливая жизнь», в котором герой Лаврова явно стилизован под него, внешне даже похож. Это ужас, внутренняя катастрофа героя, который не готов взять на себя ответственность за чужую жизнь. И героиня, которой необходимо, чтобы у нее была стена, плечо, чтобы за нее отвечали. И очередная попытка оказывается бесплодной, потому что оба они не готовы.
И когда она к нему в гостиницу приходит с девочкой… Видите, меня далеко увело от Губанова, но это, в общем, и шпаликовская трагедия. Все эти люди не были совершенно готовы к рутине жизни. И Оттепель на короткое время эту рутину отменила, но потом это все вернулось быстро и в квадрате. И, конечно, торжествующие дураки и подлецы стали для Губанова и Шпаликова могильщиками.
«Представим, что Гундяев не пошутил, и страной до конца века действительно будет править Путин. Нам будут говорить, что он вечен, а сами тасовать двойников. Нами же будут управлять неизвестные отцы. Можно ли такое сделать с населением?»
Наверное, можно. Просто понимаете… Я написал сейчас для «Новой» довольно большую статью о том, что в России сделали с населением. Интеллигенция всегда в России самовоспроизводилась. Это так придумано, что самовоспроизводится вся больная ситуация (больная, потому что зацикленная), и, как побочный продукт этой цивилизации больной, существует балет космоса и интеллигенции. У интеллигенции в этом организме совершенно конкретная задача: она выступает могильщиком прежнего режима и первой жертвой следующего режима. Это как в «Армагед-Доме» у Дяченок, но только более наглядно.
Сейчас, как и предсказывал мой герой Ять в «Орфографии», для воспроизводства интеллигенции нет институтов. Просто ей негде формироваться. Раньше она формировалась в каких-то театрах-студиях, каких-то авторских курсах университетов. Сейчас сделано все, чтобы у этого строя не было могильщиков. Чтобы он погиб не в результате плавного перетекания на следующий круг, а чтобы он взорвался, ничего после себя не оставив. Но российская система действительно феноменально устойчива: если нет для интеллигенции среды, то она начинает формироваться вне среды, она начинает формироваться из одиночек. Просто потому, что нынешняя Россия в ее нынешнем виде – это чудовищный монстр. И монстр настолько монструозный, простите за тавтологию, что невозможно не испытывать внутреннего протеста.
Можно до какого-то момента (у меня в новом романе «ЖЗЛ» все это подробно расписано) себе внушать: а вот они нас действительно не любят, они нас никогда не полюбят, да и вообще все эти уехавшие были людьми ненадежными, они никогда не любили Россию по-настоящему. Но у каждого есть какой-то свой предел, за которым компромисс становится невозможным. Для кого-то это – Беркович и Петрийчук, нужно добавиться всеми силами их освобождения, потому что они ничего не совершали, вообще никакого у нет криминального правонарушения, минимального даже. И их потому и держат, потому что невозможно отпустить. Невозможно сказать, что да, мы их взяли ни за что, за стихи и за пьесу. Равным образом та же ситуация…
«Почему вы извиняетесь за тавтологию?» Потому что, Дима, при всем богатстве русского языка тавтология – это, конечно, хорошая языковая краска, но она производит впечатление все равно некоей бедности, нарочитой скудности.
Так вот, возвращаясь к проблеме. Для кого-то это Беркович и Петрийчук. Для кого-то это тотальная ложь, милитаризация образования, приход в армию криминального элемента, приход этого криминального элемента в школы с просвещением. Или для кого-то это различия в разговорах с Западом и Востоком. Не важно, для кого-то мятеж Пригожина, для кого-то – поведение Z-активистов. Просто невозможно на это смотреть и не чувствовать глубочайшего внутреннего отторжения. Но ведь душа (Тертуллиан, в общем, не лох, да?) по природе христианка, она понимает, где добро и где зло.
Главный вопрос, который ставит перед собой Роже Мартен дю Гар в «Дневнике полковника Мамора», который я сейчас наконец читаю после многолетнего ожидания. 900 страниц, огромный текст, но не продираюсь сквозь него, а плаваю, наслаждение огромное. Так вот, он тоже задается вопросом, почему люди, зная, где добро, а где зло, тем не менее иногда стремятся ко злу. Веллер на это ответил, что люди стремятся не ко злу, а сильным ощущениям. Веллера, кстати, поздравляю с наступающим днем рождения. Это довольно сильный ход, сильный аргумент, отсюда вся его энергоэволюционистская теория, которая, на мой взгляд, абсолютно верна. Но дю Гар дает другой ответ: ответ, который ставит под сомнение человеческую природу. Человек как раз не знает, где добро, а где зло. За добро он принимает вещи, которые, как правило, мимикрируют. И вещи прежде всего мимикрирующие под традицию, под семью, под родственные отношения.
То есть зло всегда пытается интимизироваться, навязать себя в качестве домашней семантики, домашнего выбора. Там много всего, роман вообще люто интересный, отражающий глубочайшее разочарование хорошего человека в ХХ столетии. Он потому его и не закончил, готовил его для посмертной публикации. Я хотел темой сегодняшней лекции сделать Мартена дю Гара, но судя по количеству заявок, пока так получается, что это будет все-таки Диккенс. Мы о нем недоговорили сильно. Может быть, будут и другие варианты.
«Как вы относитесь к тем людям в России, которые живут, все понимают и не могут выехать?» Прежде всего, с глубочайшим состраданием. Они заложники, или у них есть заложники. С состраданием еще и потому, что находиться в бочке с рассолом и не стать соленым огурцом, – это практически нереализуемая задача. Это надо иметь настолько сильный внутренний стержень, это надо быть каким-то другим огурцом, огурцом с другим химическим составом. Даже если ты репа, все равно ты просаливаешься. Не знаю.
Глубочайшее сострадание прежде всего. У меня нет априорного отношения – «да горите вы все вместе». Безусловно, все граждане страны (и я остаюсь ее гражданином), где бы они ни находились, ответственны за происходящее. Нам от этой ответственности не спрятаться и не отмыться. И немецкий язык, и немецкая культура, и тысячи лет исканий немецкой философии, немецкая поэзия ответили за все. «Вот так повстречаешься с немцем, а в нем проступает Освенцим», – хочешь не хочешь.
Но с другой стороны, очень многие россияне, неожиданно многие россияне продолжают внутреннее сопротивление. Я же нахожусь с ними в очень тесном контакте, я списываюсь с огромным количеством людей. Поэтому у меня при всех моих американских активностях и при всей вовлеченности в американскую жизнь, у меня остается ощущение довольно тесной связи с Россией. Как будто мой двойник там живет по-прежнему.
Ностальгии я не чувствую никакой, да и не мудрено ее быть – ностальгии по такой превратившейся, по такой опоганенной стране. Я ностальгирую по 70-м, которые сулили совершенно другие продолжения.
«Правильная версия: единственный ответ – выехать». Не всегда можно. Но не мог же эвакуироваться Беляев, раз уж вы так о нем спросили.
«Верите ли вы в то, что Пушкин – подлинный автор «Конька-Горбунка»?» Там сейчас как раз слышен детский крик на лужайке – это Бэбз дочитал сегодняшнюю порцию «Конька-Горбунка», которого Катька ему читает. Я сегодня лишний раз послушал: нет, ребята, это совсем не Пушкин. Понимаете, какая штука? Пушкин – это прежде всего колоссальная динамика, «динамичен как сам динамит». Мне для статьи в «Дилетанте» пришлось сравнивать «Царя Бориса» Алексея К. Толстого и «Бориса Годунова».
Это две очень разные концепции, при этом Толстой сознательно подчеркивает, что царь Борис – это приставка очень важная, это другая ответственность, другая мера власти. Да и с царя другой спрос. И если этот царь действительно задумывает такой грандиозный переворот в России, поворот ее лицом к Европе после долгой азиатчины, – конечно, ему нельзя прощать убийство младенца, но, по крайней мере, можно понять какие-то его мотивы. Впрочем, месть его настигает все равно.
Но сравнивая две эти пьесы, я не мог не сравнить А. К. Толстого с Марсием, который вызвал Аполлона на соревнования. Конечно, Пушкин ни с кого кожу не сдирает. И у Толстого получилась хорошая сценически, симпатичная пьеса, в которой самые симпатичные русские герои – это разбойники, потому что они есть носители несломленного народного духа. Но какая же она на фоне «Годунова» Пушкина скучная!
Правильно совершенно Белинский говорит: Пушкин, жертвуя ради динамики сюжета даже литературным качеством, выбросил две сцены, которые ничуть не хуже остальных. Одна так просто шедевр – Марина в уборной. Помните, когда она перед зеркалом: «Прекрасно помните, его вы надевали… вы правы, кто увидел вас, тот и влюбился… алмазный мой венец». Изумительная сцена!
Позвольте; наперед решите выбор трудный:
Что вы наденете, жемчужную ли нить
Иль полумесяц изумрудный?
– Алмазный мой венец.
Я примерно, кстати говоря, догадываюсь, почему Пушкин ее выбросил. Конечно, не потому, что рифмованная сцена выбивалась из трагедии. А потому что он поупражнялся в грибоедовском жанре. Понял, что он это может и решил этот привет Грибоедову не передавать. У них сложные были отношения. Но сама по себе сцена упоительная. Однако она вылетела из трагедии, потому что «Борис Годунов» – это настолько натянутая струна!
Многие, кстати, спрашивают, известны ли мне какие-то пушкинские приемы, как он умудрялся вызвать вдохновение. Он очень часто не мог его вызвать. Поэтому одна Болдинская осень привела к появлению тома шедевров, а другая – только одной сказки и куска поэмы. Он любил импровизировать на коне, во время прогулок по окрестностям. Стук копыт о мерзлую землю каким-то образом ритм задавал.
Пушкин признавался, что сцена у фонтана была вся сымпровизирована. И когда он вернулся и записал, получилось гораздо хуже. У Хуциева, кстати, в сценарии замечательно написана эта сцена: когда он скачет, начинается снег, и как бы белый стих заваливает это пространство, ритмизует все. Гениально сделано, я представляю, как бы он сделал это в кино.
Там о другом речь: это не вызов вдохновения, это вызов такого состояния, при котором ты легко сопрягаешь предельно удаленные понятия. Как Пушкин сам понимал вдохновение и определял его: «Обнявши, как поэт в работе, что в жизни порознь видно двум», – замечательная и нарочито косноязычная формула Пастернака. Может быть, стремительная скачка каким-то образом разгоняла мысль. У меня нет никакого совершенно навыка конного спорта, но некоторые стишки я сымпровизировал в машине. Именно потому, что тут еще хрен разъездишься. Давеча меня в очередной раз поймали за превышением. Правда, превышение было незначительным, а Бэбз так трогателен, что нас отпустили. Мы немножко совсем превысили. Но вообще, на хорошей скорости ехать в машине – это оптимальный путь сочинения драматических отрывков. Может быть, потому я никогда в машине не держу радио. Оно отвлекает.
«Дмитрий Львович, ответственность ответственностью, но какое же «просаливание»? Как будто, если мы повесимся, Украине станет меньше?» Даша, никто же вас не призывает вешаться. Я же тоже ответственен. Тут не важно, выехал ты или не выехал: ты вырос в этой культуре, ты отвечаешь за нее. И ответственность – это не призыв к тому, чтобы вешаться. А понимать и осознавать, что эта система, до какого-то момента уживавшаяся с остальным миром, больше с ним уживаться не может. Уже или Россия, или все остальное. Потому что зачем нам мир без России, как сказал Путин. А сохраняться, закапсулироваться Россия в современном мире не может. Она обязана каким-то образом развиваться. И она прогрессирует, но прогрессивным бывает и паралич. Это прогресс в средствах уничтожения, в риторике чудовищной. Это не попытка меняться, это, наоборот, попытка уйти еще глубже.
Знаете, как в «Алисе», чтобы оставаться на месте, надо бежать очень быстро. А это еще и попытка очень быстро бежать назад. Это мы и наблюдаем. Понимаете, Даша, вы такой читатель и слушатель, с которым я предельно откровенен. Я люблю цитировать высказывание одного моего студента: «Вы не врете только нам». Боюсь, что да. Но аудитории я соврать не могу. Наверное, потому что я от нее завишу, я ее уважаю очень сильно. Поэтому давайте будем откровенны друг с другом: я прекрасно понимаю все те способы, те механизмы психологической защиты, которым люди внутри России себя огораживают прежде всего от мук совести.
У Кураева раннего была такая статья «Как делают антисемитом?». Мне, конечно, не нравится эта статья. Потому что если тебя делают антисемитом, то ты в любом случае не прав. Как заражают сифилисом. А ты не заражайся, ты предохраняйся. Антисемитизм – это тот же сифилис духа. Но я прекрасно понимаю механизмы, которыми люди защищаются. «Да вам, уехавшим, легко говорить», «да вы в безопасности», «да у нас тут родные, мать, даже больная, остается матерью, а родина, даже больная, остается родиной». Идет демагогия по этой линии, хотя между родиной и матерью, вообще-то, ничего общего нет.
Родина чаще всего ведет себя как мачеха, а иногда и вообще как отчим. Просто такие линии, по которым происходят эти разделения, мне очень понятны. Они довольно просты. Но ведь и любимые мои люди, как Елена Каракина, например, в Одессе, на моих глазах подпадали под эту идею. Елена Каракина – это сотрудница литмузея, специалист по Жаботинскому, один из самых любимый мной людей в Одессе. На моих глазах мучительно она перерождалась. Вот здесь такая же история, понимаете?
Человек начинает подспудно себе внушать, что для него быть против всего мира – значит быть нонконформистом, подражать Западу или идти на поводу у Запада – значит, подчиняться вкусам большинства. Одна женщина так и написала: «Я всю жизнь была против, неужели я теперь буду за?». Но если ты была против убийства, это не повод становиться за убийство – в порядке нонконформизма. Или если весь мир против убийства.
Всегда можно объяснить, что у России не было другого выхода. Или у вас не было другого выхода. Это очень легкий путь самооправдания. Но ничего не поделаешь: мы поставлены в ситуацию, когда понятия «родина» и «справедливость» разведены окончательно. Даже я не беру геополитику, я не люблю и вообще это слово и понятие, я не люблю в этом копаться. Но я беру сейчас этого разговора. Арестович тоже иногда говорит, что Россия не может себе позволить иметь рядом с собой анти-Россию. Ну говорит и говорит, нормально.
Я имею в виду другое: что если даже полностью абстрагироваться от ситуации войны, то, что делает Россия внутри, со своим населением (несчастный протестующий, которого обкалывают аминазином; разлученные семьи, выкраденные дети), – чудовищный цинизм. Женщина-педиатр, которую оговорила мнимая вдова участника СВО, давно в другом браке живущая, ничем своих слов не оказавшая… Ей продлили арест до полугода, а перед этим разгромили убогую квартиру ее. Уровень вранья, уровень цинизма… Вы послушайте (если вам не жалко впечатлительности своей и ушей) хоть одну пропагандистскую программу последнего времени, когда уже полностью заголились, «бобок» пошел страшный. На этом основании как-то оправдывать все происходящее? Оправдывать его можно, на мой взгляд, только из одного аргумента: что для России отматывать назад смерти подобно, а смерть России для нас немыслима, поэтому мы пойдем до конца. До какого конца? Уничтожение мира? Вы же понимаете, что у вас это не получится.
А то, что нельзя «не просолиться»… Так если бы я там был сейчас, я нашел бы себе какие-то аргументы для самооправдания. Я большой мастер по этой части. Не зря мои школьники говорили, что Соня из «Преступления и наказания», которая в романе совесть, не просто так сделана проституткой. Она сделана как раз таким трогательным существом, которое легко уболтать, с которым можно всегда заключить сделку. Соня всегда может пожалеть Раскольникова. А жалеть его не за что, я с Сараскиной абсолютно согласен. Жалеть там стоит Свидригайлова.
«Поздравьте с днем рождения Юлия Юлиановича Шевчука». Я уже поздравил Юрия Юлиановича Шевчука. Я и с наслаждением сделаю это раз публично: Юрий Юлианович, я очень тебя люблю! И все мои дети очень тебя любят, особенно Шервуд любит «Дождь», и клип этот обожает, и танцует под него замечательно.
Когда-то Дидуров дал самое точное определение Шевчука: Шевчук – трагик русского рока. Действительно, такой трагический рок-рык, действительно, это голос человека, который ставит все вопросы в предельно жесткой форме, он абсолютно бескомпромиссен во всем. И я, когда смотрю на Шевчука, я испытываю редкое чувство абсолютной надежности. Вызывают у меня это чувство немногие люди. Вызывает у меня его, безусловно, Дмитрий Муратов, Борис Борисович Гребенщиков, Григорий Шалвович Чхартишвили, которого я поздравляю с получением прекрасной награды в защиту свободы слова и с прекрасной речью на прекрасном английском, там же сказанной. Хотя он и говорит, что стыдно после Рушди, который год назад получил эту награду за реальное покушение. Но уверяю вас, что то, что переживает Акунин, тоже не самый легкий опыт, весьма прагматичный.
Это Андрей Макаревич – человек, который, невзирая на кажущуюся иногда склонность к компромиссам, иногда почти попсу, все равно абсолютный рокер – и в душе, и по поведению, и в той ненависти, которую он умудряется вызывать. И вот Шевчук, когда я на него смотрю, он вызывает у меня ощущение абсолютной надежности. Ахматова цитировала чью-то фразу: «Это так же невозможно, как если бы Лозинский сделал подлость». То есть Лозинский сделать подлости не мог, это был человек абсолютной нравственной чистоты. Почему ему и удались беспрецедентные, идеальные переводы Шекспира, Данте и Лопе де Веги.
Я думаю, что абсолютно невозможно представить, чтобы Акунин отрекся от себя. Просто потому, что он себя бы заел. В нем сидит это японское самоедство, такое постоянное духовное харакири. Перфекционизм… Я, грех сказать, думал, что Акунин после «Азазели», после первых вещей о Фандорине стал увлекаться попсой. Но тут появился цикл о Пелагии, и я убедился, что он удерживает колоссально высокую планку. Прежде всего, конечно, «Пелагия и красный петух». Но, конечно, диккенсовский цикл абсолютно.
«Считаете ли вы Егора Летова выдающимся поэтом или музыкантом?» Поэтом – нет, музыкантом – безусловно. Я к Егору Летову отношусь субъективно, потому что он один из немногих людей, кто полюбил «ЖД» и похвалил книгу. А я завишу от таких вещей. Но я и до этого любил Летова, особенно альбом «Сто лет одиночества». Группа «ГрОб» великолепна, «Гражданская оборона». И хотя Лимонов и говорил, что Егор очень черный человек… Да, в нем была эта червоточина, эта черная линия, но я все равно считаю, что по крайней мере не как идеология, а как объект искусства это бесконечно заразительно и увлекательно. Мотивы и музыка его – это ужасно гипнотизирующее явление. Я ужасно люблю его альбом «Звездопад», где он перепевает советские песни. И где он, по-моему, лучше всех в истории спел «Ветер северный, умеренный до сильного», сделав из нее рок-н-ролльный, мрачный, тяжелый гимн нордическому ветру. Не нордическому в смысле Дугина, а суровому, как суровый стиль Салахова. Нет, он, конечно, молодец – Летов. Да и потом, он вообще человек изумительного бескорыстия. Я бы их рядом поставил – Летова и Курехина. Художники, которые поставили над собой жестокий эксперимент. Может быть, чтобы повесить за собой кирпич: сюда не ходи. Это я могу уважать, конечно.
Художнику можно, художник для того и существует, чтобы ставить над собой жестокий эксперимент. Если он начинает перед властью приплясывать, как ручной медведь, требуя подаяния, чтобы его по телевизору показали или в школу пустили, в программу… Царской ласки захотелось. Помните, как во второй серии «Грозного», такой абсолютно гомосексуальный мотив: «Царской ласки захотелось», Жарова он хватает за шиворот. Царской ласки не надо. Но экспериментировать, ставить на себе рисковые эксперименты, прививать себе опасные болезни художник обязан – как Блок, как Летов.
«Можно ли допустить, что Астрид Линдгрен накануне первой встречи с Карлсоном что-то употребляла?» Господи, друг мой, какое «употребляла»? Карсон – это ангел или демон атомного века. Это история о ребенке, который выдумал себе ангела, друга, который как Тамара общается с Демоном. Совершенно нормальная история.
«Все-таки любование трупом врага – это варварство». Да, с одной стороны – варварство. С другой стороны, это старая формула – «труп врага хорошо пахнет». Я не могу сказать, что я испытываю радость, когда умирает человек, сделавший мне зло. Это не радость. Но я испытываю некоторое моральное удовлетворение оттого, что в мире все уравновешено. Особенно если этот человек долго шел к самоуничтожению, саморазрушению, и вот дошел. Я вообще не очень злораден по своей природе. Я считаю, что злорадство – один из безусловных смертных грехов. Но я склонен все-таки (Пушкин же говорил, что мщение – добродетель христианская)… я не люблю, когда меня оскорбляют. Именно потому, что в моем лице оскорбляют все, что я люблю: семью, которая дала мне жизнь (в отличие от родины, которая ничего особенно мне не дала, кроме долгов разнообразных; семья дала очень многое). Я чувствую, что в моем лице оскорблен язык, мое ремесло, литература. Поэтому я не люблю, когда мне так уж совсем разнуздано хамят. И мщение я считаю абсолютно нормальной вещью, в этом плане у меня довольно большая повестка. Далеко еще не все поплатились за дурные поступки. Просто объективно дурные. Не по отношению ко мне – просто объективно дурные.
«В «Старике и море» мальчик и старик в самом начале говорят об американском бейсболе, читают газеты про американский бейсбол, знают, как играет тот или иной игрок. Откуда?» Послушайте, весь американский континент (естественно, что и Латинская Америка, и Куба) в курсе бейсбола, следят за бейсболом. Следят они за бейсболом, и бейсболист является культовой фигурой. Кстати, я тут с радостью посмотрел новый триллер «Ночной заплыв». Это триллер так себе, он очень вторичный. Но сама фигура главного героя, как раз-таки бейсболиста, который восстанавливается после травмы, совершенно очаровательная. В самолете посмотрел, делать было нечего. Я очень хорошо отношусь к бейсболу как к культу. Я совершенно не понимаю, в чем смысл игры. Но смотреть, как люди переживают, болеют, наблюдать за карьерами великих бейсболистов… Я ведь и в корриде ничего не понимаю, но великие тореро меня, конечно, привлекают, заводят как-то, как и Хемингуэя. Хотя ничего общего у нас нет.
«Расскажите о своих впечатлениях от романа Хеллера «Что-то случилось»?» Я уже написал, что я не встречал еще ни одной женщины, которой бы нравилась эта книга. Но для мужчины это просто библия. Я показывал уже, у меня на заветной полке стоит первое издание Хеллера. Я наизусть знаю роман, очень хорошо его помню, какие-то куски из него сам пытался переводить. Но при этом замечательный перевод – Кудрявцевой, если я ничего не путаю.
Первый роман Хеллера перевел Кистяковский, «Уловку», и это непревзойденный текст. Да и сам Кистяковский – изумительная фигура, великий русский диссидент, тоже рано умерший. Мне кажется, что Хеллер, то есть «Something Happened» – это роман, в котором воплощены не социальные проблемы, а именно, точнее всего, глубже всего проанализировано состояние мужчины в кризисе среднего возраста. Когда этот устойчивый, казалось бы, мир становится таким гибким, плавким, как у Сальвадора Дали, когда он плывет под руками и перед глазами. Такая ипохондрия, возведенная в квадрат, начинает править бал.
Может быть, это связано как-то с гормональной перестройкой; может быть, с частичной утратой мужской силы, когда тебе все время хочется. Но Бобу Слокуму все еще все время хочется, просто он уже понимает, что смерть вползает в каждую щель. И вот этот мальчик, его сын, которого он задушилв объятиях… И вот эта финальная фраза: «Всем очень понравилось, когда я стал командовать парадом».
Для меня эта вещь, во-первых, формально очень совершенна. Во-вторых, самое ее построение, несколько эпилептоидное, с навязчивыми повторами – циклическими и ритмическими, – это для меня какой-то образец того, как надо писать психологический роман. Роман, который не просто описывает состояние, а вводит тебя в это состояние. Абсолютно великая книга.
Ну а женщины – у них свои, так сказать, проблемы. Если существует женская литература, почему не может существовать мужской? Как раз Хьортсберг мне кажется как раз очень мужским писателем, писателем обреченного сопротивления. Winner gets nothing – это, наверное, девиз трагического жизни всякого не обязательного мачо, но всякого мужчины. И мне кажется, что в «Солнечном круге» у Дяченок очень точно показана эта обреченность. «Солнечный круг» – это же такая вариация на тему лавреневского «Сорок первого». Говоруха-Отрок обречен погибнуть, а Марютка выживает всегда, потому что приземляется на четыре лапы. Большая пластичность женской психики, женской социальной роли… Да, наверное. И потом, то, что именно женщины рожают (мужчины бы не вынесли родов, страха, пограничной ситуации), природа очень правильно придумала. Во всяком случае, тяжелее мужской ипохондрии, мужской заботы о своем здоровье, никакая женская мстительность не перешибает.
«Каковы, по-вашему, главные черты русских сказок?» Фольклор… У меня будет фольклорный курс в этом году, полный семестр. Видите, я могу выразить какую-то феноменологию русской байки, русского анекдота, но насчет сказки все пропповские универсалии никуда не делись.
Другое дело, что в русской сказке есть определенный приоритет. Целью героя является не богатство и не счастье. Вот об этом я никогда не думал, наверное, об этом стоит поговорить со студиозусами. Целями героев является избавление от никчемных, лишних обязанностей – от скучного труда, от любых повинностей. Целью героев является «прекрасное ничегонеделанье», но наполненное любовью, приключениями. Это как Домбровский, который мог сутки катать тяжелые камни, чтобы расчистить место для пикника в горах, но принудительной работы не терпел никакой.
Русский герой хочет избавиться от всякой рутины, от всего скучного, от всего неизбежного, от всех навязанных социальных ролей. Это не лень, потому что он готов на любую работу, если эта работа совпадает с его интенциями. Он может износить сорок пар железных сапог, если нужно отслужить за Василису. Василиса Прекрасная вышла замуж за Ивана Дурака и стала писаться в паспорте «Василиса Дурак». Дело в том, что для русского героя утопия (такая «Страна Муравия») – это не страна, где ты ничего не делаешь, а делаешь то, что хочешь. Вот это наконец я могу сформулировать – как всегда, артикуляционное мышление подвело меня к этой прекрасной мысли.
«Как вы думаете, современные зет-авторы побухивают во время написания своих текстов?» Я думаю, подрачивают. Насчет «побухивают»… Понимаете, бухло вызывает, скорее, чувства добрые – желания всех обнять. Как в песне Александра Новикова, одного из весьма ценимых мною бардов: «Я хотел его от…дить, но выпил водки и простил». А вот у них, скорее, такое вечное садо-мазо. Они очень возбуждаются зрелищем насилия. Мне кажется, это что-то такое.
Я помню, прочитал роман Проханова «Господин Гексоген» и говорю Кормильцеву, который этот роман издал: «Илюша, а ведь Проханов там подрачивает». Он посмотрел на меня с бесконечно очень ему присущим тотальным состраданием (Кормильцев вообще был человек не злой, он любил всех, прощал всех) и говорит: «Дима, а кто не?» Вопрос в том, когда это делать. Как-то это не надо совмещать с творческим процессом. Одной рукой стихи строчит, другой рукой, значит, пишет зет-лирику.
Мне кажется, что не надо так делать. Мне кажется, что садо-мазо должно быть как-то отдельно от литературы. Хотя, с другой стороны, если маньяк пытается это выписать в литературу вместо того, чтобы это реализовывать в жизненной практике, – да, тогда вариантов нет.
«Вы говорите, что власть в России закончится чекистской сатанинской сектой. Рано об этом мечтать, но если это все закончится, то куда денутся те, кто к этой секте принадлежит?»
Ой, разные есть варианты. Значительное их количество друг друга перемочит. Тут тоже все хорошо придумано. Не нужно думать, что после ужасной России настоящего будет прекрасная Россия сразу. Будет долгий период самоочищения, кровавой гражданской войны, во время которой весь избыток накопленного раздражения, ненависти (не пассионарности, пассионарности никакой нет), что в очередной раз не получилось… Это все выплеснется. Смотрите, они строили утопию. Утопию, при которой Россия навяжет всему миру свое устройство, консерватизм, садо-мазо, все эти сатанинские увлечения. Это тоже утопия. Для нормального человечества это, конечно, дистопия, но для определенного количества людей это утопия: все время мучить и нагибать, нагибать и мучить, как в бессмертном тексте Максима Кваши, которому я, пользуясь случаем, передаю горячий привет.
Ну да, вот так вот. Другое дело, что когда в очередной раз не вышло… Помните, как у Самойлова:
Как его бояре встали
От тесового стола.
«Ну, вяжи его, – сказали, –
Снова наша не взяла».
Как правило, это выливается в мучительную борьбу. Как в этом классическом анекдоте, когда водка кончилась, и один алкаш в очереди бьет другого со всего маху: «-За что, Петя? – А чего делать, Миша?». Вот «а что делать?» Не вышло социалистической утопии, не вышло фашистской утопии. Гражданская война – неизбежная отрыжка. Она, наверное, какое-то количество идейных и какое-то количество корыстных с разных сторон уничтожит, то есть они поубивают друг друга. И тогда можно будет на этом пространстве, где выплеснется избыток взаимной ненависти, начинать что-то строить. Очень многие персонажи проблемами своего трудоустройства займутся сами.
«Чем вызван ваш бешеный чес по Европе?» «Чес» – это у вас, у вас чешется, вы и чешете. Поверьте, что заработать можно гораздо более эффективно. Если бы для меня так много значил заработок, я бы давно, наверное, занял лояльную сторону и убрал бы всех лоялистов. Конечно, им не нужна талантливая пропаганда, но я сумел бы мимикрировать под бездаря. Деньги для меня далеко не главное. Все говорят: вот, поехали на Запад (знаменитые дзенские аргументы) за сладким куском. Да сладкий кусок сейчас в России, на Западе работать надо. А в России подмахнул – и вот тебе сладкий кусок пожизненный. Я всегда себе заработаю, чем-нибудь и уж как-нибудь. Я все-таки очень много вещей умею: преподавать на двух языках, лекции читать, книжки писать. А книжки сейчас очень востребованы. Но я думаю, что интенсивность этой поездки – это отчасти нежелание расслабляться. У меня был напряженный учебный год, после этого учебного года мне не хотелось бы расслабляющего отпуска.
У меня будет бешеная по темпам поездка в июне, интенсивные разъезды по Штатам, плюс мне надо сдавать роман в июле и августе. И в августе я рассчитываю осуществить еще одну гастрольную поездку, если не разразится еще одна мировая война. Как вы знаете, август – самый жаркий месяц, жаркий в экзистенциальном смысле прежде всего. Когда-то я писал целую статью о том, почему именно август такой месяц – самый пограничный, а пограничье – вообще очень мрачная среда. Если не будет мировой войны, думаю, что все получится.
«Что бы вы посоветовали почитать из художественной прозы об атмосфере 30-х годов в СССР?» Очень много говорит роман Пидмогильного «Город» (хотя это конец 20-х), это замечательная книжка. Левинский «Юноша», Левин – замечательный писатель. Потом из художественной… Знаете, «Ошибка инженера Кочина» Олеши – чудовищное произведение. Понимаете, тут надо выбирать. Вас что интересует – высокое художественное качество или выражение эпохи? Если выражение эпохи, то «Софью Петровну» Лидии Чуковской я бы вам не посоветовал. Там есть приметы эпохи, но это пишет человек, который не поддался соблазнам времени. Можно и Андрея Платонова предложить, «Котлован» – вот вам атмосфера. Или бабелевская «Нефть», довольно чудовищное произведение, но очень характерное.
Речь же идет о текстах людей, которые действительно искренне повелись. Тогда надо читать Шпанова, причем не «Поджигателей» поздних, а раннего Шпанова, времен «Первого удара».
[Сыну] Чего, ты гном? Иди сюда. Особенно мне нравится, что ты в таких украинских цветах. Это мы не подбирали, это мы не специально. Просто это его любимые цвета. Красное золото тоже есть, но этот костюм мне больше нравится. Клянусь, что мы не подгадывали к украинским тонам. Желто-синий, любимые цвета. И особенно мне нравится, что ребенок так любит быть в эфире. Спасибо тебе, моя радость, что ты всегда вовремя прибегаешь. Не хочешь ли ты пострелять из пистонного пистолета? Давайте порадуем всех. Я вообще не очень люблю милитаристские игрушки, но Бэбзу приобретен прекрасный пистонный пистолет. Вдруг кто-то из наших маленьких слушателей уже заснул. А мы его сейчас разбудим – у нас есть пистонный пистолет. Это же, понимаете, не такой военный порох; это, скорее, фейерверк.
Да и вообще, должен у мальчика быть опыт. [Стреляет]. Прелесть какая, правда? Запахло, конечно, порохом. Мне очень нравится этот анекдот, когда отец подарил мальчику пистолет, а потом спрашивает, как пистолет. Сын говорит: «Папа, я его сменял на «ролик»». Отец: «Мальчик мой, а если завтра ночью к нам вломятся враги, изнасилуют тебя, меня, сестру и маму, что ты им скажешь? Полвторого?» По-моему, это упоительный анекдот, хотя он немножко циничен, конечно.
«В финале «Обитаемого острова» я, скорее, на стороне Максима, чем Сикорски. Задумывали ли авторы такой финал? Или прав Сикорски?»
Конечно, прав Максим. Сикорски же, понимаете, перерождается совершенно отчетливо в «Жуке в муравейнике», он не может не переродиться. Вообще, Стругацкие, которые начинали с почти полной апологии разведчика (прежде всего Руматы Эсторского), пришли к полному отрицанию роли тайной полиции. Когда Борис Натанович говорил, что главная мысль «Жука в муравейнике» – это мысль о неизбежности перерождения тайной полиции, даже самой благонамеренной, в репрессивную силу, всем казалось, что как можно такую глубокую и мощную вещь сводить к такой примитивной морали. А оказалось, что тайная полиция и есть главная сатанинская сила в мире, что она всегда есть носитель агрессивной силы прошлого. Именно агрессивной защиты, такой вот оксюморон. Самая агрессивная часть общества – именно тайная полиция, которая любой ценой хочет сохранить гомеостазис, гомеостатическое мироздание. Конечно, это заветная мысль Стругацких, о чем тут говорить?
Апология разведчика была очень характерна для советской культуры. Об этом в книге «VZ» подробно написано. Три главных разведчика советской культуры подготовили пришествие Путина – это Воланд, Румата и Штирлиц. А Штирлиц вообще написан под прямым влиянием «Мастера…», потому что решение о публикации книги принимал именно Юлиан Семенов, первый зам Поповкиной, фактически глава журнала. Ноябрь 1967-го – начало публикации «Мастера…», ноябрь 1969-го – начало публикации «Семнадцати мгновений весны», которое идет абсолютно точно. Штирлиц сделан по лекалам Воланда, обязательные беседы с пастором, и так далее. Помните, в каком виде Штирлиц оставляет Берлин?
«Начало жизни – зачатие или рождение?» Я думаю, зачатие. Слепакова считала, что душа вселяется в момент зачатия. И вот в нее, таким образом, вселилась душа Киплинга. Киплинг умер ровно за девять месяцев до ее рождения. И она видела в этом такой провидческий смысл. И она так обожала его переводить, обожала его читать. И поэтому прижизненный восьмитомник Киплинга стоит у меня на полке, купленный в полном составе за 30 американских долларов в провинциальном книжном магазине. Стоял, пылился никому не нужный. А я иногда на ночь беру любую книгу с полки – или его американские путешествия, или его индийские рассказы, или стихи и сказки. На ночь – это самое успокаивающее, самое веселое чтение. Иногда что-то переводишь Бэбзу сразу с листа.
«Как вы считаете, кто главная фигура – Путин или Патрушев?» Все эти персонажи давно не субъекты. Они давно объекты чужой воли, и это не воля западных кураторов или каких-то русских философов. Они давно уже заложники в большой игре, и они давно уже… У них есть кукловод, но он не земной природы. Они давно играют роли в дьявольском спектакле, и тут совершенно не важно, кто из них главный. То есть этот вопрос может интересовать конспиролога, меня он ни с какой точки зрения не интересует.
«Что для вас главное в личности Хармса?» Чистота порядка, как он сам говорил. Помните, «в мире меня привлекает только чистота порядка». Назовем это стилистической цельностью. Хармс абсолютно бескомпромиссен в творчестве. Это русский аналог Акутагавы в Японии и Кафки в Австро-Венгрии. Это человек из очень консервативной семьи, остро ощущавший все время модернистское чувство вины, разрыва (прежде всего разрыва с отцом, и с отцом продолжалась все время глубочайшая духовная связь). По воспоминаниям Малич, Хармс ходил на могилу отца, чтобы услышать какие-то его советы. При этом при жизни у них были чрезвычайно натянутые отношения. И не зря писал Шварц, что отец Хармса был очень страшный человек. А потомство самого Хармса могло быть еще страшнее. Он был явно последний в роде.
Люди, связанные с очень консервативными, сильными, влиятельными культурами, как Акутагава и Кафка, всегда испытывают ощущение собственного вырождения, вырожденчества, чувствуют себя выродками. И вот это ощущение постоянной вины, преследования, упадка, да еще и биография такая страшная, голод, полная невозможность профессиональной реализации, – это для Хармса было поводом для жесточайших обсессий, которым он был подвержен. И творчество было одной из форм обсессии, ну или формой преодоления обсессии. При этом проза Хармса мне кажется в большей степени, чем его стихи, абсолютно гениальна. Он в прозе – абсолютный Хлебников. Вот если ОБЭРИУты все вышли поэтически из Хлебникова (отчасти Тупанова, отчасти из футуризма, из зауми), но в поэзии у Хармса есть несколько шедевров («Постоянство веселья и грязи», «Мария», детские тексты)… Но в прозе у него шедевры – практически все. Особенно «Случаи», особенно «Старуха». «Связь», которая являет собой проект совершенно новой, новаторской фабулы уникальной. Хармс – это большое наслаждение. При этом невыносимо трагическая, конечно, лирика.
«Как вам кажется, Уэльбек – больше пессимист-художник или пессимист-философ?» Уэльбек не пессимист. У нас была когда-то с Иваницкой (я люблю ее, поэтому часто упоминаю) дискуссия в «Общей газете» по поводу Шляпентоха: понятие ценностей. Раньше считалось, что человек с ценностями – это носитель светлого мировоззрения. А сегодня чем больше у человека ценностей, тем его мировоззрение мрачнее – он видит все время их попрание.
Мне кажется (странно это звучит), что Уэльбек – это человек, для которого ценности модерна абсолютно актуальны. Который верит в прогресс, в гуманизм, в добро. Это особенно видно в его стихах. Особенно в гениальных переводах Кормильцева, оригиналы я не так хорошо знаю. Но, думаю, что Уэльбек действительно прежде всего очень крупный поэт. Но прежде всего он – замечательный строитель сюжетов. Я очень верю, что более поздние сочинения Уэльбека будут, если угодно, светлее. И не только «Уничтожить». Хотя «Уничтожить» – это увлекательный роман. Написать увлекательный роман в наше время – это уже значит быть довольно хитрым парнем.
Мне кажется, что Уэльбек верит в человека. А это довольно высокое и в каком-то смысле религиозное занятие. Мне кажется, что он не пессимист. Пессимист – это Бегбедер, который находится в состоянии постоянной ломки. Пессимист он еще и потому, что он человек малообразованный, непросвещенный.
«Вы обещали отчет о приобретениях на книжной ярмарке в Корнелле». Это не книжная ярмарка, там бывает в мае и октября большая распродажа из университетской библиотеки. Вообще, там большой книжный, назовем, базар, когда книги уходят за какую-то минимальную цену. Попадаются там ценные произведения. Кстати говоря, Куничака «Тысячечасовой день» я купил как раз там. «Март» – в магазине в Грине, а «Отходное слово» мне уж Катька заказала на Амазоне. А сейчас я привез несколько довольно уникальных сочинений. Вот, например, у меня сейчас уже стоит на полке роман Игоря Гузенко «The Fall of Titan».
Я, понимаете, никогда не слышал о нем. Вот это такой редкий случай, что я, прицельно занимавшийся эмигрантской литературой (в том числе подробно я писал о литературе второй волны), никогда не знал о Гузенко. А он перебежчик, формально принадлежит ко второй волне, потому что это после Второй мировой он перебежал в Канаду. Он был шифровальщиком посольства в Канаде, сдал 109 секретных документов, сдал шифры, и вот потом… Можно по-разному к его поступку относиться, многие люди из-за его поступка погорели, пострадали. Одобрять его не получается никак. Но он попытку морального самооправдания предпринял в книге «Железный занавес», которая еще называется по-другому «Мой выбор». Книга 1949 года, довольно интересная, я ее сразу же достал.
Но прославился он романом «Падение титана». Это роман об убийстве Горького, но перед этим – о моральном падении Горького, который там назвал Гориным. В художественном отношении эта книга, которую сравнивали с Толсты и Достоевским, номинировали на Нобелевскую премию, очень пиарили сильно, – наверное, в художественном отношении она ничего из себя не представляет. А вот описание некоторых тайных механизмов советской власти, вербовки, шпионажа, тотального контроля, – наверное, она с книгой Нарокова «Мнимые величины» сопоставима. Это очень сильная местами книга по фактуре, интересная.
Кстати говоря, люди, которые помнили историю Гузенко (он в 1982-м умер от сердечного приступа, не старым его человеком, обстоятельства его смерти очень загадочны, много можно подискутировать на эту тему)… Но он, по всей видимости, пережил… Это не было побегом за сладкой жизнью, это было свойством его личности. Он пережил довольно серьезную внутреннюю эволюцию. Сам он говорил, что для того и убежал, чтобы рассказать правду. И кстати говоря, вскрыл целую шпионскую сеть в Штатах и Европе, и в Канаде, понятное дело.
Но когда жертвуешь собой – понятно, когда другими – это уже проблематично. Но при этом он утверждал, что сбежал, чтобы написать эту книгу. Книга, вероятно, не стоила побега, но механизмы, которые он пытается в этой книге осветить; механизмы превращения человека в раба тотально зависимо, – это любопытно. Наверное, это стоит читать.
Я не уверен, что буду о Гузенко писать. Но как фигура и как автор романа о Горьком (странно, обычно перебежчики пишут о себе, как Гордиевский, а здесь он пишет о Горьком) – это любопытно. Вообще, биография Сноудена мне тоже бы была интересна, если бы он ее опубликовал. Но, видимо, переосмысление понятия предательства в связи с модерном – неизбежный этап в развитии человечества.
«Внутренний мир России – это мир, созданный Шварцем в пьесе «Дракон». Но что же делать, когда Путин уйдет? Ведь Дракон в головах останется жить и станет злее прежнего».
Да нет, понимаете, Россия не идеологическая страна. Она никогда и не была идеологической страной. Поэтому убеждения здесь никакой роли не играют. Никакого убеждения в том, что Путин прав, у большинства в России нет. Это здесь, в Штатах, я встречался с людьми, которые говорят, что Путин – идеальный правитель, но почему-то не спешат туда ехать. Хотя есть куда, казалось бы – квартиры целые. Я к тому, что Путин – это не идеологическая фигура. Он на ресентименте, на разогреве самых дурных и неприятных эмоций заставил человечество расколоться на людей, которые этим эмоциям подвержены (подсаживаются на этот укол, на этот гипноз), и людей, которым хватает самоуважения не зависеть от этого наркотика. Это не психологический и не идеологический, а это эмоциональный гипноз, стремление к эмоциям особого рода. В том числе – чувствовать себя самым плохим и этим гордиться. Экстаз падения, о котором я говорил много раз. Ничего интересного в этом нет.
«Почитайте стихи». Приходите на вечера литературные.
«Когда ваш литературный вечер произойдет в Москве?» Он, конечно, произойдет. Но я пишу сейчас сложные стихи. Читателя надо как-то подготовить к их восприятию, дать ему духовно дорасти. Как только дорастет, так сразу и будет вечер. Иначе – ну зачем же? Это не в коня корм.
Немножко о Диккенсе, у нас и времени не так много остается. Но в чем корень привлекательности Диккенса? Понимаете, Диккенс действительно до сих пор, невзирая на тяжеловесность своей прозы, на ее захлебывающееся многословие, на ее эмоциональные перехлесты, остается одним из самых читаемых авторов мира. И я примерно понимаю, в чем тут дело.
Из Диккенса вышла вся английская проза, вся великая семерка ХХ века: Моэм, Киплинг, Уайльд, Честертон, Стивенсон, Шоу и Голсуорси. Вся великая семерка… Кто-то еще кого-то добавит. Великая семерка авторов, которые продвинули британскую литературу в ХХ век. Хотя Стивенсон до него не дожил, Честертон его не понял. Как, боюсь, и Киплинг. И Уайльд до него не дожил, хотя он был самым талантливым и самым христианским мыслителем из них.
Вот Киплинг в наибольшей степени, наверное, ученик Диккенса, потому что он воспринял его твердые нравственные основы. Да, кстати, и Конан Дойля можно бы сюда включить. Могу сказать, в чем дело: главный, ключевой конфликт Диккенса – это конфликт рационального и иррационального. Мир иррационален, он построен по законам, которые для человека непостижимы, он жесток, несправедлив, принципы его для нас непонятны. Мир – это викторианская Англия, которая управляется нашей старой доброй королевой, у нее свои представления о великой империи. Вообще, мир – это такая империя, имперская структура. У империи есть свое благо, свое представление о благе. А вот человек… Ой, сейчас, одну секунду…
Михаил Иосифович, могу ли я перезвонить тебе через десять минут? Спасибо тебе огромное, и привет. Вот, собственно, хоть как-то можно вывести Веллера в эфиры «Эха». Звонит один из самых дорогих для меня писателей и ведь не знает, что мы упоминали его. Кстати, поздравляю его с наступающим днем рождения.
Так вот, конфликт иррационального и рационального осуществляется у Диккенса в довольно нестандартной, в довольно неожиданной форме. Иррациональный мир, мир империи, во многом мир Ветхого завета для христианского героя (а все герои Диккенса – это последовательные христологические типы) не то чтобы враждебен, но непонятен. Но герой продолжает теплить свою свечу в туманном, агрессивном и непредсказуемом пространстве.
Для того, чтобы в этом мире выживать и побеждать, герой должен преобразиться. И именно в этом аспекте я рассматриваю роман «Тайна Эдвина Друда». Мне кажется, что в романе две настоящих тайны. Во-первых, я абсолютно и безоговорочно убежден, что убийца – не Джаспер. Нам кинули множество ложных приманок, подлогов – и шафр, и знаменитое кольцо, которое уцелело в извести. Убийца кто-то другой. Я знаю, что не Невилл. Скорее всего, не Невилл. Все указывает на Джаспера, но именно поэтому Джаспер, скорее всего, не виновен. Может, он пособник какой-то, непонятно.
Но Эдвин Друд с моей точки зрения жив. То есть я в обоих пунктах расхожусь с автором «Ключей к тайне «Эдвина Друда»». Был такой руководитель диккенсовского общества… Там есть, мне кажется, намек в разговоре: когда человек, который полежал в гробнице, стал таким, что его никто не узнает. Конечно, Эдвин Друд – не Дэчери, но Эдвин Друд бродит неузнанным среди героев романа. После того, что с ним случилось, он преобразился.
Вообще говоря, главная духовная цель человека, главная духовная задача его в мире – это преображение. Это преображение есть и в «Крошке Доре», особенно оно наглядно в «Дэвиде Копперфилде». Наверное, в «Оливере Твисте» в зачатке оно присутствует. Диккенс вообще верил в преображение человека. Самая знаменитая его «Рождественская песнь в прозе», в которой со Скруджем происходит это духовное перерождение, он другим становится, становится щедрым. Мы можем верить или не верить, понимаете, но это же Диккенсу принадлежит догадка о возможном «уживании» в одном человеке двух самых разных типов. То, что впоследствии сделал Стивенсон в самой диккенсовской вещи, в «Истории доктора Джекила и мистера Хайда». Я думаю, что преображение Эдвина Друда должно было стать главной загадкой романа.
А почему Джаспер не виноват? Во-первых, это красивый ход – когда все указывает на убийцу, а убийца не виновен. Я думаю, он мог бы, по-советски говоря, «реабилитирован посмертно». Вот он погиб, упал с собора, и Эдвин Друд – не его жертва. А потом становится понятно, что Роза после смерти его полюбила бы. Знаете, когда Гафт играл Джаспера, правильно совершенно написал Аникст, что он сыграл его лучше, чем написано: он как уловил его недореализованную, недописанную часть романа Диккенса. Он почувствовал, что Джаспер не виноват: его любовь, его страсть – это не только насилие. Это глупая роза воспринимает это только как насилие, поэтому ей нравится этот глупыш-моряк, который с его идиллическим садом очень милый, но примитивный. А Джаспер – это музыкант, это великий дух. Может, она поэтому его и воспринимает как насилие.
Кстати говоря, знаете, может, когда я разберусь со всеми своими замыслами, я напишу второй том «Тайны Эдвина Друда», свой вариант, в котором Джаспер будет не виноват. А вот Невилл Ландлесс не вызывает у меня, честно говоря, большой симпатии. И я бы, может быть, написал… Это, конечно, задача для Акунина, который любит продолжать классику в вывороченном, черно-детективном духе, как «Чайку» он, например, продолжил. По-моему, гениальная идея.
Я, может быть, напишу свои «Ключи». То есть второй том «Эдвина Друда», в котором Джаспер будет не виноват, а Роза его полюбит. Ведь Роза действительно еще не расцвела, она еще не определившийся человек.
Главный конфликт Диккенса – этот христианский гуманизм и здравый смысл в тотально непоследовательном, неправильно мире, – все мы это переживаем, все мы через это проходим. И именно в этом – секрет диккенсовской неумирающей популярности. При этом, казалось бы, романы огромные, в них масса лишнего. Но вообще в мире должно быть какое-то суперфлю, в мире должна быть какая-то сверх-сила. «Сведи к необходимости всю жизнь, и человек сравняется с животным». Вот мне кажется, что это ключевая мысль, и не только для Диккенса, и не только для Шекспира.
Диккенс, пожалуй, единственный прямой продолжатель Шекспира именно потому, что все его тексты нанизаны на единую эволюцию. Обратите внимание: чем мрачнее становится окружающий мир, тем более сардоническим и всепобеждающим становится юмор Диккенса. Вот сатира в «Тайне Эдвина Друда» гениальна, эта сатира на благотворителей, на этих омерзительно самовлюбленных людей, которые заняты публичной благотворительностью. Где еще мы у Диккенса находили подобный накал? Это же абсолютно шикарно.
Тут, кстати, вопрос сразу же мне прислали: «Не начинал ли Диккенс со стихов?» Нет, в прозаики приходят двумя путями: либо из журналистики (из фельетона в широком смысле, в жанровом обозначении), либо из стихов. Диккенс пришел из журналистики. Ему совершенно не нужна была поэзия, потому что у него в прозе все поэтические приемы доведены до предельного увеличения, до абсурда.
Какой мой любимый диккенсовский роман? В детстве мне безумно нравился «Барнеби Радж», безумно нравился «Копперфилд». Но самый любимый, вы не поверите, ребята – это «Наш общий друг», «Our Mutual Friend». Знаете, почему? Мы с матерью его читали, когда жили в пансионате на берегу Клязьминского водохранилища. И вот эти ивы, и закаты, и ветки, плывущие по воде. Да, наверное, вот это. «Наш общий друг» – роман самый жизнеутверждающий, самый мрачный и психологически самый сложный. Конечно, «Тайна Эдвина Друда» опережает все как гениальный неоконченный психологический роман. Спасибо, братцы; услышимся через неделю уже из Европы. Пока.